Воспоминания о Крымове Н. П.

(Богородский Ф. С). Встречи с Крымовым Н. П.

- Ну, знаете, если какому-нибудь художнику не нравится Репин, то это не художник, а просто балда!

Сидя в кресле, Николай Петрович еще более сутулится, вбирая седую голову в приподнятые плечи. Старый художник явно сердится. Мы на балконе тарусской дачи. Летний день плывет над садом, источающим ароматы цветов и трав. Около яблони гудит шмель, а в крапиве у забора копошатся желтые цыплята. Балкон с одной стороны затянут парусиной, на полу лежит ковер.

- Не люблю, знаете, когда рефлексы попадают на холст, а ведь я пишу главным образом с балкона, - говорит Николай Петрович. И тут же добавляет:

- Когда пишете, не надевайте белую или светлую рубашку. Цвет ее отразится на холсте, и вы обязательно ошибетесь!

Но, уклонившись немного в сторону от главного разговора, Николай Петрович опять вспоминает какого-то отрицателя Репина.

- Подумайте, - продолжает он. - Не любить или не понимать Репина! Как же это так? Я очень ценю и Дега, и Сислея, и К. Моне, но разве это мешает мне восторгаться гением Репина А ведь есть и такие, которые отрицают и Левитана и Серова! Видимо, у этих людей вместо сердца - картошка! - сердито восклицает Николай Петрович.

Но вот жена художника Екатерина Николаевна несет посуду. Готовится чай. Цвет неба становится гуще, в саду звенят комары. С балкона виднеется река Ока, и в ее зеркале отражаются клочки тумана.

- Хорошо? А? - спрашивает Николай Петрович, кутаясь в халат. С реки потянуло вечерней прохладой, на горизонте у поленовской церковки порозовело одинокое облачко.

Мы слушаем вечернюю тишину, и Крымов почти шепотом говорит:

- Так вот, Федор Семенович, в живописи все решает тон. Скажем проще, что это - сила света в цвете. Если цвет не освещен, его не существует. Задача художника-реалиста определить силу света и найти правильные отношения между цветовыми массами. Определить, так сказать, - что темнее, а что светлее. В живописи с этого и надо начинать. Вот мы видим это вечернее небо, силуэты лип и акаций, затененные домом, белеющие стволы берез у забора... А как передать все это правильно в живописи, чтоб вечер не был похож на утро или на яркий день?

Сделав несколько глотков из стакана, Николай Петрович продолжает:

- Вот я вам расскажу такой случай. Встал я как-то утром и вижу на дворе развешенное белое белье. Дай-ка, думаю, я его напишу! Сделал этюд - вышло, как будто, верно. Часов в 12 увидел это белье, освещенное ярким солнцем. Решил опять его написать. Сделал этюдик и тоже, как будто, верно. Вечером - гляжу, это же белье освещено вечерним желтым солнцем. Опять я сделал этюд! А потом сравнил все три этюда и оказалось, что они все одинаково светлые в одном тоне! Где утро, где вечер - не разберешь! Наврал я в тоне чертовски! И действительно, как начинать этюд, чтоб точно определить состояние дня? Хорошо певцам - у них есть камертон, а как быть живописцам? Я писал в газете о том, как однажды, работая над этюдом, я зажег спичку и увидел, что ее пламя равно освещенной белой стене. Стало ясно, что стену можно писать почти белилами. Я тогда подумал, а не сыграет ли эта спичка роль камертона для живописца? Бывало, пишешь светлое небо и не знаешь, как начать. Зажжешь спичку, сравнишь свет пламени с тоном неба, и становится ясно, что темнее, а что светлее! Между прочим, поглядите на этот пейзаж, я его пишу с балкона.

Николай Петрович отодвигает мольберт с почти метровой работой. Пейзаж превосходен, и особенно удачно небо, которое прямо светится на холсте.

- Вам нравится небо, - говорит Крымов, - а посмотрите ближе и определите, каким цветом оно написано?

Я вглядываюсь пристальнее и вдруг обнаруживаю, что одна половина неба по вертикали написана зеленовато-фисташковым цветом, а другая - розоватым. Но на расстоянии кажется, что небо написано одним цветом.

- Вот видите! - восклицает Николай Петрович. - Если тон неба верен, то нюансы цвета уж не играют роли. Тут дело только в колористических задачах. Но без цвета нет живописи. Это надо помнить всегда.

Художник показывает другой этюд.

- Посмотрите, - говорит он, - это я писал закат. Видите зеленые деревья? Кстати сказать, я их писал изумрудной с индийской желтой и желтым марсом. Так вот зелень на свету теплая и в тенях тоже теплая. Так бывает при закате. А какой цвет листвы в тени?

Я всматриваюсь и к своему удивлению нахожу листву красной.

- Вот видите, что значит верно взятый тон! При правильных отношениях и красный цвет не кричит!

Вечерние сумерки окутывают сад. Наш разговор прерывается. Мы садимся пить чай.

В 1938 году я со своей семьей жил на даче у Соловьевых на одной из горных улиц Тарусы. Весна этого года была очаровательна. Сады утопали в белом дыме яблонь и вишен, благоухали голубые тополя и бледно-зеленые липы... С балкона нашего дома открывалась удивительная панорама с перламутровой рекой, кружевными лесами и лиловыми далями.

"Вот где рай для художника!" - думалось мне. Не даром в Тарусе работали и Поленов, и Борисов-Мусатов, Богаевский, Крымов, Ватагин и много других мастеров.

По рассказам нашей хозяйки Ольги Ивановны в ее доме в 1936 году жил Крымов.

- Николай Петрович был оригинальным человеком, - говорила она. - Однажды он потребовал, чтоб я вон ту липу срубила, она-де, ему вид закрывает. Липу срубить я отказалась, а Николай Петрович осерчал. "Вы - сказал он, - ничего в искусстве не понимаете и его не любите".

С нашего балкона виднелась красная крыша дома Георгиевских, в котором в 1937 и 1938 годах жили Крымовы. Я частенько забегал к Николаю Петровичу, чтобы, как говорится, промыть свои глаза и зарядиться новыми мыслями, которыми всегда охотно делился Крымов.

Однажды ко мне приехал из Москвы А. Ржезников - своеобразный п талантливый художник. Он не был поклонником Крымова и решительно отрицал его теорию о тоне в живописи. Я захотел познакомить Ржезникова с Крымовым ближе. В тот же вечер состоялась их встреча. Ржезников пришел домой уже засветло. Оказывается, вся ночь прошла в бурных спорах, и в результате Ржезников стал буквально апологетом Крымова, искренне восхищаясь всем обликом старого мастера.

- Таких принципиальных и глубоких художников, как Крымов, я почти не встречал за всю свою жизнь, - говорил мне Ржезников.

Но вот наступила осень. Пришла пора уезжать в Москву. Художники подводили итоги, просматривая летние этюды. Пошел и я смотреть работы Крымова. Их было немного, но в каждом произведении решалась какая-нибудь живописная проблема. Зрителя прежде всего поражала свежесть этих работ, смелое, а иногда и дерзкое решение задачи и правдивая прелесть родного русского пейзажа.

- А вот в этом этюде сучки я палкой писал! - улыбаясь говорил Николай Петрович. - Ей-богу! Взял сломанную кисть, да ею и работал. Чуть холст не прорвал!

И действительно, черные сучки были рисованы без "деликатности", но как верно был изображен силуэт дерева с этими сучками на фоне светлого неба!

В 1939 году Крымовы поселились на Воскресенской горе, на даче у Каменной пекарни. Балкон, с которого открывался чудесный вид, также был затянут с одной стороны парусиной. Крымов, как всегда, опасался рефлексов. Это лето оказалось плодотворным, и Николай Петрович создал отличные работы, и среди них большой пейзаж с кустами, который теперь находится в Третьяковской галерее.

После Отечественной войны Крымовы сняли дачу на улице Карла Либкнехта в доме Степиных, где и прожили целых двенадцать лет. Между прочим, Николай Петрович убедил хозяйку посеять овес в садике перед балконом.

- Буду писать поле прямо с балкона, - говорил Крымов. - Ведь с моим здоровьем далеко не уйдешь!

Надо сказать, что в эти годы Николай Петрович был тяжело болен, и столик у его постели был заставлен невероятным количеством склянок с лекарствами.

По-прежнему Крымова навещали художники, чтоб побеседовать об искусстве и послушать интересные рассказы Николая Петровича, в которых он был настоящим мастером.

В один из вечеров Крымов рассказал:

- Решил я однажды сделать в музее копию с маленького пейзажа Диаза. Я тогда только начал приобщаться к живописи. Итак, сижу, копирую, а цвет неба между деревьев взять верно не могу! Вижу, что небо голубое, а какой краской оно написано - не пойму! И кобальтом, и ультрамарином, и изумрудкой пробовал - нет, ничего не выходит! И вот, знаете ли, от отчаянья пошел я на преступление. Дождался, когда служитель из зала ушел, смешал краски да небо в картине Диаза кисточкой и тронул! И что вы думаете? Оказалось, что небо написано натуральной умброй с белилами! А впечатление голубого цвета. Вот что значит тон! А в другой раз я в какой-то своей работе долго возился с белым цветом. Белая краска есть, а белого цвета не получается. Ведь краска-то - это еще не цвет! И вот представьте, взял я листочек белой бумаги и пошел в Третьяковскую галерею. Подошел к какому-то репинскому портрету с белыми манжетами, приложил к ним белый листочек, а манжеты-то, оказывается, темно-серые! Пошел я по залам, да ко всем белым предметам на портретах и картинах свой листочек прикладывать и стал. Что же вы думаете? В сравнении с белым листком все белые места в картинах оказались темнее!

- Между прочим, - замечает Крымов, - Вы с каким маслом пишете? С льняным? Бросьте его. Оно желтеет. Пишите с подсолнечным. Оно устойчивее. Я однажды подготовил холсты на грунте с льняным маслом. Простояли они у меня в темноте с год. Вынес их на свет, а они темно-желтые! Ей-богу!

В 1946 году осень была особенно живописна. Сквозь желтую листву светилось бирюзовое небо, и оранжевая рябина пестрела между жемчужными стволами берез. Но надо было собираться в Москву. Приехала машина и за Крымовым. Он был болен и пришлось закутать его в теплые одеяла. Последние рукопожатия, последние пожелания счастливой дороги, и Николай Петрович уехал. Таруса как будто опустела.

Московский морозный день. Дворники сгребают снег. Голубой иней летит с деревьев и покалывает озябшее лицо... Вот и Полуэктов переулок. Здесь на четвертом этаже каменного дома живут Крымовы. Дверь открывает Екатерина Николаевна.

- Пожалуйста, пожалуйста, Николай Петрович дома, - приветливо говорит она.

Предо мной знакомая небольшая комната, завешенная этюдами. Большой мольберт у окна в углу. Николай Петрович в серой фланелевой пижаме, как всегда, сидит в кресле у большого стола.

Мои пальцы буквально утопают в огромной мягкой руке Крымова. Я сажусь напротив и вижу большое окно, в котором светлеет давно изученный типично крымовский пейзаж - занесенная снегом крыша и печная кирпичная труба на фоне желто-розового неба ...

На столе появляется чай с вареньем, и Николай Петрович приступает к рассказу.

- Вы знаете, что мой отец был художником, учеником Зарянки. Так вот пришла пора готовить меня в художественную школу. Отец взялся готовить меня сам. Сделал он из бумаги петушка, бросил его на стол и говорит: "Вот рисуй его до тех пор, пока не будет точь-в-точь!" Принялся я за петушка, рисую неделю, другую... Однако сбегал я за это время в Училище живописи, ваяния и зодчества да разузнал, что будет даваться на экзамене. Оказывается, нужно будет рисовать гипсовую маску. Я сказал об этом отцу, а он и говорит: "Ничего, что там будет маска, а ты знай рисуй своего петушка!"

Прорисовал я его больше месяца, пошел на экзамен, а там действительно надо рисовать маску! И, представьте, ведь нарисовал я маску и экзамен выдержал, и в училище меня приняли! Отец-то мой умен был и понимал, как учить рисовать надо!

Николай Петрович смеется и пытливо вглядывается в меня: дескать, дошла ли до меня его мысль? Но меня трудно удивить - сквозь его обычные парадоксы я прекрасно понимаю, что хочет сказать и на что намекнуть мой старый друг.

Наш разговор прерывает телефон. Крымов берет трубку. Судя по репликам, звонят из какого-то учреждения искусств. Крымов повышает голос. Его что-то сердит. Наконец, он бросает в трубку:

- Вот, что я Вам должен сказать: Вы хоть и начальник, но человек в искусстве временный. А я в искусстве - явление постоянное и буду художником до самой смерти. Поняли? До свидания!

Прямо с юбилейной выставки Крымова, посвященной его семидесятилетию и открытой в залах Академии художеств СССР, группа художников пошла к Николаю Петровичу, чтоб поздравить его с награждением орденом Трудового Красного Знамени.

Крымов был настолько болен, что даже не мог посетить своей выставки. Он сидел, как всегда, в кресле в своей неизменной теплой пижаме.

После крепких объятий и рукопожатий зазвучали торжественные поздравления, захлопали пробки, и полилось шампанское...

Растроганный Николай Петрович пытался встать, но, махнув рукой, мог только сказать дрогнувшим голосом: "Спасибо, мои дорогие, спасибо..."

...Отзвенели годы, Николая Петровича уже нет с нами, а в сердце по-прежнему рисуется благородный облик нашего учителя, душевного друга и замечательного художника-новатора.