(Решетников Ф. П.) Дорогие воспоминания

Проучившись восемь лет в художественной школе и вузе, я все же считаю основным своим учителем Н. П. Крымова.

Его ясными и конкретными теоретическими основами я всю жизнь буду руководствоваться в постоянных поисках и решениях различных живописных проблем. Они помогают правильно понимать сущность реалистической живописи и способствуют развитию самых различных творческих индивидуальностей.

Одна из важных заслуг Николая Петровича состоит в том, что он доказал и обосновал закономерную связь тона и цвета в живописи.

Следуя теории Крымова, художник, конечно, при наличии определенных способностей, найдет верный путь в решении общего состояния природы, пространственности, материальности и цветовой напряженности. Являясь одним из лучших советских художников-пейзажистов, Николай Петрович доказал правильность своей теории на своих превосходных картинах.

У Николая Петровича много учеников, прямых и косвенных. Это художники реалистического направления самых различных жанров и почерков. Среди них - и молодое, и среднее, и старшее поколения. Многие из них отмечены народом и правительством за их заслуги в области развития советского изобразительного искусства. Я знаю также художников, которые считают себя учениками Крымова лишь на основе знакомства с его теорией живописи.

Своей четкой и последовательной теорией, своей замечательной творческой практикой Николай Петрович внес значительный вклад в развитие советского изобразительного искусства. За это мы всегда будем вспоминать его имя с благодарностью. Хочется рассказать о нескольких встречах с Крымовым, особенно запечатлевшихся в памяти.

В узком коридоре МОССХа у вешалки стоял, слегка сгорбившись, высокий человек в окружении молодых художников. Он подозрительно, чуть исподлобья смотрел на бойкого кудрявого парня в ковбойке, который довольно развязно жестикулировал перед его носом. Высокий человек, видно, не хотел с ним спорить, он надел кепку и направился к двери. Но в эту минуту в дверь вошли еще несколько художников, двое из которых очень приветливо поздоровались с ним и тут же о чем-то заговорили; другие также почтительно ему поклонились и остановились около него.

Мне сказали, что это знаменитый Крымов. Я тогда не был знаком с его теорией и на творчество его большого внимания не обращал. Но здесь я почувствовал, что к этому человеку все относятся как-то особенно. Меня это заинтересовало. Я стал наблюдать и прислушиваться к их разговору. Но Крымову все же, повидимому, очень хотелось уйти, поэтому после каждого ответа на вопросы, которые ему непрерывно задавали, он делал шаг в сторону дверей.

Вопросы касались главным образом технологии письма. Приятели жаловались, что масло проходит через грунт, спрашивали, как бороться с прожуханием, какой грунт лучше, как покрывать холсты лаком и т. д. Николай Петрович терпеливо отвечал на все вопросы.

Между тем, его окружение уплотнялось и увеличивалось. В этот день, вероятно, было назначено бюро живописной секции, на котором предполагался просмотр этюдов, сделанных по какому-то заданию. Многие приходили с папками, пакетами. Николая Петровича стали просить остаться на просмотре этюдов. Он отказывался, ссылаясь на плохое самочувствие. Но все же с ним упорно не хотели расставаться. Заговорили о принципах живописи, о тоне, цвете. Упоминали Константина Коровина, Ван-Гога и других. Я заметил, что небритый кудрявый парень в клетчатой ковбойке снова зашевелился. Он стал доказывать, что в живописи можно обойтись без тона. "Главное - цвет и только цвет", - настаивал он. Не желая, видимо, углубляться в этот разговор, Николай Петрович спокойно ему ответил: "Вы можете обходиться без тона, а я без него не могу. Желаю вам успеха". И он решительно направился к двери. Но сквозь толпу к нему пробился юноша с этюдником через плечо и стал просить оказать ему внимание - просмотреть его этюды.

Николай Петрович не хотел в такой обстановке что-либо обсуждать, но собравшимся вокруг эта непосредственность юноши понравилась, и они стали упрашивать Крымова уделить ему несколько минут.

Почувствовав всеобщую к юноше доброжелательность, Николай Петрович улыбнулся своей доброй улыбкой и согласился посмотреть работы. Но где расположиться? Кто-то предложил пойти в зал. Крымов медленно покачал головой и сказал: "Туда я не пойду". Это вызвало веселое оживление: там были выставлены чьи-то формалистические работы. Тогда решили ставить этюды тут же на столик перед зеркалом. Юноша быстро развязал свой пакет и стал выкладывать одну за другой работы на стол. Время от времени он поглядывал вопросительно на Крымова, а тот смотрел растерянно, смущенно, будто его в чем-то обманули и только тихо произносил: "Дальше".

Пакет уменьшался. Соответственно уменьшался и пыл юноши. Он уже вытащил платок, чтобы вытереть капельки пота, которые стали проступать на лбу.

Вокруг была тишина. Все ждали слова маэстро. Наконец, пачка этюдов кончилась. Николаю Петровичу, видимо, не хотелось огорчать юношу, но хвалить его было не за что. Он вернулся к одной работе и сказал: "Вы молодой человек способный, но очень заблуждаетесь. Если хотите, приходите ко мне домой, я скажу Вам подробней о Ваших ошибках: здесь это трудно, а с Вами нужно толковать с самого начала".

Крымов начал заметно уставать. Все почувствовали это и расступились, когда он, попрощавшись, решительно направился к выходу.

Николай Петрович редко появлялся в обществе художников. Все же я решился однажды попросить его приехать в мою мастерскую посмотреть картину, которую я тогда писал. Взяв такси, мы отправились на Масловку. У подъезда мастерских дома № 5 группа художников среднего и младшего поколения о чем-то громко дискутировала. Когда Николай Петрович вышел из машины, дискуссия прекратилась, и все почтительно поздоровались, хотя лично никто с ним не был знаком.

Когда мы вошли в вестибюль, я с тревогой заметил, что вся компания ораторов следует за нами. Пока я опускал лифт, Николай Петрович попал в их окружение и был засыпан вопросами. Мне стоило немало труда, чтобы вырвать его из этого кольца и усадить в лифт, куда все же успел проскочить один из компании. Не дожидаясь приглашения, он вошел в мою мастерскую вместе с нами. Правда, в молодые годы все было значительно проще, и замыслы свои мы не скрывали, и дверь в мастерскую всегда была для всех открыта.

Через несколько минут в дверь постучали и вошли еще двое из той же компании. В отличие от первого, эти все-таки попросили разрешения присутствовать при обсуждении моих работ. Но обсуждение нам пришлось начать не скоро. Слово за слово, вопрос за вопросом, и разгорелась беседа, которая грозила затянуться надолго, если бы я не приложил усилий, чтобы сосредоточить внимание Крымова на просмотре моих работ.

Вначале я показывал свои этюды. Они были написаны под свежим влиянием теории Крымова, которую я уже успел хорошо усвоить. Я узнал от Крымова то, что не мог узнать за восемь лет в школе и в книгах: теперь я поставил себе целью научиться правильно видеть природу в самых различных ее изменениях. Для этого я искал разнообразные моменты в природе, делал специальные постановки для того, чтобы решать определенные формальные задачи, не заботясь в данном случае о сюжете и художественной стороне этюда. По существу, это были эксперименты, которые никого не могли удивить. Но через них я прошел ту школу, которая явилась важным этапом в дальнейшем развитии моего творчества.

Николай Петрович понимал мои задачи, но все же он неодобрительно отнесся к односторонней тенденции этих этюдов. Наконец, я поставил на мольберт картину, над которой много работал, но которой не суждено было увидеть свет. Она вызвала оживление у присутствующих и явилась предметом дискуссии, которая продлилась два с половиной часа.

В этой картине, которую я начал еще до встречи с Крымовым, я не соблюдал тех закономерностей, которые существуют в природе. Например, белое, находящееся на фоне золотистого вечернего неба, было взято самым светлым пятном, хотя источник света исходил от неба. Я знал, что так в природе не бывает, но мне казалось, что так красивее, выразительнее для данного решения.

Николай Петрович стал доказывать, что врать нужно так, чтобы тебе поверили, ну, а если вы будете говорить неубедительно даже правду, вам не поверят. К тому же во всем должна быть логика. Зачем нужно, чтобы рубашка светила фонарем? То, что действительно должно светиться, этим гасится. В результате одно убивает другое, а нужно, чтобы оживляло.

Он провел рукой по картине и, убедившись, что она сухая, попросил разрешения "помазать" кое-где кисточкой, уверяя, что все это можно будет в дальнейшем начисто снять ваткой.

По правде сказать, при всем уважении к Николаю Петровичу, мне не хотелось, чтобы он это делал, так как моя работа являлась плодом моих долгих творческих исканий.

Я приблизительно знал, в чем заключалась моя ошибка и даже не одна, но я намерен был закончить эту картину в своем плане. Однако настойчивость ребят, которым уж очень хотелось проверить все высказанное Крымовым, заставила меня согласиться.

Я с тревогой следил, как он взял щетинную кисточку номер восемь и стал намешивать на палитре какой-то мутно-серый цвет. Затем он смело, но беспорядочно стал замазывать белую рубашку, изображенную на холсте. Вначале мне казалось, что он просто запачкал грязью белый цвет, но когда от белого ничего не осталось, я увидел неожиданное преображение: небо стало светиться, а рубаха, хоть и стала темнее, но казалась по цвету белее, чем была, и цвет, который вначале казался грязным, приобрел невероятную звучность.

Николай Петрович, видимо, сам довольный экспериментом, с лукавой улыбкой оглядел всех, затем, положив кисточку, сел на табурет. Все были необычайно оживлены и восхищены тем, что произошло. Я тоже был восхищен, но, с другой стороны, и подавлен, так как я потерял свое представление о цвете.

Мысли путались в моей голове. В дальнейшем я решил оставить холст с поправкой Николая Петровича как память о замечательном уроке, а картину начать на новом холсте с новыми выводами.

К сожалению, этот холст во время войны куда-то исчез, а нового я так и не начал.

Таруса

Летом 1939 года я поселился в живописном городке Тарусе, там, где летом обычно жил Крымов. Дача, которую он снимал, стояла на высоких сваях на возвышенном месте. Громадный, заросший травой и кустарником двор круто спускался к реке, окаймленной серебристыми ивами.

С большой террасы дома видна была панорама окских просторов, широкие луга, скирды прошлогоднего сена, поля, затем леса, уходящие в бесконечную синеву.

Каждое утро Николай Петрович торжественно выходил на террасу в своей академической шапочке, ставил холст на мольберт и тщательно подготовлял все необходимое к работе. Впрочем, тщательная подготовка у него начиналась всегда за много месяцев вперед. Уже с осени он выбирал подходящие размеры подрамников, имея в виду заранее намеченные мотивы.

Все его подрамники можно назвать классическими, их легко можно отличить от тысячи других. Холст набивал он самым аккуратнейшим образом, вбивая гвозди через абсолютно точные промежутки, ровно подворачивая края, которые он заклеивал после полосками бумаги, чтоб не проникала туда пыль. Эмульсионный грунт он всегда покрывал тонким слоем свинцовых или свинцово-цинковых белил. И только после шести-семимесячного просыхания холста Николай Петрович мог на нем работать.

Найдя композицию пейзажа и точные пропорции форм на листке бумаги, он переводил это на холст, после чего начинал писать красками.

Начинал он писать поразному, в зависимости от задачи, которую он перед собою ставил. Когда писал неустойчивый момент в природе или какой-нибудь этюд в один сеанс, он начинал с общих масс и как бы все сразу.

Те картины, которые рассчитаны были на много сеансов, он начинал чаще всего с неба, затем шел от горизонта постепенно к первому плану, кладя, как он выражался, "верный цвет на верное место", как снайпер. Писал он на подсолнечном масле. На своих многолетних работах он убедился в его прочности и в стойкости. Работы Крымова не трескаются и не тускнеют.

Мотив, который в течение лета 1939 и 1940 годов Николай Петрович писал с высокой террасы, был довольно сложный. Почти каждый день в определенный промежуток времени он "священнодействовал" над ним. В результате получился чудесный солнечный пейзаж русской природы, который является сейчас одним из украшений Третьяковской галереи.

В плохие дождливые дни почти никто из нас не работал. Мы шли к Николаю Петровичу на террасу побеседовать, посоветоваться. Верный его друг Екатерина Николаевна с исключительной теплотой и радушием принимала "незваных" гостей и была всегда активным участником наших собеседований.

Как-то ко мне на террасу зашел Николай Петрович. Мы беседовали и смотрели на улицу. Улица, на которой мы жили, была узкая, немощеная, шла круто в гору и за кладбищем исчезала в березовой роще. По ней совсем мало ездили, и это позволяло художникам ставить свои мольберты в самом ее центре, не подвергая себя опасностям уличной катастрофы.

Посредине улицы рядом с пекарней, которая находилась в бывшей церкви, часто можно было видеть белый купол зонта, а под зонтом - неподвижную фигуру в широкой шляпе: это сидел, согнувшись, как рыбак, напрягая свое внимание, художник Гиневский. Возле него стояли двое малышей: один смотрел на холст, а другой в упор разглядывал художника. Вокруг медленно похаживали куры, по привычке выискивая добычу в земле; тут же рядом наполовину вросла в землю разбитая бочка от цемента. Николай Петрович, ухмыляясь, сказал: "Если бы я был жанристом, то обязательно написал бы эту картину прямо с натуры".

В гору подымалась телега с пустой бочкой. Возле зонта седок остановил лошадь, посмотрел, что делает художник, закурил, затем, объехав, чтобы не задеть его, поплелся дальше.

Но вот на горе послышался оглушительный грохот телеги: лошадь неслась галопом, быстро приближаясь. Она промчалась мимо моей террасы и исчезла за облаком пыли. Нам показалось, что Гиневский вместе со своей "лабораторией" разнесен вдребезги. Николай Петрович не на шутку испугался. Но пыль стала постепенно оседать, показался купол зонта, стал проясняться силуэт головы и, наконец, вся встревоженная фигура художника. В руках он держал этюд, видно, спасая его от пыли.

"Ну, слава богу, жив! Это вам за то, чтобы вы не сидели так долго на одном месте, - обратился Крымов к Гиневскому. - Вам нужно было кончить работу час тому назад, а вы засиделись".

Николай Петрович весело смеялся, когда Гиневский рассказывал, что он пережил, когда на него неслась лошадь. Затем Николай Петрович рассказал, насколько важны для успеха в работе условия, в которых художник пишет пейзаж. Так, Левитан придавал этому столько же значения, сколько выбору самого сюжета.

Однажды в Тарусу приехали три молодых художника специально для того, чтобы встретиться с Николаем Петровичем и показать ему свои летние этюды. Они приехали поздно вечером. Отыскав дом, где жил Крымов, они долго стояли у калитки, не решаясь войти в нее. Я знал, что в этот день Николай Петрович был нездоров и, вероятно, лег уже спать, поэтому предложил ребятам пробыть до утра на моей даче. Когда мы пили чай, я спросил у них, знакомы ли они с Крымовым и почему именно ему хотели показать свои работы, а не какому-нибудь другому художнику. Один из них, высокий, худощавый, с озабоченным лицом, сказал, что он три года учился в ленинградской Академии художеств и был исключен за плохую успеваемость по живописи, но, по существу, он не успевал потому, что не был удовлетворен некоторыми профессорами и их методом преподавания живописи. И это приводило его к неуверенности в своих силах.

"Настоящее искусство, - сказал он, - можно смотреть бесконечно, оно никогда не надоест. А то, что делал я, мне опротивело. Я потерял веру в себя, в своих учителей и вообще мне казалось, что великие русские мастера унесли с собой секрет настоящей живописи. Но однажды я зашел на выставку московских художников, которая была открыта в зале на Кузнецком мосту, 11. Среди многих работ я обратил внимание на небольшой, несложный пейзаж, который меня чем-то сильно привлек. На другой день я снова пришел на эту выставку и с еще большим интересом смотрел на этот пейзаж, где были изображены крыши после дождя. Я почувствовал в нем ту силу, которая есть в произведениях Саврасова, Левитана, Коровина, и, поскольку автор этого пейзажа Николай Петрович Крымов оказался моим современником, чего я никак не предполагал, то я решил добиться встречи с ним, и пусть он мне скажет, есть ли у меня данные, чтобы стать настоящим художником. Если он эти данные подтвердит, буду просить его, чтобы он согласился быть моим учителем".

Двое других оказались студентами Академии художеств. Они когда-то вместе учились и теперь продолжали дружить.

Все они были ярыми поклонниками Крымова и решили вместе идти к нему. Мы сидели на веранде, пили чай, говорили, спорили до первых петухов.

Утром ребята развязали пакеты, чтобы показать мне свои работы. Предварительное обсуждение затянулось до двенадцати часов дня. Возвращаясь с утреннего этюда, заглянул к нам А. Гиневский. Познакомившись с ребятами и их этюдами, он предложил пойти узнать, здоров ли Николай Петрович и когда он может их принять. В этот момент у калитки своего дома показался сам Крымов. Мы с террасы приветствовали нашего учителя и рассказали о наших замыслах. Когда он узнал, что работы уже расставлены, он решительно направился к нам. Поздоровавшись, он стал внимательно осматривать расставленные по стенам этюды. Все молчали и напряженно следили за выражением его лица.

Иногда Николай Петрович спрашивал: "А это чей?" Некоторые этюды он хвалил, другие - как бы не замечал. Наконец, он отобрал несколько этюдов, поставил их к стене, а другие посоветовал убрать. Усевшись на стул, он еще раз внимательно просмотрел отобранные им работы, затем начал их подробно разбирать. При этом он приводил примеры из творческой практики Серова, Левитана, Коровина и других русских мастеров, ссылаясь на их произведения, вспоминал случаи из своей жизни и работы, а также искал в окружающей обстановке подходящие моменты и указывал на них как на подтверждение своих доказательств.

Я помню, что с одним доказательством Николая Петровича ребята согласиться никак не могли. На одном этюде крупным планом был изображен телеграфный столб. Верхняя его часть, приходившаяся на фоне светлого неба, была написана темнее нижней половины, которая была окружена темными строениями и кустами.

Николай Петрович сделал замечание, что это написано неправильно. Так будет казаться только тогда, когда мы будем смотреть на эту часть столба на фоне неба совершенно изолированно. Если же смотреть на весь пейзаж в целом, сравнивая все в отношениях, то верхняя часть столба, высветленная воздушной средой, на самом деле окажется светлее нижней части его.

По ту сторону дороги оказался похожий столб, который также своей верхней частью маячил темным пятном на фоне неба. Николай Петрович обратил наше внимание на него. Чтобы ясней было видно, пришлось всем сойти с террасы. Но ребята упорно не хотели соглашаться, что в натуре верх столба светлее низа. Тогда Николай Петрович, вернувшись на террасу, попросил грунтованную картонку и палитру с красками. Он был немного раздосадован и хотел во что бы то ни стало наглядно доказать свою правоту. За несколько минут он написал столб и общую тональность, которая его окружала. Для неба он чуть протер грунт голубовато-желтовато-серым, и получилось точное совпадение цвета и тоновых отношений. Затем, показывая на этюд, он спросил у ребят, какая часть столба им кажется темнее. Ребята, всмотревшись внимательно, все же продолжали настаивать на верхней. Николай Петрович раскатисто захохотал, как Мефистофель, и попросил у меня два листочка белой бумаги. На его этюде, так же как и в натуре, верх столба действительно казался темнее. Но так только казалось. Он положил с обеих сторон столба по листку белой бумаги так, что столб целиком оказался на белом фоне. Затем он пригласил всех посмотреть и определить, какая часть столба темнее. На этот раз было совершенно очевидно, что верхняя часть светлее.

"Вот видите, - сказал торжественно Николай Петрович, снимая листки бумаги с этюда. - Я все-таки оказался прав".

Так, в течение одного часа ребята услышали и узнали много важных живописных откровений и истин.

Был прекрасный предвечерний час в Тарусе. Я предложил Николаю Петровичу пройтись к могиле Борисова-Мусатова. Она находится на красивой возвышенности под тенью высоких берез. Внизу Ока голубовато-серой лентой извивалась до горизонта. Бесконечные луга и леса придавали этому краю особую торжественную прелесть. Пожалуй, это место самое красивое в Тарусе.

Николай Петрович подумал и сказал:

"До могилы я еще успею дойти, она от меня не уйдет, а вот в поле я давно не был. Хотелось бы посмотреть. Теперь самое красивое время".

Николай Петрович любил волнистые поля созревающих хлебов. Он мечтал написать когда-нибудь серебристый овес. Но болезнь заставляла его ограничиваться теми местами, которые находились в пределах его дачи. Он мог дойти до поля, но так уставал, что на работу у него уже не хватало сил.

Я, конечно, согласился на его предложение. Предупредив Екатерину Николаевну, выпив лекарство, Николай Петрович посмотрел на небо и как бы про себя сказал: "Успеем". Он весь внутренне собрался, как будто намеревался свершить большой подвиг, взял меня под руку, и мы пошли через дорогу задворками на окраину города, где привольно разливалась колосистая рожь. Через несколько минут мой спутник сбавил темп, стал идти медленнее и чаще останавливаться, но как бы для того, чтобы обратить мое внимание на то или иное явление или интересные цветовые отношения, которые встречались нам по пути.

Когда его дыхание успокаивалось, мы, не спеша, продолжали идти дальше. Но и во время ходьбы он не пропускал ни одного момента, на который можно было бы обратить внимание с точки зрения живописных отношений.

То сравнивал он облако со стволом белой березы или белой стеной дома, то освещенную крышу с белой стеной в тени. Он объяснял все явления, которые происходили вокруг. Положив мне руку на плечо, он указал на куст, освещенный лучами заходившего солнца, и сказал: "Вечером куст внизу всегда нужно брать теплым цветом, а верх холодным". И обосновал свое доказательство.

Я обратил внимание на один мотив, который был очень похож на левитановский "Летний вечер".

"Завтра же приду сюда с этюдником и напишу это", - сказал я, глядя на Николая Петровича в ожидании его одобрения. Но он только согласился с тем, что мотив интересный, а писать его мне не посоветовал. "Надо искать в природе свое, а это как вы ни напишете, все равно скажут: "С Левитана содрал".

Пройдя березовую рощу, мы остановились. Перед нами раскинулись холмистые дали, покрытые чуть переливающейся созревающей рожью. Минуты две мы стояли молча. Серебристо-голубые переливы играли с бледно-розовыми, как будто перламутровое море перед нами расстилалось.

Наконец, Николай Петрович глубоко вздохнул, безнадежно махнув рукой, и сказал тихим расстроенным голосом: - Все равно это мне никогда уже не написать...

Через несколько минут последние лучи солнца скрылись. Мы сели на бугорок, закурили. Он указал на пламя зажженной спички, которое трепетало ярким пятном на фоне желто-оранжевого неба, и сказал: "Тот, кто это поймет, будет иметь в кармане ключик к тайнам живописной мудрости".