Глава XVII

Снова наступила весна. Светило мартовское солнце. На лесных лужайках вспыхнули первые цветы. Засветились зеленью кроны старых ветел, вязов и ильмов. Запахло землей. Зазвенели первые птицы. Насладиться этим Дюреру было не дано. Весну 1528 года он встретил в постели. Он страшно исхудал и ослаб. Если ему становилось чуть лучше, он рвался из дома, к друзьям. Агнес удерживала его силой. Никогда прежде они так не ссорились. Пиркгеймеру был и вовсе закрыт вход в дом Дюрера. Агнес считала, что его общество вредно мужу. Теперь, когда она могла поставить на своем, Вилибальда она к Альбрехту не пустит. Им оставалось обмениваться записками. Дюрер писал другу о том, как обстоят дела с "Четырьмя книгами о пропорциях", сообщал о планах на лето, на осень, иногда подтрунивал над Вилибальдом. Но почерк, почерк, господи, какой неразборчивый, какой дрожащий, какой старческий почерк стал у того, кто еще недавно без циркуля мог от руки начертить безупречную окружность, нарисовать из головы орнамент - любой сложности. Пиркгеймер, которого трудно было разжалобить и пронять, разрыдался над неразборчивой запиской, над недописанными словами, над слабой, дрожащей линией. "Стал похож на сноп соломы",- тревожно говорили друзья. Врачи только пожимали плечами и не могли ни объяснить близким, чем он болен, пи помочь ему. Лежа, Дюрер читал корректурные оттиски своего трактата "Четыре книги о пропорциях". Спешил. Ему хотелось увидеть эту книгу напечатанной. Он не успел. Болезнь, которая поначалу казалась просто страшной слабостью, вдруг стала стремительно развиваться. Альбрехт Дюрер скончался в прекрасный солнечный день 6 апреля 1528 года на пятьдесят восьмом году жизни, оставив после себя жену и двух братьев. Он создал несколько десятков картин, без счета - гравюр и рисунков, выучил нескольких учеников и написал несколько книг. Его друзья горько оплакивали его смерть. Ближайший из них, Вилибальд Пиркгеймер, написал по - латыни стихотворную элегию. Ему было привычнее писать прозу, сочинять трактаты, памфлеты и письма. Скорбь подсказала ему слова искренние, прочувствованные, простые. Вот отрывки из нее:

"Столько лет уж со мной теснейшей связанный дружбой, 
Ставший моей души частью немалой, Альбрехт, 
С кем и беседы вести мне так сладко, так радостно было. 
И любые вверять милому сердцу слова,- 
О, почему ты ушел так внезапно от скорбного друга 
И безвозвратным путем прочь поспешаешь от нас? 
Я ни чела не успел, ни руки любимой коснуться, 
Ни обратиться к тебе с грустным последним "прости". 
Только лишь ты простер недужное тело на ложе, 
Как торопливая смерть тотчас тебя унесла. 
О, упований тщета! О, неведенье будущих бедствий! 
О, сколь нежданно для нас гибнет и падает все!  
Дюрера милость судьбы наделила обильно дарами: 
Веру и верность дала, и красоту, и талант,- 
Все было отнято вмиг дерзновенной поспешностью смерти... 
Только всеобщей хвалы ей не под силу отнять, 
Ибо пребудут вовек и доблесть, и слава Альбрехта, 
Ярко сверкая, доколь звезды на небе блестят... 
Будем молиться о нем, чтоб молитвой смягчить громовержца, 
Коль не бессильны мольбы благочестивых друзей. 
И па могильном холме не преминем пролить благовонья, 
И в плетеницы сплетем розы, фиалки, нарцисс. 
Сои блаженный вкушай, о счастливый! Ибо не знает 
Смерти доблестный муж, что опочил во Христе". 
Он дописал элегию, но почувствовал, что горя своего еще не выразил до конца. 
Вслед за элегией он принялся сочинять эпитафию. Она прозвучала так: 
"Кистью искусной своей весь подлунный мир изукрасив, 
Все наполнив вокруг созданной им красотой, 
Молвил Альбрехт: "Расписать лишь небесную твердь мне осталось!" - 
Землю покинул и вмиг к звездам направил свой путь". 

Ему захотелось сказать о своем умершем друге короче, вместить в несколько слов все, чем тот был дорог ему. Он долго писал, зачеркивал, переписывал. Наконец эти две строки удовлетворили его:

"Верность, любовь, чистота, простота, добродетель и вера, Разум, искусство, талант скрылись под этим холмом"* (* Перевод элегии и эпитафии С. Ошерова.).

Так прошла первая ночь после смерти друга. Но впечатления от потери были так сильны, что, когда Пиркгеймер спустя два года решил описать его болезнь и кончину в письме общему знакомому архитектору Иоганну Черте, письмо его прозвучало так, будто это случилось вчера. В этом письме есть место, которое некоторые биографы Дюрера обходят молчанием, а некоторые приписывают болезненной желчности Пиркгеймера.

Потрясенный мучениями, которые выпали на долю его друга в последние дни жизни, он жестоко укоряет Агнес за то, что она постоянно попрекала мужа, не пускала его к друзьям, терзала его жадностью, сварливостью и ханжеством. В этих строках звучит бесконечная и потому, вероятно, ревнивая любовь к другу. Многие объявляют упреки эти несправедливыми. Вероятно, в них действительно не все правда, возможно, есть преувеличения. Но и без этого письма Пиркгеймера мы ощутили, что Дюрер в семейной жизни не был счастлив. Достаточно вспомнить страницы, написанные им после смерти матери.

Еще много месяцев подряд из одного города в другой, от одного поклонника Дюрера к другому шли письма с печальной вестью. Эразм Роттердамский утешал Вилибальда Пиркгеймера, обещал посмертно прославить искусство Дюрера и выполнил это. Филипп Меланхтоп, потрясенный, писал Иоакиму Камерарию: "Я не хотел сразу поверить такому известию. Мне больно, что Германия потеряла столь великого человека и художника" ** (**Цит. по: Дюрер А. Дневники..., т. 1, с. 20.). Иоганн Гесс молит Пиркгеймера выкупить для него книги, принадлежавшие Дюреру. Бальдунг Грин покупает и благоговейно храпит прядь волос Дюрера.

Можно было бы рассказать, как после смерти делилось его наследство. Как разошлись его картины, гравюры, рисунки, которые оставались в мастерской, награвированные доски, инструменты для работы, редкости, которые он собирал. Не стоит. Скажем лишь, что раздел прошел мирно. Ни вдова, ни братья не чувствовали себя обделенными. В высоком смысле слова наследство его неделимо и принадлежит всему человечеству.

Дюрера начали прославлять уже при жизни. Он был еще в самом расцвете сил, когда о нем стали писать. И с тех пор никогда не переставали. Один из исследователей Дюрера сказал: "Скромная могила Дюрера завалена горой книг". Это действительно так.

К пятисотлетию со дня рождения Дюрера, которое весь мир отмечал в 1971 году, было подсчитано, что уже вышло более десяти тысяч работ, ему посвященных. С тех пор это число увеличилось. Для того чтобы прочитать все, потребовалась бы целая жизнь. Но и па то, чтобы прочитать те, без которых не была бы написана эта книга, понадобились годы. Поэтому мы не станем приводить здесь названий книг, которые легли в основу нашей. Полный список получился бы бесконечно большим, выборочный вряд ли имеет смысл. Сошлемся лишь на одного его современника, который хорошо представлял себе характер Дюрера и понимал, каким подвигом была его жизнь.

Когда друг Дюрера Иоаким Камерарий перевел на латинский язык и издал трактат "Четыре книги о пропорциях", он предпослал ему предисловие, в котором есть такие строки о Дюрере: "Природа создала его прежде всего для живописи, и поэтому он занимался изучением этого искусства с напряжением всех своих сил... О художник, достойный такого успеха! Как живы и выразительны его лица, как привлекательны его портреты, как безошибочны, как похожи, как правдивы" *(* Цит. по: Дюрер А. Дневники..., т. 1, с. 212-214.)

Этими словами мы и закончим нашу книгу.

1971-1975

"О ЖИЗНИ ПРЕКРАСНОЙ, НО КРАТКОЙ...". (Об авторе этой книги)

Это слова из книги, которую вы только что прочитали ("Он так выбрал три цветка - бутон, распустившийся и опадающий,- что они стали рассказом о жизни. О жизни прекрасной, но краткой").

Сергеи Львович Львов (1922-1981) родился в Москве и, окончив школу, поступил в Институт философии, литературы и истории - знаменитый ИФЛИ, где лекции читали виднейшие ученые, а слушали их многие будущие писатели. Учебу прервала война.

В годы Великой Отечественной войны Сергей Львов, блестяще знавший немецкий язык, готовил переводчиков, а в конце войны и сам служил в армии переводчиком. Демобилизовавшись, завершил учебу и занялся преподавательской деятельностью, а с 1947 года стал выступать в печати со статьями о литературе и театре. Много лет он отдал журналистской и редакторской работе в "Литературной газете" и "Новом мире".

Вспоминается, как четверть века назад он написал статью "Род занятий - литературная критика" с подзаголовком "Горестные и радостные размышления о своей профессии". Действительно, тогда он был известным критиком с более чем десятилетним стажем.

И вместе с тем как-то не умещался Сергеи Львов в рамках "своей профессии"! Вскоре он стал работать в прозе и прочно там утвердился. Его перу принадлежат повести "Полтора месяца в жизни Тамары" (1959), "Спасите наши души!" (1960), "Серьезная музыка" (1904), "Пятьдесят строк в номер" (1966), сборники рассказов "Город не спит" (1964) и "Откуда начинается путешествие" (1964), очерковые и публицистические книги "Огонь Прометея" (1960), "Сердце слышит" (1962), "Книга о книге" (1980), "Быть или казаться?" (J982), а также несколько таких, которые встарь называли "жизнеописаниями",- "Питер Брейгель Старший" (1971), "Альбрехт Дюрер" (1977), "Гражданин Города Солнца" (1979).

Он был на диво любознательным человеком, в котором огромная эрудиция и основательность подлинного ученого трогательно сочеталась со способностью безоглядно увлечься новыми для себя проблемами, жизненным материалом, людьми и отдаться этому со всем жаром души.

Я перечитываю ту давнюю статью Сергея Львова "о своей профессии" и нахожу там слова:

"Итак, дорога. Дорога даже не столько в прямом, сколько в переносном смысле этого слова, то есть постоянное и деятельное изучение жизни не из вторых рук, а непосредственно".

И думается - вот настоящее обозначение "жанра", в котором Сергей Львов трудился, что бы ни писал - критику, пьесу, фельетон, прозу: письма с дороги - с дороги познания мира, с дороги жизни (ибо одна от другой, в сущности, неотделимы)!

Человек несколько более старшего поколения, Маргарита Алигер однажды страстно возразила на упреки в недостаточном изучении жизни:

"...никогда я жизнь не изучала, 
просто я дышала и жила. 
...Разве обошла меня сторонкой хоть одна народная беда? 
Разве той штабною похоронкой 
нас не породнило навсегда?" 

Не так же ли "просто" складывались взаимоотношения с жизнью и у человека, о котором идет речь?

"Я не знаю, где похоронены папа и Юра. Знаю только - они погибли под Вязьмой,- говорится в его "Книге о книге".- Перед боями командир хотел отправить Юру в Москву - ведь он был совсем мальчишкой. Приказания Юра не выполнил... остался с отцом".

Скорбные страницы летописи московского ополчения - это страницы из жизни самого Сергея Львова. И к победной главе истории Великой Отечественной войны он тоже причастен: сдававшиеся в Берлине в плен немецкие генералы давали свои первые "интервью" военному переводчику старшему лейтенанту Львову (в его "репертуаре" остался устный комический рассказ об этих "собеседованиях").

Обратите внимание на черту, которую будет сочувственно отмечать потом писатель в самых разных своих героях:

"На картинах, рисунках и гравюрах Дюрера любовно запечатлены книги: толстые фолианты и топкие томики, книги в прекрасных переплетах, книги, которые лежат на полках, столах и пюпитрах, книги, раскрытые для работы. Он рисовал руки, которые бережно снимают, крепко держат, осторожно перелистывают книги".

А вот в книге о Кампанелле "Гражданин Города Солнца":

"Библиотека его ошеломила и осчастливила. Здесь было несколько сот томов! Может быть, тысяча! Богатство невиданное... Сам вид книг, шероховатость или гладкость бумаги, узор букв, то, как ощущался переплет, если медленно провести по нему рукой, запах бумаги - все волновало Томмазо".

Быть может,- рискну я сказать - автор в уста герою вложил свою собственную нежность. Он с детства полюбил книгу. Любовь к книге Сергей Львов пронес через всю свою жизнь, и последнее, что вышло из - под его пера, похоже на страстное признание: "Мне хочется думать,- писал оп,- что, читая "Книгу о книге", вы ощутите хоть на мгновение близость к океанскому простору, широте и глубине, которые живут в понятии "книга". И сама глава, откуда взяты эти слова, называется "Почему не может быть конца у "Книги о книге".

Прекрасная, но краткая человеческая жизнь Сергея Львова завершилась. Но... каждое новое поколение читателей, взяв в руки его книги, откроет для себя живого, умного, ироничного собеседника и почувствует в них неостывающее тепло любви к жизни, к людям, к мировой культуре.

Л. Турков