ПОСЛЕДНИЙ ГОД В АКАДЕМИИ

Карл Павлович Брюллов не любил возиться с малоодаренными учениками. Зато с одаренными занимался подолгу и водил с собою в Эрмитаж. Там перед картинами великих мастеров Брюллов загорался и мог часами говорить о душе искусства и тайнах мастерства. Он учил молодых художников виртуозности в технике живописи.

Гайвазовский радовал и удивлял требовательного учителя. Советы его юноша слушал жадно и тут же применял их в новом рисунке.

Брюллов вскоре перестал видеть в Гайвазовском ученика. Он начал обращаться с ним как с другом. Все сразу это заметили, кроме самого Гайвазовского. Юноша с прежним благоговением продолжал чтить учителя.

Когда Брюллову становилось тоскливо, он уходил к Кукольнику. Тоска у Брюллова последнее время начала усиливаться. Осенью 1836 года в Петербург пришла весть из Рима о смерти прославленного русского художника Ореста Кипренского. Кипренский умер на чужбине, одинокий. А в январе 1837 года погиб Пушкин.

От тоски Карл Брюллов спасался у Кукольника. От этой же самой тоски там спасался и Михаил Глинка.

Нестор Кукольник был ловким человеком. Он писал патриотические вирши, прославляющие царя. Он издавал «Художественную газету». Нестор Кукольник стремился, чтобы имена известных людей связывали с его именем. Так он сам начал ловко распространять слухи о дружбе с ним Глинки и Брюллова. Это было не только проявлением тщеславия, но представляло выгоду, ибо привлекало к нему внимание. У себя на квартире, где Кукольник жил с братом Платоном, он устраивал сборища людей, причастных к искусству.

Глинку и Брюллова братья Кукольники окружали удобствами и лестью.

Композитор и художник зачастую открыто посмеивались над ними: они хорошо умели разбираться в людях. Сюда они приходили потому, что среди братии, как называли общество, собиравшееся у Кукольников, встречалось немало оригиналов и талантливых людей, до которых Глинка и Брюллов были большие охотники.

Брюллов начал брать с собою на сборища братии Гайвазовского.

Гайвазовского приняли радушно в этой компании. Кукольник напечатал в своей «Художественной газете» статью об осенней художественной выставке. В ней много места было уделено Гайвазовскому. Надо отдать справедливость Кукольнику: он метко и верно судил о картинах Гайвазовского. Да это было и не мудрено - он раньше узнал мнение Брюллова об этих картинах. Статья заканчивалась надеждами на славное будущее молодого художника в ближайшие несколько лет. «Дай нам господи многие лета, да узрим исполнение наших надежд, которыми не обинуясь делимся с читателями», - заключал свою статью Кукольник.

Статья наделала много шуму. Имя Гайвазовского, уже известное любителям живописи по прошлогодней выставке и историю с Филиппом Таннером, привлекло теперь всеобщее внимание.

Братья приветствовали удачное начинание юного художника. А после того, как Брюллов однажды вечером уговорил юношу попотчевать веселое сборище игрой на скрипке, Гайвазовский стал совсем желанным гостем.

Все сожалели, что его игру еще не слышал Глинка. После смерти Пушкина композитор избегал общества и уже давно не появлялся здесь.

Как-то вечером в конце зимы братия была в полном сборе и шумно веселилась. Нестор Кукольник, высокий и нескладный, в длиннополом халате, похожем на кучерской армяк, стоял посреди комнаты и, протягивая стакан с содовой водой молодому. но уже известному тенору Лоди, своим визгливым голосом упрашивал его спеть для гостей.

Лоди, облаченный ради шутовства в простыню, заменявшую ему римскую тогу, взял стакан и выпил, морщась, до дна. Певец верил в благотворное влияние содовой и всегда требовал этот напиток. Сидевший на диване рядом с Брюлловым живописец Яненко громко поддержал Кукольника:

- Арию, арию для друзей!

Но в это мгновение в комнату зашел Глинка. Композитор был бледен, он очень осунулся, похудел, в глазах у него появился тревожный лихорадочный блеск. Давно он здесь не показывался. Все радостно бросились к нему. Нестор Кукольник суетился больше всех, усаживая Глинку на его излюбленное место. При Глинке Лоди перестал капризничать и вместо одной арии спел несколько.

Когда Лоди кончил петь, все окружили Глинку и упросили его сесть за фортепьяно. Впервые после смерти Пушкина Глинка согласился играть на людях. Несколько минут он сидел неподвижно, положив руки на клавиши. Но вот фортепьяно запело. То была величественная и скорбная песня. Строгая печаль заполнила комнату. Казалось, что это народ скорбит, что сама Россия коленопреклоненно провожает в последний путь самого любимого своего сына. Так в тот вечер оплакивал Глинка Пушкина.

Веселая братия притихла, потрясенная импровизацией. Гайвазовский, безмерно взволнованный, глядел на Глинку с робостью и обожанием. Наконец-то он увидел великого композитора!

От Глинки не ускользнул этот взгляд незнакомого ему молодого человека с красивым лицом южанина. Невольно Глинка ответил юноше приветливой улыбкой.

Брюллов заметил эту немую сцену, продолжавшуюся всего несколько мгновений. Он встал и, взяв смущенного Гайвазовского за руку, подвел его к Глинке:

- Михаил Иванович, рекомендую вашему вниманию талантливого художника и отличного музыканта Ивана Гайвазовского.

Глинка с доброжелательным любопытством глядит на молодого человека. Его имя и картины ему уже известны. Он живо отвечает:

- Весьма рад случаю познакомиться с вами.

- Гайвазовский давно собирался спеть нам несколько крымских песен, - заявляет сразу очутившийся рядом Нестор Кукольник. - Он только ждал случая исполнить свое обещание в присутствии самого Глинки.

Кукольник принес из соседней комнаты скрипку и подал ее Гайвазовскому.

Юноша опустился на ковер недалеко от Глинки. Постепенно все в комнате притихли и приготовились слушать молодого художника. Далее желчный и хмурый врач дирекции санкт-петербургских театров Гейденрейх, постоянно сидевший за шахматной доской, на этот раз изменил своей привычке и занял место на диване.

Гайвазовский долго играл. Скрипка звучала то жалобно, то нежно, потом звуки закружились в неистовом вихре веселого танца. Глинке на одно мгновение показалось, что стройные юноши-черкесы бурно пляшут вокруг скрипача.

Продолжая играть, Гайвазовский запел. Он пел долго и вдохновенно. Мотив одной песни показался Глинке знакомым. Композитор легко поднялся, быстро перешел к фортепьяно и заиграл, аккомпанируя Гайвазовскому. У Гайвазовского заблестели глаза. Он запел так, что даже у хмурого Гейденрейха морщины на лице разгладились, и глаза перестали глядеть исподлобья.

Долго продолжался этот необычайный концерт. Одна песня сменяла другую. Когда Гайвазовский закончил последнюю песню и поднялся с ковра, собравшиеся бурно выразили свой восторг.

Глинка долго расспрашивал Гайвазовского, от кого он слышал эти песни и какие еще крымские напевы он помнит.

Гости тесным кольцом окружили их, стараясь не проронить ни слова из того, что говорили Глинка и молодой художник.

- Особенно примечательно в исполненных вами песнях, - ласково говорил Глинка, положив руку на плечо раскрасневшемуся, сияющему юноше, - это то, что в них так причудливо и в то же время ,натурально сочетаются мелодии, свойственные малороссийским песням с напевами восточной музыки.

- Мне тоже казалось, что в наших крымских песнях есть много от малороссийских, - горячо подхватил Гайвазовский. - Еще ребенком на базаре в Феодосии я часто слыхивал слепцов-бандуристов, которые поныне нередко заходят в Крым из Малороссии. Мой батюшка, живший до переселения в Феодосию близ Львова и изрядно знающий малороссийский язык, всегда зазывал певцов-бандуристов к нам в дом.

- В бытность мою в Пятигорске, - опять заговорил Глинка, - во время летнего праздника байрама в ауле, где я прожил несколько дней, мне довелось услышать подобные напевы, какие сегодня вы оживили в моей памяти своими песнями, - добавил он, обращаясь к Гайвазовскому. - Но что поразительно, друзья мои, и меня особенно удивило, - продолжал Глинка, обращаясь к окружавшим его, - это то, что в известной среди черкесов лезгинке есть мелодии малороссийского казачка и шуточной малороссийской песни «Кисель», которую я сам слышал от слепца-бандуриста в селе под Харьковом.

- Как же могли проникнуть малороссийские мелодии в черкесскую лезгинку? - недоумевая, спросил Лоди.

- Мне думается, что эти песни могли проникнуть к кавказцам лет пятьдесят назад, когда императрица Екатерина II переселяла казаков Запорожской Сечи на берега Кубани, - пояснил Глинка. - А малороссы - известные песельники. Вот они и одолжили своих соседей - горцев. Надо отметить, что и некоторые напевы горцев проникли к русским. Так песни сближают наши народы, - закончил Глинка.

Постепенно тесный круг гостей вокруг Глинки и Гайвазовского поредел и разомкнулся.

Глинка долго разговаривал с Гайвазовским. Его взволновал рассказ молодого художника о встрече с Пушкиным на художественной выставке. Глинке хотелось подробно обо всем этом расспросить юношу.

Но не в этой душной, прокуренной и шумной комнате хотелось продолжить разговор, а на свежем воздухе, под открытым небом.

Наскоро простившись с наиболее близкими знакомыми, Глинка вышел, уводя с собой Гайвазовского.

Было уже около полуночи. Ветер, дувший с залива, вздымал из-под ног белые струйки поземки, и его свист смешивался с глухим шумом засыпающего города.

Глинка взял Гайвазовского под руку. Так они шли, не думая о том, куда идут, наклонившись вперед и совместно преодолевая яростную силу ветра, то дувшего им в лицо так, что захватывало дыхание, то налетавшего на них сбоку. Гайвазовский продолжал рассказывать о второй встрече с поэтом, незадолго до его смерти. Затем он умолк. Долго шли они молча.

- Я мечтал когда-нибудь спеть эти крымские песни Пушкину, - сказал, замедлив шаги, Гайвазовский. - Ведь он так любил Крым, так восхитительно его воспел! Какое было бы счастье, если бы он был сейчас среди нас! Когда я сегодня пел, мне казалось, что он войдет в комнату. Мне иногда не верится, что он умер...

Глаза Гайвазовского блестели. Глинка не мог рассмотреть, были ли это слезы или отблеск фонаря, мимо которого они проходили. Глинка взволнованно сжал руку юноши, и тот ответил ему таким же крепким пожатием.

1837 год прошел для Гайвазовского в напряженном труде и раздумьях. Он долго и внимательно изучал произведения старых мастеров и современных живописцев. Он легко мог исполнить картину в манере любого из художников, поразивших чем-то его воображение.

Но уверившись в этом умении, которое его учителя и товарищи называли даром переимчивости, Гайвазовский начал отходить от подобных упражнений своей кисти. Юноша-художник прощался с периодом ученичества. Гайвазовский овладел искусством своих учителей. Занятия и беседы с Брюлловым, Воробьевым принесли свои плоды. Он становился мастером. Общение с Пушкиным и Глинкой настроило его ум торжественно. Он запомнил наставление Пушкина:

Прекрасное должно быть величаво

(Из стихотворения Пушкина «19 октября» (Роняет лес багряный свой убор...)).

«Что же прекрасно, - думал двадцатилетний академист: - стройные военные парады в Петербурге в присутствии царя или «Иван Сусанин» и «Капитанская дочка»?

Гайвазовский был юн. Сердце у него было благородное и честное, оно живо откликалось на проявления добра и зла, справедливости и несправедливости, правды и лжи.

Но, оказывается, мало обладать честным и горячим сердцем. Надо еще уметь во всем самому разобраться.

В доме Оленина все с умилением повторяли строки Жуковского:

Рай - смиренным воздаянье,
Ад - бунтующим сердцам.

Гайвазовский высоко ценит и чтит Алексея Николаевича Оленина и Василия Андреевича Жуковского. Но как же тогда Пушкин и его «Капитанская дочка»? Ведь там вовсе не призыв к смирению, а правдивое изображение бунтующих мужиков, желавших одного - воли.

Разве можно за это грозить им адскими муками?

И как же тогда пушкинский «Пророк»? Его Гайвазовский выучил и полюбил давно. Стихи эти пылали таким же огнем, как «Последний день Помпеи». Брюллов после смерти Пушкина часто теперь перечитывал его произведения и особенно восхищался «Пророком».

Карл Павлович говорил Гайвазовскому и Штернбергу, что Пушкин осветил «Пророком» путь поэтам и художникам.

Брюллов в красном халате стоял посреди мастерской и страстно читал:

И он мне грудь рассек мечом
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.

Брюллов умолкал на мгновение. Красный халат как будто пылал на нем. Потом он с необыкновенной силой заканчивал:

Восстань, пророк, и виждь и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.

Так Гайвазовский постигал, что искусство - это не смирение, не спокойное созерцание жизни, а действие.

Он уезжал в Кронштадт и подолгу глядел на волнующееся море. Особенно любил он стоять на берегу и наблюдать приближение бури. Море становилось тогда живым, сильным. Оно бунтовало против кого-то, как будто хотело сбросить с себя тяжелые цепи.

Душа юного художника сливалась со вздохами волн. В бунтующем море сейчас для Гайвазовского заключалось все: гений Пушкина, Брюллова, Глинки.

С этими думами и чувствами он приступил к картине «Берег моря ночью».

В изображении ночного неба и проглянувшей сквозь облака луны пригодились уроки Воробьева. Учитель сам любил в своих картинах и академистов обучал усиливать эффект таинственности при посредстве лунного освещения. А все остальное в картине было свое.

Гайвазовский повествовал зрителю о поднявшемся ветре, предвещающем близкую бурю. Волны зашумели и устремились к берегу. Грудь морская заколыхалась, и на ее поверхности закачались корабли и лодки. Свежо и тревожно стало вокруг. Еще немного - и море забушует, а мачты начнут гнуться и скрипеть.

Мирные обыватели не станут любоваться такой грозной картиной. Только юноша-романтик, жаждущий свободы, стоит на самом берегу, протягивая вперед руки, и приветствует бунт моря. Гайвазовский принес картину к Брюллову. Брюллов долго стоял перед ней и молчал. Потом повернулся к бывшему ученику, теперь уже мастеру и, указывая на фигуру юноши, приветствующего приближение бури, в раздумье произнес:

... Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.

Брюллов понял - это первая дань Гайвазовского памяти Пушкина. Это еще не образ великого поэта. К изображению его художник еще долго не приступит. Но это неведомый юный поэт, славящий стихами надвигающийся шторм. Юноша на картине современник Пушкина, Лермонтова, Брюллова, Глинки, Гайвазовского.

В том же году Гайвазовский написал еще несколько марин. Они изображали заходящее солнце на море, освещенные солнцем корабли, момент пожара на корабле ночью, кораблекрушения, корабли в Кронштадте.

Гайвазовский был еще учеником Академии, двадцатилетним юношей, но его картины свидетельствовали, что он не уступает известнейшим маринистам своего времени.

Карл Павлович Брюллов высказался за сокращение срока обучения Гайвазовского в академии на два года и предоставление ему возможности самостоятельно работать.

В сентябре Гайвазовский получил за успехи живописи морских видов золотую медаль первой степени. Это давало ему право отправиться за границу для усовершенствования в живописи. Но совет Академии художеств решил:

«...Принимая во внимание, что Гайвазовскому полезнее было бы прежде сего отправления года два писать с натуры морские виды в России и особенно в южной ее части, состоя под особым наблюдением академии, положил послать его на два лета в Крым с тем, чтобы на зиму он возвращался в академию и давал отчет своих летних трудах, а зимнее время проводил в занятиях рисованием в натурном классе...»

И вот настала весна 1838 года.

Гайвазовский в календаре давно отметил день своего отъезда из Петербурга. Начались сборы в дорогу. С особой любовью он выбирает подарки матери, отцу, старшему брату, друзьям детства. Гайвазовскому уже невмоготу в Петербурге. Сердце его рвется домой, к близким, к родному Черному морю.

Наконец в академической канцелярии окончены все формальности и он может двинуться в путь.

Гайвазовский уложил вещи и отправился с прощальными визитами к Томилову, Оленину, Воробьеву, Зауэрвейду. Последний его визит был к Брюллову.

У Брюллова он застал Глинку. Когда молодой художник, сердечно напутствуемый Брюлловым, собирался уходить, Глинка задержал его и сел к роялю.

Композитор начал играть с таинственным выражением на лице. Уже первые аккорды заставили Гайвазовского встрепенуться: он узнал восточные танцы и напевы, которые исполнял на скрипке и пел для Глинки у Кукольников год назад. Глинка кончил и, повернувшись к Гайвазовскому, сказал:

- Давно я задумал сказочную оперу «Руслан и Людмила». Ваши восточные напевы как нельзя больше пригодились мне для этой оперы.

Брюллов был взволнован не менее Гайвазовского. Он встал с дивана и начал возбужденно ходить по мастерской. Остановившись перед Гайвазовским, Карл Павлович торжественно произнес:

- Что скажут потомки о живописце Гайвазовском, еще неведомо, но имя Гайвазовского не исчезнет в потомстве хотя бы потому, что он вдохновил творца «Руслана» и дал ему несколько напевов и танцев для его прекрасной оперы.

Друзья, с которыми Гайвазовский почти пять лет провел v академии, устроили ему шумные проводы. Всю ночь в его небольшой комнате произносили веселые тосты, пели, клялись друг другу в вечной дружбе.

На рассвете, когда все разошлись, Гайвазовский вышел проститься с Петербургом. Он спустился к Неве и долго сидел неподвижно. Перед ним проносились события последних лет. И хотя он стремился домой, его душою овладела грусть. Он с благодарностью опустил руку в холодную невскую воду. Это было прощанье с Петербургом, городом Пушкина, Глинки, Брюллова.