1897

239 И. И. ШИШКИН - В. В. ЧУЙКО(?) (Чуйко Владимир Викторович (1838-1898) - художественный критик, литератор, переводчик. С 1872 г. вел критический отдел в газете «Голос», с 1882 г. - в газете «Новости». Шишкин ошибочно называет его Виктором.)

[Петербург. Январь 1897]

Многоуважаемый Виктор Викт[орович],

Очень Вам благодарен за Ваше доброе и усердное участие в моем неожиданном и небывалом, кажется, еще никогда юбилее. (Имеется в виду появившееся в газетах ложное известие о смерти И. И. Шишкина («Новое время», 1896, 29 декабря; «Одесские новости», 1896, 29 декабря; «Новости дня», 1896, 29 декабря и др.). На самом деле скончался однофамилец Шишкина - малоизвестный художник А. В. Шишкин. В этой связи в «Одесском листке» 31 декабря 1896 г. была напечатана следующая заметка, принадлежавшая перу В. М. Дорошевича: «Жертвой репортерского злодейства пал знаменитый художник Шишкин. Почтенный «Лесной царь» взял утром газету, прочел свой некролог... Через полчаса в редакции «Нового времени» разыгралась душераздирающая сцена. Сотрудники лезли под стол. Г. Суворин сидел в редакционной корзине и бормотал: «Чур меня! Чур!.. Паше место свято!.. Наша газета консервативная!..» В дверях стоял... г. Шишкин... Господа, да я жив? Живы? Сотрудники начали выползать из-под стола. Опять «Новое время» соврало!- спокойно произнес г. Суворин и с достоинством вышел из редакционной корзины. Г. Буренин облизнулся: - Жаль, что это не с Репиным! Я б его за такую штуку ррразделал!» (№ 342, с. 3). Вверху приводимого письма пометка Шишкина: «О мнимой смерти». Сохранился черновик телеграммы, составленной по этому поводу И. С. Остроуховым: «Не могу удержаться, чтобы не высказать мою величайшую радость, что ужасное неожиданное известие о потере Вас было ложно и что Вы опять среди нас. Дай Вам бог много, много лет жизни и здоровья. Берегите себя для всех искренно ценящих и любящих...» (ОР ГТГ, ф. 10, ед. хр. 664, л. 1).) Кроме газет из провинции, которые Вы мне прислали, я получил множество телеграмм (нрзб) - признаюсь, я до сего времени не воображал, что пользуюсь в публике такой симпатией и такой любовью к моим, по моему мнению, слабым художественным произведениям, что, конечно, очень приятно и доставило высокое удовольствие, как оценка моих не совсем, значит, бесполезных трудов - еще и еще благодарю Вас, Виктор Вик[торович], за Ваше отношение ко мне и при этом удивляюсь и радуюсь Вашей неутомимой энергии и бодрому таланту. Вы в разговоре со мной из моих бессвязных, торопливых и отрывочных фраз составили нечто целое и полное интереса статью.

Спасибо Вам, Виктор Вик[торович], а также, если можно, прошу Вас передать мою благодарность Иерониму доброму за его симпатичное и доброе отношение ко мне в газете - я забыл тогда впопыхах Вас спросить, кто это Иероним добрый? Если не ошибаюсь, то это Иероним Иеро[нимович] Ясинский. (Псевдоним «Добрый Иероним» принадлежал Фругу Семену Григорьевичу (1860-1916) - поэту и журналисту. Статья его, как и статья В. В. Чуйко о мнимой смерти Шишкина, не найдена. И. И. Ясинский (1850-1931) - писатель и журналист.) Будьте здоровы, бодры (нрзб) на Вашей разнообразной и беспокойной деятельности, которая, однако, служит в общест[венной] жизни огромным и сильным рычагом. Ост[аюсь] с ист[инным] к Вам почтением и уважением

И. Ш.

240 К. А. САВИЦКИЙ - И. И. ШИШКИНУ

Москва. 18 января 1897

Дорогой, уважаемый Иван Иванович!

Пишу тебе с целью по-товарищески узнать, как смотришь ты на вопрос приглашения бывших членов Товарищества на обед, праздник нашего юбилея? Ты знаешь, что большинство петербургских членов, как и все московские, высказались за желательность такого приглашения участием на выставке и личным присутствием на обеде. Это симпатично и просто. Правление должно бы было разослать также приглашения четырем лицам: Репину, К. Е. Маковскому, В. М. Васнецову и Куинджи; но вот на последнем встречается запятая, и такая значительная, что с ней приходится считаться. Я знаю твои отношения с Куинджи, знаю взгляд на него Ярошенко, частью и Дубовского, вообще шансы Куинджи в Товариществе заслуженные им самим, думаю, что за небольшим исключением людей безразличных, все одного и того же очень определенного взгляда на него. (После 1879 г. Куинджи не выступал на передвижных выставках, а с 1881 г. вообще перестал где-либо экспонировать свои произведения, хотя по-прежнему интенсивно работал. 4 марта 1880 г. он официально вышел из ТПХВ. Это вызвало нарекание некоторых передвижников. Совершенно нетерпимо стали относиться к Куинджи Ярошенко (после вступления Куинджи в реформированную Академию художеств) и Мясоедов. С 1894 г. порвал с ним отношения и Шишкин, руководствовавшийся при этом не только резкой противоположностью творческих и педагогических методов каждого из них, но и неблагоприятно сложившимися личными отношениями, доходившими до нанесения взаимных обид. 27 февраля И. С. Остроухов писал жене: «Куинджи на обед не зовут, и раскол происходит громадный: семеро академиков наших, стоящих за него, на обед не придут, но мы ничего поделать не можем, так как в противном случае десять наших дорогих членов не явятся. Но это инцидент семейный, и ты про него никому не говори» (в кн.: Валентин Серов в воспоминаниях, дневниках и переписке современников, 1. Л., 1971, с. 284).) Разница лишь в том, что твои отношения к Куинджи, кроме общих, осложнены еще личной неприязнью, доходящей до боли. Ярошенко и Дубовской люди принципа, доходящего до крайности, вот все это вместе взятое может создать не праздник, а такие условия встречи, что никому не будет радостью. Будь я на месте Архипиуса, то принял бы это приглашение, но не пошел бы на праздник, отговорясь нездоровьем, от него же этого ждать нельзя, и я, как и многие из членов Правления, становимся в тупик, задумываемся, как выйти из затруднения? Правление обязано выполнять постановление большинства, но страшно, чтобы не испортить праздник. Если можно желать, чтобы Куинджи не явился, то обидно и невозможно допустить, что самые дорогие, самые коренные члены Товарищества могут не явиться, будут отсутствовать в этот день в кругу товарищей?!.. Мне кажется, что в этом вопросе, ввиду интереса общего, можно и должно стать выше личной неприязни, общественность на том и построена, что ее принцип устраняет личность, нужно общее дело, и перед ним стираются все щетинки животного - Куинджи на празднике будет человеком, ведь он хоть и своеобразный общественник, но тем не менее общественник, на это бьет и знает хорошо, где и как можно...

Я знаю твою нелюбовь не к одному Куинджи, но и к письмам; поэтому не жду твоего ответа, а низко кланяюсь доброй и снисходительной Виктории Антоновне и прошу ее в двух словах написать мне, как примешь ты это послание, что скажешь, как обругаешься. Мне поможет это разобраться в трудном товарищеском вопросе. Душевно твой

К. Савицкий.

Внемли моему вздоху члена Правления, трудно им быть, ответь, что присутствие Куинджи на обеде не помешает тебе быть веселому, не сокрушит аппетита к яствам и питиям, ведь можно же быть за одним столом, но не целоваться.

241 Д. И. ИЛОВАЙСКИЙ (Иловайский Дмитрий Иванович - губернский гласный Московской губернии, коллекционер, горный инженер.) - И. И. ШИШКИНУ

[Москва]. 4 м[арта] 1897

Милостивый государь Иван Иванович!

Вчера приехал из-за границы и был сегодня на выставке. Г[осподин] распорядитель мне сказал, что одну покупку мною Вашей картины («В лесной глуши») можно считать окончательной, а потому не откажите ответить согласием, когда я могу застать Вас дома, не причиняя Вам беспокойства, дабы заплатить весь мой долг.

С глубоким уважением

Д. Иловайский.

242 К. А. САВИЦКИЙ - И. И. ШИШКИНУ

[Москва. Апрель 1897]

Дорогой, сердечный Иван Иванович,

Обрадовал ты меня своим хорошим сочувственным письмом. Обрадовал и смутил дух мой. Получив предложение от Академии, (17 марта 1897 г. на общем собрании членов Академии художеств было решено предложить Савицкому место директора открывающегося в Пензе рисовального училища. 31 марта Савицкий сообщил И. И. Толстому о своем отказе от этого назначения.) я много думал и взвешивал, вникал в устав Пензенской школы, много раз перечитывал многосложные обязанности директора. Жестоко ответственное положение, вся административная деятельность, обязанности представительствовать с лицами города, властей и пр. и пр.- все это так сложно и противуположно моим стремлениям, так неумолимо тягостно отзовется на моем прямом чисто художественном призвании, что я лучше с нуждой, да буду вольной птицей, к нужде и подчас очень тяжелым минутам мне не привыкать, а дрожать и день и ночь в страхе за упущения по службе - это новая петля.

2100 руб[лей] в год, хотя и с квартирой, без искусства, с которым я должен надолго распроститься, не восполнят всего, от чего я буду оторван, приняв директорство, закатившись от товарищей и людей в Пензу. Я попробовал поговорить кос с кем из товарищей в смысле своих будущих сослуживцев и помощников, но увидал, что на это подвинуть людей нужных трудно! Нынешняя моя педагогическая деятельность занимает определенные часы дня, а затем я принадлежу самому себе, правда, она тяжела под началом милого соседа, но все же смотрю на это как на временную скорбь!..

Обидно мне, что товарищи и академические друзья надумали восполнить недостающее мне художественное звание, (Савицкий не имел, в отличие от многих передвижников, и в частности таких близких ему по характеру творчества, как Г. Г. Мясоедов и В. Е. Маковский, звания академика.) чином статского советника, не чиновником мне хочется быть, а желал бы я по праву пользоваться званием по профессии, но, видно, бабушка мне не ворожит!.. Итак, простился я с директорством и отписал графу, (И. И. Толстому.) прося принять мою глубокую признательность за почетное избрание, но отклонить от меня это назначение.

В училище, будучи часто живым свидетелем возмутительного произвола, (Савицкий был возмущен, как и ряд других художников, введением в 1897 г. с санкции кн. Львова (председателя Московского художественного общества, в ведении которого находилось Московское училище живописи, ваяния и зодчества) строгих мер по отношению к ученикам. Это вызвало волнение среди учащихся (см.: Е. Г. Левенфиш. Константин Аполлонович Савицкий. Л. - М., 1959, с. 122).) я подумываю бежать, но куда?.. Нужно работать свои вещи, и вот зажмуриваю глаза, зажимаю уши и ухожу в свою мастерскую, там отдых мой. Молодежь люблю и чувствую, что, по мере сил, я им полезен.5(Конец письма с датой утерян.)

243 И. И. ШИШКИН - А. А. КИСЕЛЕВУ

[Петербург]. 28 сентября 1897

Милейший Александр Александрович],

Не будете ли Вы добры, зайдите ко мне сегодня - помогите мне отразить нападки газет по поводу этого проклятого интервьюера П. Г. (Шишкин имеет в виду писателя Потапенко Игнатия Николаевича (1856-1929).) Сегодня читал в Н[овом] в[ремени] Фингала - черт знает, что он там толкует по моему адресу. (Речь идет о статье И. И. Потапенко «Художественные просонки», появившейся в «Новом времени» (1897, 28 сентября, № 7754, с. 3)за подписью «Фингал». В этой сугубо тенденциозной статье осуждается «один почтенный художник», который, якобы опасаясь конкуренции, «боясь за свой кошелек», утверждал, что для русского искусства вредны выставки произведений западных художников и их надо запретить. Сохранился черновик письма Шишкина к Потапенко, в котором художник писал: «...прочитавши корень Вашей статьи я пришел в ужас, где я, оказывается, говорю печатно, во всеуслышание такие несообразности и такую чепуху, что и все мои понятия и верования перевернуты наизнанку... и это безнаказанно брошено в публику... Вы столько нагово[рили] несправедливого по моему адресу» (ОР ГПБ, ф. 861, ед. хр. 10).)

Весь Ваш

И. Шишкин. (На обороте надпись: Александру Александровичу Киселеву от Шишкина.)

244 Н. А. ЯРОШЕНКО - И. И. ШИШКИНУ

Кисловодск. 28 сентября 1897

Дорогой Иван Иванович,

С половины июля, т. е. со времени моего возвращения из-за границы у меня лежит на столе памятная записка «написать Ивану Ивановичу». Каждый день я ее видел, каждый день собирался написать и откладывал на следующий, и вот к октябрю только собрался, да и то, по правде говоря, уж очень совесть загрызла после Вашей телеграммы; и все просто потому, что настроение было никуда негодное - мог держать в руках только книжку, которых и прочел значительное число, но всякий инструмент - кисть, перо валился из рук.

Весной, как Вы помните, я, обладая небольшим голосом, направился в благословенную Италию, в надежде, что там мне голос разовьют и просто поставят. Потому ли, что я несчастливо попал и меня все первое время преследовали непогода и холода, или почему другому, но вышло так, что чуть только я в Анконе (ехал я на Варшаву, Вену, Фиуме, откуда морем в Анкону) ступил на итальянскую почву, голос меня оставил окончательно, так что я мог говорить только шепотом. Можете себе представить, как удобно путешествовать в чужой стране, в громыхающих вагонах, пересаживаться при шуме и гаме, господствующих в вокзалах, и договариваться в гостиницах, имея возможность говорить только шепотом. Иногда бывало смешно, когда носильщики, извозчики и проч., думая, что я говорю с ними по секрету, отвечали мне тоже потихоньку, а иногда было просто горько.

В Триесте и Фиуме пет прямых пароходов в Сицилию; нужно пересаживаться в Бриндизи, потом 2 раза пересаживаться на поездах, а так как это все сопряжено с разговорами, я и предпочел (нрзб) махнуть в самый носок итальянского сапога, где сидит город Реджио. Тут впервые я увидал на другой стороне Мессинского пролива Этну. Почтенная, я Вам скажу, дама! Громадная, величественная, лежащая на самом берегу моря, с протянутыми в воду ногами, с гривой седых распущенных волос, она на расстоянии казалась такой покойной, гладкой и красивой, что не хотелось верить россказням о ее дурном и строптивом характере. Но едущим на скорых поездах долго любоваться видами по полагается; наш поезд уперся прямо в бок дымящегося парохода, моментально опустел, а пароход [...] стал полон, и не прошло и 10 минут, как мы уже плыли между Сциллой и Харибдой или, говоря попросту, переплывали Мессинский залив и через час высадились в самой Мессине, которая давно нам знакома как родина уничтожаемых нами в Петербурге апельсинов.

Добравшись до прославленной (нрзб) Сицилии, я был рад, что погреюсь на солнце и испытаю его настоящий припек (нрзб), не тут-то было! Право, были моменты, когда мне казалось, что я в Кронштадте - резкий ветер, моросит, солнце проглядывает только украдкой, и вот только когда оно проглянет, то видишь, что это не Кронштадт, потому что в небе и воде являются такие переливы красок, каких там еще не видали; но все-таки любоваться на них приходилось, кутаясь в пальто и поминутно прикрываясь зонтиком. Ждал я ждал погоды, прождал три дня и решил ехать дальше; в нескольких часах от Мессины есть прославленное место Таормина, стоящее на особой горе прямо против Этны (из Мессины ее не видно), поехал я туда, и действительно место оказалось такое чудное, что я не заметил, как просидел там шесть дней. И вот отсюда старушка ужо не та! Тут понимаешь, отчего у ней такая репутация; красоту она сохраняет, но видно, что вся она в нарывах, многие из которых сочатся, многие дымят, морщин без конца и очевидно, что она не остается в покое. Часто ворочает своими членами, сдвигает и раздвигает морщины, причем ютящимся на ней в необычайном числе двуногим кочевникам приходится несладко. При мне она была все время покойна, и даже дыма не видно из верхнего кратера, должно быть, потому, что его разгонял сильный ветер, дувший на версту. Из Таормина переехал в Катанию. Город сам по себе не интересный, но я из него сделал интересную поездку до половины высоты Этны; поездка вообще легкая и приятная в экипаже, и только с последнего пункта, доступного для экипажей, я взял мула, чтобы взобраться на один из боковых заглохших кратеров, откуда открывался поразительный вид на застывшую реку лавы, влившейся во время последнего большого извержения. Я Вам покажу написанный с этого места этюд. Из Катании я поехал в Сиракузы, куда мне бы и не ездить, хотел поехать в Джирдженти, где есть интересные храмы и куда был у меня и билет, но, испугавшись перспективы еще лишний раз высадиться в новом городе, нанимать извозчика, гостиницу и проч., поехал прямо в Палермо, где решил пробыть дней 10, а прожил даже дольше, потому что это чудесный уголок, к тому же я отлично поместился, у меня была комната с балконом прямо на море, а небо и море там выкидывают такие штуки при содействии солнца, что можно сидеть целые дни, не сходя с балкона и любуясь тем, что расстилается перед глазами. К тому же в Палермо есть три сада с чудной тропической зеленью, в которых можно часами сидеть, особенно в жару. А в Палермо уже стало действительно тепло! Там мне было так хорошо, что я уехал оттуда с сожалением, которое по приезде в Неаполь только усилилось, так как жить в Неаполе много хуже! Но опять-таки тут (нрзб) Везувий, в котором тоже есть что-то гипнотическое. В Неаполе я прожил 10 дней, жизнь эта мне надоела, и я переехал в Помпею, где тишина и покой и нечто вроде деревни. Отсюда я поднялся на Везувий, и так как лава разрушила каменную дорогу до станции железной дороги, то пришлось только немного проехать на лошадях (т. е. в экипаже), а большую часть пути верхом на невероятных одрах и на таких седлах, что кажется сидишь не на седле, а на бороне, опрокинутой вверх зубьями. Мне помнится, я Вам рассказывал, что я видел на вершине Везувия, когда был там в первый раз, 15 лет назад. Мне очень хотелось это написать, но, увы! Все так изменилось, что ничего из виденного мною не осталось, и все виденное было совсем ново. Я действительно стоял на краю громадного кратера-воронки, откуда через каждые 2 - 5 минут раздавалась такая канонада и вылетали такие массы дыма, паров, камней и пепла, что, по совести говоря, хотелось как можно скорее удрать подальше от этой чертовщины; я не мог пробыть там более часа и, пока писал этюд, мой ящик, шляпа, платье и этюд были буквально усыпаны пеплом, что, как Вы легко поймете, мало способствовало колоритности моего этюда, хотя и сообщило ему маков тон. После Везувия смотреть уж было нечего, сел я на поезд утром, к вечеру был в Бриндизи, а ночью сел на пароход, который кругом Греции, мимо Афин и Константинополя доставил меня в Одессу, откуда я тоже морем доехал до Новороссийска, и на другой день я был здесь.

В Афинах я высаживался, должен сказать, что сколько я ни видел развалин и в Риме, и в Египте, и в Палестине, но более живописных, и по форме и по сочетанию красок, как в Афинах, нет нигде. К сожалению, не мог сделать даже беглого наброска, так как пароход не ждал.

Вот Вам моя Одиссея. Вернувшись сюда, я захворал, и это лишило меня возможности что-либо сделать летом.

Только теперь я чувствую себя хорошо и был бы совсем здоров, если бы не безголосье.

А как Ваше здоровье, Иван Иванович? Мне кажется, что этим письмом я загладил свою вину и заслуживаю, чтобы Вы мне написали о себе и о том, как прошло Ваше лето. Из художников здесь был Нестеров, (М. В. Нестеров, став с 1896 г. членом Товарищества, сблизился с П. А. Ярошенко.) а теперь еще остается Перов (Перов Владимир Васильевич (1869-1898) - сын В. Г. Перова, живописец. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Участвовал на XX и XXI передвижных выставках.) - этот совсем плох, кажется, у него чахотка, и жаль его, и вместе с тем он какой-то такой, что к нему не тянет. Ну, до свиданья! Поклон Вам от Марьи Павловны. Кланяйтесь Виктории Антоновне и дочке.

Искренно Ваш Н. Ярошенко.

Буду в Петербурге во 2-й половине ноября.

245 Н. Д. СТАХЕЕВ - И. И. ШИШКИНУ

Москва. 3 апреля 1897

Многоуважаемый дядюшка Иван Иванович!

Картина Рожь (Речь идет о картине, экспонировавшейся на XXV передвижной выставке под названием «На окраине соснового бора» (местонахождение неизвестно).) царствующим домом не взята, а потому в силу условия должна остаться за мной. Деньги, три тысячи, служащий мой Тарасов Вам уплатит на днях. Прошу картину приказать сдать мне после окончания московской выставки, (XXV передвижная выставка была открыта в Москве с 14 апреля по 11 мая.) на дальнее ее путешествие по городам согласиться не могу. Жена (Стахеева Ольга Яковлевна.) и я шлем Вам глубокое уважение, желая в радости встречать с Вашей семьей дни светлой пасхи.

Сердечно уважающий Вас племянник Н. Стахеев.

246 И. И. ШИШКИН - Н. Д. СТАХЕЕВУ

[Петербург. Апрель 1897]

Христос воскресе, дорогой племянничек Николай Дмитриевич!

Сегодня был приятно удивлен, узнав от нашего уполномоченного по выставке в Москве, что Вы, добрый Ник[олай] Дмит[риевич], купили мою картину, (См. предыдущее письмо.) чему очень, очень рад, и рад еще больше потому, что все сделалось без помощи телеграфа, как[в] 88 году, когда Вы, желая купить мою картину Бурелом, предлагали 300[0] руб[лей], а я покапризничал, а главное, в ответной телеграмме вставил минимум, и этот-то проклятый минимум все дело испортил, и я не имел удовольствия видеть свою картину в руках знакомых и даже родственников, а продана она в Киев [...] и уж действительно за минимум. Я был наказан и до сих пор жалею об этом, особенно о картине, что она не попала к Вам. Повторяю, очень рад и благодарен, что Ник[олай] Дмитриевич не имеет, как говорят, на меня зуба за этот проклятый минимум. Поздравляю Вас и любезную Ольгу Яковлевну с праздником и желаю Вам здоровья. [...]

Ваш дядя И. Шишкин

247 И. И. ТОЛСТОЙ - И. И. ШИШКИНУ

[Петербург]. 4 октября 1897

Милостивый государь Иван Иванович,

В собрании Академии 29 сентября сего года наличные члены, единогласно выразив сожаление об оставлении Вами руководительства пейзажной мастерской, изъявили пожелание, чтобы Вы не отказали снова принять на себя обязанности руководителя мастерской.

Сообщая Вам о столь единодушном постановлении собравшихся 29 сентября сочленов Ваших и присоединяя к нему свою личную просьбу, обращаюсь к Вам, прося о Вашем решении не оставить меня уведомлением.

Примите уверение в истинном моем уважении и преданности Вашего покорнейшего слуги

Гр[аф] И. Толстой.

248 И. И. ШИШКИН - И. И. ТОЛСТОМУ

[Петербург]. 15 октября 1897

Многоуважаемый граф Иван Иванович!

В ответ па извещение Ваше о лестном для меня пожелании, выраженном господами членами Академии в заседании 29 сентября сего года, спешу уведомить Вас о полной моей готовности служить дорогому мне искусству и помогать в чем могу питомцам Академии, посвятившим себя изучению пейзажа. (Однако вначале Шишкин, как и прежде, хотел отказаться от избрания. Сохранился черновик письма, написанного им по этому поводу И. И. Толстому: «Многоуважаемый Граф Иван Иванович, благодарю Вас за сообщение о единодушном постановлении на собрании 29 сентября сего года, где изъявили пожелание снова принять мною обязанность руководителя пейзажной мастерской. Благодарю собрание за внимание и доверие ко мне. К сожалению, как и в первый раз, так и теперь не могу принять предложение единственно по слабости здоровья...» (ОР ГПБ, ф. 801, ед. хр. 19, л. 11 а).)

Мое здоровье решительно не позволяет мне взять на себя единоличное руководство мастерскою, так как я не могу обязаться ходить в Академию ни часто, пи аккуратно; но ввиду избрания А. А. Киселева, (В 1897 г. А. А. Киселев был избран профессором-руководителем пейзажной мастерской Высшего художественного училища при Академии художеств.) которого давно знаю и за которого сам подал голос, вполне готов идти с ним рука об руку, совместно с ним выработать план преподавания в мастерской и вдвоем осуществить этот план, причем всегда буду служить советом и указанием ученикам нашей пейзажной мастерской. При этом считаю нужным выразить убеждение, что выработка совместного плана преподавания - дело необходимое и для мастерской очень важное.

Остаюсь с истинным к Вам почтением и уважением

И. Шишкин.

249 И. И. ШИШКИН - 3. Н. БУЛГАКОВОЙ (Зинаида Николаевна Булгакова - жена Ф. И. Булгакова.)

[Петербург. Октябрь 1897]

Многоуважаемая Зинаида Николаевна,

Позвольте мне принести Вам мою искреннюю благодарность за память обо мне так же, как и глубокое сожалению о болезни добрейшего Федора Ильича. (Ф. И. Булгаков.)

Что касается о той заметке в Н[овом] в[ремени], которую Вы так любезно желали поместить, то могу Вам предложить следующие сведения: в им[ператорскую] Академию художеств я снова поступил пр[офессором] рук[оводителем] по единоглас[ному] желанию всего Совета Академии. Лето, хотя и хворал, надеюсь не прошло для меня бесследно. Я привез порядочное количество этюдов, из них некоторые довольно крупных размеров. Вот, многоуваж[аемая] 3[инаида] Н[иколаевна], сырой материал, который и предоставляю Вашему просвещенному вниманию. Предоставляю Вам придать ему ту литературную обработку, которую Вы найдете нужной.

Примите увер[ение] в полнейшей преданности и благодарности.

И. Ш.

250 Н. Н. БЕЛЬКОВИЧ (Белькович Николай Николаевич (1866-1920).-Учился в Академии художеств (по 1894). Один из основателей Казанской художественной школы и ее первый директор (1895-1898). Инспектор в Высшем художественном училище при Академии художеств (до 1905). Инструктор по народному образованию в г. Лаишево (1919). Педагог.) - И. И. ШИШКИНУ

Казань. 27 ноября 1897

Глубокоуважаемый Пиан Иванович!

От души порадовался, получив Ваше письмо: раз пишете - стало быть, здоровы, а понадобился этюд - стало быть, настолько здоровы, что и за дело взялись. Слава богу! Слава богатырю земли русской! Какие невзгоды ему не по плечу!

Ваши этюды произвели страшную сенсацию среди учеников, и уж столько про них разговоров и толков!

Мы уже посмели их вставить в рамы и развесить по классам. Скоро готовы будут и рамы для офортов.

Кроме непосредственно сильного впечатления от Ваших этюдов, самый факт такого ценного подарка отразился сильно на подъеме духа нашей школы. «Стало быть, мы что-нибудь да стоим, когда нам дарят такие вещи». Ученики ура кричали и целый день ног под собой не слышали.

Пользуюсь случаем, чтобы еще раз от лица всей школы выразить самое горячее спасибо.

Требуемый Вами этюд спешу выслать.

Передайте мой поклон Виктории Антоновне, а также и всем Вашим.

От всей души желаю Вам полного выздоровления.

Всей душой Вам преданный

Н. Белькович.

251 К. А. САВИЦКИЙ - И. И. ШИШКИНУ

Пенза. 5 декабря 1897

Дорогой Иван Иванович!

Спасибо тебе сердечное за приветственную телеграмму. Она сама по себе, как весть об академике, (18 апреля 1897 г. Савицкий, изменив своему первоначальному решению, дал согласие занять пост директора Пензенской рисовальной школы. В этом же году он получил звание академика.) обрадовала меня одинаково. Кто первый, добрая душа, поспешил оповестить меня, поделиться сочувствием? Добрый друг Иван Иванович, да еще семья Кирилла Викентьевича, (К. В. Лемох.) твоя телеграмма и письмо Лемоха пришли одновременно, получены были в мое отсутствие Лерой, (В. И. Савицкая.) которая вместо с детворой обставили эту радостную весть для меня очень торжественно! Купила цветов, и в букете нашел я поздравление. Ты, дорогой, знаешь, как существенно для меня теперь это звание - я радуюсь ему, утешен вполне, ценя поддержку Академии в дни, когда нуждаюсь в нем.

Вот мы и в Пензе, т. о. семья моя и я с двумя сотрудниками, преподавателями. Работаем не покладая рук. Ребята чудесные, дельные, всей душой отдавшиеся делу. Приискал я себе и делопроизводителя, симпатичного, молодого, окончившего Казанский университет естественником. Он же и преподаватель естеств[енных] наук. Штат преподавателей числом 11 и столько же служителей все скомплектовано, училище обставлено учебными пособиями, музей и библиотека устраиваются, и решено начать занятия с 7 января 98 г. Теперь же частным образом работают в отдельном классе 19 учеников, всех же прошений поступило сверх 90. Комплект для двух первых художеств[енных] классов определен в 120 учеников.

С местными властями, городским персоналом и обществом состою в ладах, радушие и дружелюбие такое, что иной раз даже мешают делу - приходится разрываться, чтобы поспеть на все зовы ответить визитами.

Наводя распорядки в училище, бывая всюду, я все-таки обрыскал и окрестности Пензы, часто бегаю на базарную площадь с альбомчиком и уделяю время мастерской, где главные холсты уже на подрамниках. Квартирка небольшая, но очень миленькая, веселая, а солнце слепит на снегу, зима чудная, леса и дали просто волшебные. Бог не без милости, дело пойдет. Вчера отписал Валериану Порфирьевячу, (Лобойков Валериан Порфирьевич (1861-1932) -гофмейстер двора, с 1893 г. конференц-секретарь Академии художеств, с 1894 г. - ее секретарь по Уставу 1893 г.) облегчил свою душу, а то попечительский совет молчит, медлит с делами, а в Академии же может зародиться мысль, что мы бездеятельны.

Дорогой Иван Иванович, горячо обнимаю тебя, низко кланяюсь твоей дорогой семье, добрую Викторию Антоновну прошу иной раз черкнуть хоть коротенькое словечко о твоем здоровье и бодрости духа.

Сердечно твой К. Савицкий.

Жена шлет сердечный поклон.

252 В. К. МЕНК - И. И. ШИШКИНУ

[Киев. Декабрь] 1897

Дорогой Иван Иванович!

С Новым годом поздравляю Вас [...] желаю от души Вам здоровья. Весьма приятную весть я услышал, что Вы приняли опять профессорство в Академии; это показывает, что Вы чувствуете себя хорошо в настоящее время [...].

Вы, несомненно, приготовили интересные вещи. Недавно еще мы любовались Вашими вещами, «Еловый лес» (Эта картина под названием «Хвойный лес. Солнечный день» (1895) находится в ГРМ.) - это один восторг, и как же Вас, Иван Иванович, публика любит, оно и понятно, сама правда, полная иллюзия! ! ! Что-то приготовили художники к XXVI перед[вижной] выставке, а ведь, несомненно, есть интересные вещи.

Нестеров написал хорошую картину, по-моему, это его лучшая вещь, мне она очень нравится - «Пострижение», (Картина «Великий постриг» (ГРМ) была написана Нестеровым в Киеве в 1898 г.) типы молодых и старых монашенок замечательны, есть некоторая условность в пейзаже, три березки на первом плане, но это не вредит общему впечатлению. [...]