I

Кто был Врубель — художник декаданса или ренессанса искусства? Или это вообще несущественно? Врубель есть Врубель, в своем роде единственный и ни на кого не похожий.

Михаил Александрович Врубель

Возможно, эти вопросы следовало бы ставить не вначале, а в заключение как итог рассмотрения картин художника. Но кто любит живопись, знает эти картины с детства; они смотрелись многими зрителями и описывались многими авторами в течение почти ста лет, и на протяжении столетия суждения о Врубеле были так разноречивы и изменчивы, как, пожалуй, ни о ком другом из русских художников. Кажется, очередная волна общественных умонастроений круто меняла образ Врубеля, причем эти смены происходили еще при жизни художника.

Сначала, в 1880-е годы, когда Врубель создавал, может быть, лучшие свои работы, их просто не знали — не хотели знать; в 1890-е годы о его произведениях заговорили, преимущественно с негодованием и самыми уничижительными насмешками; в начале нового века опасливо и зачарованно всматривались в "Демона поверженного", а потом кривая резко взмыла вверх, и в последние горестные годы жизни художника слава его уже гремела. "И странное дело, — писала Е. И. Ге, — сумасшедшему Врубелю все, больше чем никогда, поверили, что он гений, и его произведениями стали восхищаться люди, которые прежде не признавали его" (Врубель. Переписка, воспоминания о художнике. Л., 1976, с. 278 (в дальнейшем: Врубель)). Дело, конечно, было не в сумасшествии, хотя оно что-то и добавило к романтическим легендам о создателе "Демона". Но ведь среди людей, сначала не принимавших живопись Врубеля, а потом восхищавшихся ею, были те, кого нельзя заподозрить в подчинении моде или гипнозу: например, Шаляпин, Горький, А. Бенуа.

Популярность Врубеля достигла высшей точки в момент его смерти. Его торжественно хоронила Академия художеств, в 1906 году присвоившая уже неизлечимо больному художнику звание академика. Впереди несших гроб был ректор Академии В. Беклемишев, тот самый, который в 1896 году возглавлял жюри художественного отдела Всероссийской промышленной и художественной выставки в Нижнем Новгороде и категорически отверг панно Врубеля. Речь над могилой произнес А. А. Блок. А. Бенуа в день похорон опубликовал статью, где писал: "Бывают жизни художников — сонаты, бывают жизни художников — сюиты, бывают пьески, песенки, даже всего только упражнения. Жизнь Врубеля, какой она теперь отойдет в историю, — дивная патетическая симфония, то есть полнейшая форма художественного бытия. Будущие поколения, если только истинное просветление должно наступить для русского общества, будут оглядываться на последние десятки XIX века как на "эпоху Врубеля" (Врубель. Переписка, воспоминания о художнике. Л., 1976, с. 357).

Может быть, только в среде художественной элиты Врубеля тогда так славословили? Нет, по-видимому, не только. В газете "Русское слово", в некрологе, написанном не профессиональным художественным критиком, а просто постоянным сотрудником газеты, между прочим, говорилось: "По Врубелю" пишутся декорации к целым операм. "По Врубелю" гримируется Шаляпин. В кругу художников утверждают, что Врубелем "навеян" и костюм Олоферна. "По Врубелю" рисуют и даже вышивают. Сколько слышишь в Москве о Врубеле, о врубелевском "стиле", о влиянии Врубеля, о работах "под Врубеля", что даже не зная его, невольно подумаешь: "Должно быть, громадный был художник" (Г. Ардов. О Врубеле. — Русское слово, 1910, 2 апреля).

Тотчас же после смерти художника стали появляться статьи, воспоминания, книги. Почти одновременно были опубликованы две работы, которые и до сих пор остаются едва ли не основными в литературе о Врубеле: монография С. П. Яремича и очерк А. П. Иванова в киевском журнале "Искусство и печатное дело", скромно названный "Опыт биографии". Книга Яремича более известна, очерк Иванова (и вышедшую позже книжку того же автора) почему-то сравнительно редко вспоминают, а между тем главное, что можно сказать о "стиле" Врубеля, там уже превосходно выражено. Блок говорил: "А. П. Иванов пишет именно так, как писалось о старых великих мастерах, — да и как писать иначе? Жизнь, соединенная с легендой, есть уже "житие" (А. А. Блок. Собр. соч. в 6-ти т. Т. 5. М,—Л., 1962, с. 422).

Таким образом еще на протяжении жизни Врубеля оценки его искусства располагались на широкой шкале — от "дикого уродства", "бездарной мазни", "мерзости" до "дивных симфоний гения". Но и в дальнейшем его репутация снова падала и снова поднималась; более приглушенно, но проигрывалось примерно то же: декаданс — ренессанс. Бездарным Врубеля больше не называли, но талантливым упадочником — сколько угодно. Нет надобности прослеживать все перипетии. Если брать в расчет только авторитетных критиков, то любопытна волнообразная эволюция отношения к Врубелю Бенуа. В своей ранней книге о русской живописи (См.: А. Бенуа. История живописи в XIX веке. Русская живопись. Спб., 1901) Бенуа признавал Врубеля с оговорками, упрекая его в ломании, вывертах и нарочитом гениальничанье. Вскоре, в 1903 году, он заявил на страницах "Мира искусства", что недооценка Врубеля — главная ошибка его книги и что Врубель — истинный гений (См.: А. Бенуа. Врубель. — Мир искусства, 1903, №10-11, с. 175—182). В этом же духе составлена цитированная выше статья-некролог. Однако в мемуарах, которые Бенуа писал на склоне лет, он снова пересматривает свою оценку. Тут он говорит, что называл Врубеля гениальным под влиянием Яремича, а теперь должен признаться, что его отношение к нему было когда-то преувеличенным, что "гениальный по своим возможностям" художник оставил по себе творение в целом фрагментарное, раздробленное и по существу такое, которое гениальным назвать нельзя. Крупицы "божественности" приходится в нем выискивать с трудом, отметая черты и вовсе недостойные, нелепые, моментами даже безвкусные и тривиальные" (Ал. Бенуа. Мои воспоминания. Кн. 4. М., 1980, с. 276). Следовательно, теперь уже Бенуа не назвал бы творческую жизнь Врубеля "дивной симфонией ", а в лучшем случае "сюитой", если не "упражнением".

Странно: знаток и критик такого масштаба, как Бенуа, наивно объясняет свое прежнее более чем восторженное суждение влиянием куда менее значительного, чем он сам, Яремича. А кто или что повлияло на дальнейшую переоценку — время, опыт, исторический фон, последующее развитие искусства? Нелегкие вопросы. Картины Врубеля оставались все теми же, ничего в них не убавилось и не прибавилось (не считая, конечно, потемнения красок), но что-то прибавлялось или убавлялось в сознании людей, отчего и сами картины как бы менялись, словно под светом различных софитов. Бенуа изменил свое суждение заочно, даже не посмотрев снова произведения, которые прежде казались ему гениальными: ведь после 1920-х годов видеть их он уже не мог. А то, что он наблюдал в художественной жизни Франции в середине XX века, представлялось ему сплошь падением и вырождением, включая Пикассо и Матисса. У Бенуа был превосходный глаз, большая любовь к искусству, но его вкусы навсегда остановились где-то перед Сезанном и Ван Гогом — этой черты он не перешел. Возможно, что в ретроспекции и Врубель с его "фрагментарностью и раздробленностью" стал видеться ему предтечей разложения.

Тем временем иная эволюция происходила с Врубелем в нашей стране. После поспешного причисления его к отпетым декадентам, в нем постепенно, но все больше и больше стали видеть "классические" черты. Он все больше срастался в нашем сознании с Лермонтовым, со сказками Пушкина и музыкой Римского-Корсакова, а там и с Александром Ивановым, с древнерусской иконописью, наконец, вообще с Третьяковской галереей, которую уже и представить себе нельзя без зала Врубеля. Бенуа помнил Врубеля "дикого", эпатирующего, ворвавшегося, "как беззаконная комета", в русскую живопись, когда и "Мир искусства" тоже был в какой-то степени эпатирующим. Мы же того Врубеля не знаем: для нас Врубель — это волнующие, красивые, таинственные, но нисколько не "дикие" картины, которые для нескольких поколений людей связаны с юношескими романтическими переживаниями: в самом деле, есть что-то извечно и трогательно юное в печали "Демона сидящего".

В искусстве Врубеля время обнаружило большой запас прочности, ввело его в русскую классику, и как-то естественно в искусствознании за последние десятилетия твердо установилась его высокая оценка.

Но мы и по сей день не уверены — кто же он все-таки был? И была ли действительно та эпоха, в которую он жил, "эпохой Врубеля", ею ли детерминировано его искусство или он был в ней чужой, "пришелец", не уместившийся в ее пределах и потому обреченный на неполноту реализации своего необыкновенного дара, на "фрагментарность " своих созданий?