Карл Павлович Брюллов (Karl Briullov)

XIX век - Европа/Россия

Изобразительное искусство

1799 - 1852

Искусство начинается там, где начинается чуть-чуть», — говорил Карл Павлович Брюллов. Его собственное «чуть-чуть» пришлось на переломную эпоху в истории России. Отечественная война 1812 года вызвала рост самосознания и консолидацию прогрессивных сил нации. Демократизация общественной мысли оказала заметное влияние на становление отечественной словесности, театра, музыки, живописи. На небосклоне «золотого века» русской культуры взошли звезды Грибоедова, Гоголя, Лермонтова, Глинки, Кипренского, Тропинина.

Судьба распорядилась так, что Карл Павлович Брюллов родился в один год с Александром Сергеевичем Пушкиным — это им было предоставлено право формировать художественный язык, на котором изъясняется российское искусство уже два столетия. В их биографиях есть много поразительных совпадений. Оба несли в крови иноземные гены, но твердо считали себя истинно русскими людьми. Поэт и художник не познали морщин старости — они пророчески предвидели, что их жизненный путь будет весьма короток, и творили до последнего «прости».

Настоящая фамилия отца художника звучала как Брюлло, она была унаследована от прадеда-француза. В XVIII веке Георг Брюлло приехал в Петербург и поступил лепщиком на фарфоровый завод. Его внук занимался резьбой по дереву и миниатюрной живописью и благодаря своим успехам стал академиком петербургской Академии художеств. Павел Иванович Брюлло был дважды женат. От первого брака родился сын Федор. От второго брака с дочерью придворного садовника Марией Ивановной Шредер появились на свет четыре сына — Александр, Карл, Павел, Иван и две дочери — Мария и Юлия. Старший Федор шутил: «Три брата горбуны, почему и четвертому не быть». Его ирония имела основания: все сыновья Павла Ивановича Брюлло учились в Академии художеств, а их сестра Юлия вышла замуж за известного акварелиста Петра Федоровича Соколова.

В раннем детстве средний сын Карл не отличался особыми способностями, к тому же после перенесенной золотухи был слаб здоровьем. Отец, оберегая сына от подвиж-ных игр, привил ему любовь к рисованию. Мальчику не давали завтрак, пока он не изобразит определенное его учителем количество человечков и лошадок. О том, что Павел Иванович не терпел сантиментов, свидетельствуют такие слова Карла Павловича: «Отец не приучал нас к нежностям и во всю свою жизнь поцеловал меня только один раз, когда я садился в дилижанс, чтобы ехать за границу». Отец будущего живописца прекрасно понимал, что путь в искусстве не усыпан лепестками роз и требует прежде всего самоотдачи и самодисциплины.

В десять лет Карл начал учебу в Академии художеств. Профилирующие предметы — рисунок, живопись, скульптура — давались ему легко, он чаще других учеников получал за прилежание золотые и серебряные награды. Однако правила строгого классицизма, доминировавшие в обучении, юный талант нарушал без оглядки на авторитет преподавателей. Композиция на мифологическую тему «Нарцисс», выполненная по всем правилам академической системы, все же обнаруживала первые опыты художника-новатора. Пейзажный фон в этом полотне был написан под влиянием непосредственного наблюдения природы. Попытка нарушить традиционный условный пасторальный пейзаж, внести в него дыхание жизни, говорила о пытливом и взыскательном уме молодого мастера, о его стремлении преодолеть условность академических правил. А в «Автопортрете» он изобразил отрока, внимательно следившего за развитием событий военной баталии с Наполеоном.

На выходе из Академии Брюллов опять продемонстрировал самостоятельность, отказавшись от дальнейшей стажировки в стенах консервативного учебного заведения. Он принял предложение Общества поощрения художников поехать в качестве его пенсионера в Италию. Именно тогда и видоизменили Карл и его брат Александр свою фамилию, добавив к ней окончание «ов». Русские художники Брюлловы — так они хотели именоваться за пределами Отечества.

Остается сожалеть, что не нашлось на родной земле романиста, который увлекательно — в лицах, диалогах и ситуациях — запечатлел бы биографию мастера, предпочитавшего дорожную повозку обломовскому сидению на мягких диванах. Не случайно в одной из своих сепий Брюллов изобразил себя в виде «Отъезжающего рыцаря» — он объездил многие страны Европы, ближний Восток, и даже собирался переплыть океан, дабы обосноваться в экзотичной и неведомой Бразилии.

Французская поговорка гласит: «Le genie prend son bien partout ou il le trouve», что в вольном переводе звучит как «Гений — везде гений». Под сенью вечнозеленых рощ художник вслушивался в сладкозвучный напев своей Музы, проводя дни и ночи за изучением исторических документов, произведений искусства Римской империи. В письме к Федору Брюлло он описал восторг, который вызвали в нем подлинники античной скульптуры в залах Ватикана: «То, чем мы восхищаемся в гипсе, то в мраморе поражает! Сквознота мрамора делает все нежным, и Лаокоонен в гипсе кажется почти без кожи в сравнении с оригиналом; Аполлон не кажется уже каменным и слишком отошедшим от натуры, — нет, он кажется лучшим человеком! Чувства, рождаемые сими произведениями, столь тонки, как чувства осязания, доходящие к рассудку».

Творения Ренессанса — фрески Микеланджело и Рафаэля — поражали его божественной прозорливостью и страстностью в осознании финала человеческой комедии и драмы. Вслед за Леонардо да Винчи Брюллов повторял: «Живописец должен уметь писать все».

Перед художником из России распахнули двери творческие мастерские Рембрандта, Веласкеса, Ван Дейка, Тициана. Вобрав в себя достижения мирового искусства, он выплеснул на полотна откровения, равные им по масштабу.

По мнению поэта Алексея Константиновича Толстого, Брюллов считался «лучшим живописцем в Риме». Художник писал портреты итальянской знати и своих соотечественников с присущим ему темпераментом и живым интересом к индивидуальным чертам характера портретируемого. При этом он отказывался от какого-либо одного художественного стиля, соединяя воедино парадность и пышность классицизма, романтическую приподнятость чувств и реализм в отражении конкретных деталей. Пленительность лиц простых крестьянок в овеянных поэзией картинах «Итальянское утро», «Итальянский полдень», написанных в сочной палитре, яркое тому свидетельство.

Искусство великого мастера не было ограничено рамками простого любования окружающей действительностью; он, подобно автору «Мертвых душ», постоянно задавался вопросом, обращенным и к столетию, и к самому себе: «Каким быть человеку?»

Брюллов видел в искусстве силу, способную возвысить личность в экстремальных ситуациях действительности — войнах, революциях, стихийных бедствиях. Более шести лет он работал над полотном «Последний день Помпеи», в котором так ярко отображены его раздумья об Апокалипсисе. Единственное, что могло спасти и вознести душу человеческую над купиной бед — это выстраданная христианская любовь к ближнему.

Эта нравственная идея одухотворяла и партитуру полотна «Явление Христа народу» Александра Иванова, который характеризовал Брюллова как «вполне сформировавшегося живописца всеобъемлющего или исторического».

«Последний день Помпеи» всколыхнул чувства просвещенной Европы. «Воспламеняющийся колосс!» — восклицали импульсивные итальянцы перед полотном грандиозных размеров. Когда картина была доставлена в Петербург, она была названа первым днем русской живописи. Отныне скромная падчерица — русская живопись — превратилась в горделивую королеву, украшавшую лучшие залы и дворцы мира.

А творец этого грандиозного творения мог теперь спокойно почивать на лаврах или вообще отложить кисть. Перед ним был пример бессмертного Шекспира, который расстался с пером после завершения трагедии «Буря». Однако жажда деятельности и интерес к непознанному привел Брюллова к акварельному пейзажу «Дельфийская долина», в котором он мысленно спрашивал языческого оракула Греции, что готовит ему день грядущий. Обстоятельства предвещали крутой поворот: Николай I повелел верноподданному предстать перед российским троном.

Художник неохотно ехал из теплых краев в морозную северную столицу; он надолго задержался в гостеприимной Москве, где был принят в лучших домах московской интеллигенции. Он привлекал к себе и своей внешностью — крепким телосложением, невысоким ростом, шапкой вьющихся волос, лбом, напоминая античного бога Аполлона. Но более всего собеседников притягивали его эрудиция, несомненный ум, наполненная афоризмами образная речь. В споре он был основателен, всегда мыслил логично, в хорошей компании любил шутку и был отзывчив на меткое слово в свой адрес.

В Москве Брюллов подружился с Пушкиным, посвятившим «Помпее» стихотворение «Везувий зев открыл — дым хлынул клубом». Александр Сергеевич после их знакомства сообщил жене: «Он очень мне понравился». Поэту импонировала вольнолюбивая натура художника, который свергал с пошатнувшихся пьедесталов кумиров и наполнял свои произведения правдой чувств в кульминационных моментах, разрушавших инерцию привычной жизни.

Предметом анализа Брюллова-живописца, никогда не забывавшего о гражданских обязанностях перед обществом, являлся неразрешимый конфликт верховной власти и народа, который составлял суть трагедии «Борис Годунов». Еще будучи в Италии он написал: «Сильнейшим моим желанием было произвести картину из российской истории. Читая оную, избрал я следующий сюжет: Олег, подступая под стены Константинополя, принуждает оный к сдаче: в знак победы он повесил щит свой на градских вратах, после чего был заключен мир».

В Петербурге художник холодно воспринял предложение царя стать его личным покровителем. Отказавшись от парадного полотна, посвященного времени правления Ивана Грозного, он выбрал эпизод, когда народ отстаивал свое право на жизнь. Его картина «Осада Пскова» вызвала противоречивое отношение аристократии, но в демократической среде реакция была совсем иной: живопись передвижников базировалась на патриотических произведениях о героях, сражавшихся за свободу Родины.

Возвращение к национальным корням, дружба с поэтом Василием Жуковским и композитором Михаилом Глинкой несомненно придали зрелую мудрость палитре Брюллова, заблиставшей на берегах Невы полным спектром красок, тонов и полутонов. Его ученик Николай Ге, пораженный открытиями учителя, констатировал: «Он ввел у нас живой рисунок, т. е. поглощение всех частей общей формой. В этой общей форме могло проявиться живое движение характера фигуры. Этого прежде не было. Он ввел также у нас рельеф, тесно связанный с рисунком. Предметы стали отделяться от фона. Он внес необ- ходимый свет, принадлежащий картине... Изучая непрестанно натуру, он уничтожил всякую манеру. Для каждой натуры он вызывал новую, ей подходящую манеру, — это давало ценность разнообразию приема. Он потребовал полное изучение всего, что может войти в картину...»

Именно эта «новая манера» позволила Брюллову продолжить в Петербурге его итальянские опыты и окончательно разрушить границы между стилями — классицизмом, романтизмом и реализмом. Мастер не считался с их теоретическим размежеванием, если того требовал его замысел. Выражаясь современным языком, его увлекала идея синтеза живописи с другими видами искусства — скульптурой, архитектурой, театром. Главенствующим в этом взаимном влиянии оказывались не формальные поиски, а выражение концентрированного содержания.

Неиссякаемая фантазия вела мастера в восточный гарем сластолюбивого хана Гирея, в сад царя Давида, где нежилась обнаженная Вирсавия, на площадь Форума, разрушенного воинственным полководцем Гензерихом, на праздник урожая с веселым мотивом крестьянской тарантеллы. Картины Брюллова — это жизнеописание нравов народов в различные эпохи. Его герои — и гений античности, любующийся лавровым венком, и скупец, подбирающий монету у входа в ад, и знойная красавица, тянущаяся губами к ягодам винограда, и малютка, уронившая туфельку с пухлой ножки...

Брюллов был убежден: «Удержать лучшие лица и облагородить — вот настоящее дело портретиста». Среди его петербургских произведений выделяются психологические портреты писателя Александра Струговщикова, баснописца Ивана Крылова, драматурга Нестора Кукольника. Особую страницу его творчества составляют образы женщин — представительниц дворянского общества. Художник не скрывал своего мужского преклонения перед горделивой статью и роскошью костюмов Марии Бек, Елизаветы Салтыковой, Марии Алексеевой и Анны Багратион. Особой вехой в ряду его женских образов является портрет графини Юлии Самойловой в платье для маскарада, когда она, сняв маску, гордая и независимая, покидает бал, будто бросает вызов петербургскому обществу.

Никогда не останавливаясь на достигнутом, Брюллов экспериментировал в бытовом, пейзажном жанрах, занимался иллюстрированием. Причем во всем он обязательно находил свою особую технику. Художнику не было равных в виртуозном владении графитным карандашом, он любил ювелирно точный и красочный акварельный мазок и мягкую пластику сепии. Он наслаждался масляной живописью — то скульптурно объемной, то интенсивно контрастной, но всегда изысканно отточенной. Он с мастерством выполнял монументальные росписи, занимался лепкой и гравированием.

«Картина имеет свой главный предмет, какого бы она содержания ни была, следовательно, не должно ли пожертвовать ненужным нужному? — делился мастер своими секретами. — Еще мало окончить картину, но надо окончить ее до волосков... Широкая и мягкая кисть нужна в больших картинах, кои зритель не иначе может видеть, как на таком расстоянии, на каком всякая окончательность для него теряется, сколько или еще более требуется строгая отделка в маленькой картине, для рассмотрения коей должно приблизиться так, чтобы глаз зрителя был занят одною ею».

Опережая свое время, он бросал вызов импрессионистам, экспериментируя с рефлексами солнечного света, а в поздний период творчества работал с геометрией плоскостей, что позже было воспринято модернистами. Не ведая о том, что в быт потомков войдет кинокамера, он создавал в своих картинах подлинность документальности и монтажную ракурсность композиции.

Признанный при жизни, Брюллов всегда оставался поэтом. Перечитывая томик «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо, он находил в этом произведении созвуч¬ность своим помыслам:

«О, память, враг былого и забвенья,

Строитель, страж событий и людей,

Дай силу мне огнем воображенья

Пересказать все стяги, всех вождей,

Прославить их и осветить сраженья,

Померкшие под мраком многих дней,

Твоих богатств дай возвратить потерю,

Да всем векам в хранение их вперю».

У Карла Павловича не было детей, но продолжателями дела жизни были его ученики. Профессор Академии художеств, он старался развить в своих учениках все самое лучшее, что было им отпущено самой природой. Несхожими путями в изобразительном искусстве пошли маринист Айвазовский, жанрист Федотов, философ Те, лирик Шевченко. Брюллов внушал им главное: «Не упускайте ни одного дня, не приучая руку к послушанию. Делайте с карандашом то, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом — только тогда можно сделаться вполне художником... Душа художника, как зеркало, должна отражать в себе всю природу; образованный вкус его выберет из нее прекрасное, а талант передаст в картине».

По разным странам и континентам разошлись произведения великого живописца России. Они хранятся в коллекциях Италии и Америки. Они хранятся в лучших музеях нашей страны. В новом тысячелетии они напоминают нам о незыблемых ценностях гуманизма и тревожат желанием сохранить планету Земля от людской жестокости и бунта стихий.

В Москве, в Третьяковской галерее, не смолкает разноязыкая речь у картины, где прекрасная всадница мчится по аллее старого парка.

Источники:

1. http://www.brullov.ru