(Соломин Н. К.) Учитель и друг

За годы учебы в художественных учебных заведениях (Изотехникум памяти 1905 года и Институт им. В. И. Сурикова) мне довелось заниматься под руководством целого ряда известных художников нашего времени, но ни один из них не оставил такого яркого, запомнившегося на всю жизнь следа, как Николай Петрович Крымов.

Характерно, что с первой же постановки, которая была совершенно необычной и неожиданной, но чрезвычайно поучительной и осмысленной с точки зрения раскрытия основ его живописной теории, он полностью и безраздельно овладел нашим вниманием и доверием.

Помню, с каким страстным ожесточением писали мы эту первую постановку: довольно несклепистый домик полуметровой высоты, наскоро сколоченный старостой группы из фанеры и покрашенный белой и коричневой гуашью.

Это была своего рода проверочная контрольная работа. Николай Петрович, спокойно прохаживаясь по мастерской, излагал нам те принципиальные основы, на коих строится живописная работа.

Когда изображения на наших полотнах определились настолько, что можно было уже судить о степени верности при сравнении с натурой, Николай Петрович, обойдя всех и внимательно взвесив плюсы и минусы наших работ, вдруг громко, чтобы слышали все, сказал: "Первым номером бежит!"

"Как Ваша фамилия?", - спросил он, обращаясь ко мне.

Сердце готово было разорваться. От радости в зобу дыханье сперло, и, чтоб не выронить свой сыр, я с еще большим усердием прилип к холсту, чувствуя, как внимательным, ревнивым взглядом мои товарищи-однокурсники проверяют степень справедливости в оценке, сделанной Николаем Петровичем.

Трудовой накал доведен до предела, мы готовы писать без перерыва, и только любопытство к отмеченным Николаем Петровичем работам заставляет нас ненадолго оторваться и посмотреть на холсты товарищей.

Николай Петрович просто и ясно разъясняет, в чем состоит ошибка того или иного из нас, а если видит в том целесообразность, то прибегает и к практическому показу.

"Вот Вы, - говорит он одному из учеников, - высветлили стенку почти до белил, а она не светится, это потому, что у Вас все тона не верны. Разрешите Вашу палитру". Тот робко передает, и Николай Петрович, выбрав кисть, начинает писать...

Мы молча подходим к экспериментальному холсту и внимательно следим за происходящим. Руки у Николая Петровича огромные, кистью водит, словно нарочно, нескладно и не спеша, чтобы показать, что не в ловком мазке дело, а в том, что надо верно взять тональные отношения и тогда работа оживет, станет материальной, пространственной и красивой. Так говорил он, и мы действительно видели все это на деле. Вот он помазал здесь, потрогал там, тона значительно утемнил, и домик засветился и засветился не отвлеченным, а тем светом, который мы видим на домике в натуре.

Убеждающая сила правды налицо, слова не расходятся с делом. А для нас, студентов, что может быть нагляднее и убедительнее подобного эксперимента.

Конечно, понять п знать, что хорошо и что нужно делать, еще не значит уметь, но зато как приятно уверенно писать, когда в качестве критерия имеешь определенные ясные жизненные понятия. Конечно, речь идет о критериях учебных, но и в большом искусстве те принципиальные основы, о коих говорил Николай Петрович, находят свое подтверждение в искусстве Репина, Серова, Левитана, Врубеля, К. Коровина и ряда других замечательных русских художников.

Я не ставлю своей задачей в этом кратком повествовании рассказать о принципах тональной теории Н. П. Крымова и о целесообразности использования предложенного им в качестве камертона огня спички. Об этом с достаточной обстоятельностью рассказано другими товарищами.

Но, мне кажется, следует по этому поводу заметить, что если Н. П. Крымов в своей практической творческой работе и отходил несколько от ортодоксальной последовательности своей теории, как отходили от нее и те авторитеты, на которые он чаще всего опирался (Рембрандт, Репин), то все же в плане учебном неукоснительное проведение его принципов имеет безусловную целесообразность. Разумеется, с последующим учетом адаптации глаза. Об этом я однажды в домашней обстановке, уже будучи студентом института, осмелился сказать Николаю Петровичу. Он молча выслушал мои доводы и, выпятив нижнюю губу, как он это делал обычно, когда хотел выразить свое несогласие, тихим сдавленным голосом, не скрывая своей обиды, произнес: "Учил, учил вас, все было хорошо и вдруг... Здравствуйте, приехали!" И он с печальным выражением на лице тпрукнул и уставился куда-то в пространство, как бы говоря: "трудился, трудился, и вдруг выяснилось, что все напрасно".

Казалось, конфликт неизбежен, и Николай Петрович выгонит меня из квартиры, как случалось неоднократно с некоторыми художниками. Но гроза миновала. Слово за слово, и через несколько минут снова найден общий язык, и водворяется мир и дружба.

Вспомнился случай в связи с вышеизложенным, имевший место еще в бытность мою студентом Изотехникума памяти 1905 года.

В ту пору по рекомендации Николая Петровича мне довелось рисовать целый ряд портретов различных его знакомых, главным образом актеров. По окончании портрета я обычно шел к Крымовым и рассказывал, как проходили сеансы и в какой мере удовлетворен портретируемый. Порой же Николай Петрович сам разговаривал по телефону, интересуясь впечатлением от написанного портрета, и высказывал свои соображения.

Главной целью этих работ была практика и материальное подспорье: в ту пору я жил самостоятельно, без родительской помощи.

Помню, как в перерыве между уроками живописи в присутствии Николая Петровича (он приходил раз в неделю) я рассказывал о проведенном сеансе. Выслушав меня, он спросил: "А какое он на Вас произвел впечатление как человек?" Я ответил, что мне он показался очень симпатичным. "Красив, приторно слащав, это будет точнее, а человек-то дрянь, жулик с большой дороги. Да, впрочем, это не имеет значения, деньги-то он вам заплатил?" - "Да, деньги уплатил и остался портретом доволен". - "Ну, а теперь, Коля, - продолжал он, - я хочу вас рекомендовать тоже человеку неважному, но..."

"Что это Вы, Николай Петрович, как Собакевич, о всех так дурно думаете", - вдруг выпалил я, не давая себе отчета, во что все это может вылиться. "Что вы сказали, повторите?!..." - вдруг сразу вспыхнув, глухо спросил меня Николай Петрович и затем продолжал: "Во-первых, не о всех я такого мнения, а только о тех, кто этого заслуживает и кого я достаточно хорошо знаю, а вы ничего не знаете и говорите, что я Собакевич". Он встал с табурета и вышел из мастерской. Я не знал, что делать? Догнать и извиниться? Но в гневе, вероятно, он и слушать не будет моих объяснений. Может, пойти и рассказать заведующему учебной частью и тем самым частично разрядить неминуемую грозу? Товарищи, хотя и ругали меня, все же отнеслись сочувственно, учитывая серьезность сложившейся ситуации.

Развязка оказалась более простой, нежели я ожидал. Прощение было получено в тот же день при активном содействии К. Ф. Морозова, заведующего учебной частью. Директору, человеку крутому, Николай Петрович не жаловался. Видно, старик не хотел меня наказывать, понимая, что происшедшее было результатом юношеского недомыслия.

А через некоторое время, как бы в подтверждение того, что конфликт исчерпан, Николай Петрович сообщил мне, что "сосватал" меня своему приятелю - известному актеру. На этот раз я должен был сделать сначала рисунок, а затем, если он получится хорошо, написать портрет маслом.

По окончании портрета, не успев войти к Николаю Петровичу, я услышал: "А портрет-то ваш, Коля, нравится, он мне сегодня звонил и сказал, что считает портрет удачным. Ну, а сколько он вам заплатил?" - "Я подарил его", - ответил я. - "Как подарил?" - "Подарил, да и все. Из уважения к нему как к большому артисту, а главное, еще потому, что на последнем сеансе я обнаружил переклеенность грунта и боюсь, что портрет может потрескаться". - "Как это досадно, ведь это труд восьми сеансов. Вы, Коля, поступили честно, а он все-таки должен был вам уплатить, ведь мы же с ним договорились". - "Николай Петрович, он же мне предлагал, я сам отказался". - "Он не должен был вас слушать, он сам был молодой, студент, был без денег, должен понимать. Не ожидал от него".

И тут же по телефону, невзирая на многолетнюю дружбу с артистом и все его заслуги, прочел довольно выразительную нотацию. "Скверная актерская привычка, они избалованы и принимают это как должное, а сам, небось, бесплатно не выступает, я знаю это точно".

Сам же Николай Петрович был чрезвычайно аккуратен и пунктуален как в делах, касающихся искусства, так и в делах простых, житейских. Таким знали его мы, ученики, на протяжении всех лет.

С ненавистью обрушивался на всех, кто в своем искусстве пренебрегал правдой, закономерностями природы.

Целесообразно и показательно вспомнить один из его рассказов о формалистах, из которого станет ясно, каким страстным сторонником реалистического искусства был Николай Петрович Крымов. Я постараюсь с доступной моей памяти точностью воспроизвести его слова.

"Быть настоящим художником - это трудно даже при большом даровании: работать необходимо очень много - писать, рисовать, изучать, наблюдать природу. Но это не все могут. Когда я был еще молодым, я знал таких художников, у которых дарования на три копейки, а они хотят показать, что его у них на сто рублей. Не умея как следует ни писать, ни рисовать, знаменитым стать невозможно; а для них самое главное - поскорей в знаменитости... Вот тут-то они и пускаются на хитрость, начинают писать что-нибудь несусветное, и чем непонятнее, тем лучше. Потому что никому и в голову не придет, отчего это все происходит. Особенно дамы на эту удочку клевали... Подойдут на вернисаже к такому произведению, а тут и автор. С бородой, в гольфах, в очках, может быть, даже с простыми стеклами - а вид ученого... Ну, они, естественно, думают, что так он пишет не от неуменья. Он, конечно, все уже превзошел, рисует и пишет не хуже Рафаэля, а потому все это ему уже не интересно... и он ищет "новые формы выражения" своих чувств и мыслей. И тогда дамы, чтобы не показаться дурами, начинают придумывать всякую чушь, что они его понимают, чувствуют, что это оригинально, ново и даже гениально. А ему этого только и надо, потому что это проходимец, авантюрист. Вы мне можете верить - всю эту шпану я знал отлично..."