Письма Модильяни к Оскару Гилья

Отель Пагано, Капри.

...и ответь мне на этот раз, если Ты еще в состоянии это сделать под тяжестью своих лавров. Только что прочел в "Трибуне", что Твоя картина принята в Венеции: "Оскар Гилья, "Автопортрет". Я себе ясно представляю этот автопортрет, Ты мне о нем рассказывал. Ты ведь его начал еще в Ливорно. Искренне рад за Тебя. Хочешь верь, хочешь нет, но эта новость меня потрясла!

Я живу на Капри для поправления здоровья (место, вообще говоря, прелестное)...

За четыре месяца я не закончил ни одной вещи, а материала уже целая груда. Скоро поеду в Рим, а потом собираюсь в Венецию на выставку...

Надеюсь, что и для меня наступит когда-нибудь время, когда можно будет обосноваться во Флоренции и начать работать...

...Но в хорошем смысле слова, то есть я хочу в полной сосредоточенности привести в порядок и развить все впечатления, все идеи, которые родились во мне среди этого покоя, словно в сказочном саду.

Но поговорим о Тебе: мы с Тобой расстались в решающий момент нашего совместного духовного и творческого развития и дальше пошли разными путями. Теперь мне хочется встретиться и поговорить с Тобой.

Прими это письмо не как обычное пожелание дальнейших успехов, а как доказательство искреннего интереса Твоего друга

Модильяни.

Вилла Биттер, Анакапри. Остров Капри.

я все еще на Капри. Я, собственно, хотел написать Тебе теперь уже только из Рима, через два или три дня я туда еду, но желание хоть немножко с Тобой побеседовать заставляет меня взяться за перо.

Думаю, что Ты изменился под влиянием Флоренции. Можешь ли Ты себе представить, как изменюсь я, попав туда? Капри, одно название которого было способно пробудить во мне вихрь образов, полных красоты и античного сладострастия, кажется мне сейчас царством вечной весны. В классической красоте здешней природы для меня таится какое-то вездесущее, неописуемое ощущение плоти. И, несмотря на множество англичан с "бедекерами" в руках, которые заполонили этот остров, он все еще встает из моря, как сверкающий волшебный цветок.

Довольно поэзии. Впрочем, вообрази (подобное может случиться только на Капри), вчера мы гуляли при луне вдвоем с одной девушкой из Норвегии, которая оказалась очень эротичной, по и очень милой.

Я еще не знаю точно, когда буду в Венеции. Но Тебя я непременно об этом извещу. Я хочу с ней знакомиться вместе с Тобой.

Микели? Боже, сколько здесь на Капри ему подобных... Ходят целыми полками!

Как поживает Винцио? Он тогда хорошо начинал этой своей картинкой. Что он, уезжает или остается?

Ответь, пожалуйста. Я и пишу Тебе, в сущности, только чтобы узнать о Тебе и товарищах. Поклонись от меня Винцио.

Привет!

Дэдо.

1 апреля. Пиши в Рим, до востребования.

Накануне Пасхи, из Рима.

пишу Тебе, чтобы передохнуть и чтобы оправдаться перед самим собой.

Приступы напряженнейшей энергии охватывают меня целиком, но потом проходят.

А мне бы хотелось, чтобы моя жизнь растекалась по земле бурным радостным потоком. Тебе ведь можно сказать все: что-то плодоносное зарождается во мне и требует от меня усилий.

Я в смятении, но это такое смятение, которое предшествует радости и за которым последует головокружительная непрерывная духовная деятельность.

Сейчас, когда я пишу Тебе, я уже убежден в том, что это смятение необходимо. Я выйду из него с новыми силами, с еще неизведанной ясностью цели - и в бой, в сражение, в опасность.

Скажу Тебе, каким оружием я собираюсь защищаться в бою.

Сегодня меня очень обидел один мещанин: он сказал, что я ленив, что у меня ленивые мозги. Это мне полезно. Мне бы каждое утро, просыпаясь, получать такие предостережения. Но нас эти мещане никогда не поймут, они не могут понять жизнь.

О Риме я Тебе ничего не стану рассказывать. Рим сейчас не вокруг меня, а внутри меня, подобный какой-то пугающей драгоценности, оправленной в эти семь холмов, как в семь самовластительных идей. Рим - это оркестровка, в которую я включен, это круг, в который я замыкаюсь и куда вкладываю свою мысль. Его лихорадящая нежность, его трагический ландшафт, его формы, полные красоты и гармонии, - все это принадлежит мне, моему мышлению и моей работе.

Но я не могу выразить в письме ни общего впечатления, которое производит на меня Рим, ни всей той правды, которую я отсюда почерпнул. Я начал новую работу, и с тех пор, как я ее для себя точно определил, каждодневная жизнь приносит мне тысячи новых идей. Ты убежден в необходимости определенного метода и его применения на практике. А я пытаюсь с предельной ясностью определить те правды об искусстве и жизни, которые я нашел рассеянными в красотах Рима. И так как мне открылась внутренняя связь этих правд, я и пытаюсь ее обнажить, чтобы потом заново воссоздать ее конструкцию, так сказать, ее метафизическую архитектуру и таким образом прийти к своей собственной правде о жизни, красоте и искусстве.

Прощай. Напиши мне о Твоих делах, как я пишу Тебе о своих. Разве смысл дружбы не в обоюдном желании притягивать к себе и указывать путь, не в готовности быть до конца искренним, как перед самим собой?

Прощай.

Твой Дэдо.

Ты обещал прислать мне дневник, который ведешь с тех пор, как мы расстались. Жду его с нетерпением. Я своего обещания выполнить не могу по той простой причине, что никакого дневника не веду. И не только потому, что пока еще ни одно внешнее событие не проникло в мою жизнь, но и потому, что я убежден, что внутреннее содержание души не переводится на бумагу, пока оно сохраняет свою власть над нами. К чему писать, пока еще продолжаешь чувствовать? Ведь пока все это лишь необходимые ступени развития, которые мы должны пройти, но, смысл которых заключается только в конечной цели. Поверь мне, только творение, достигшее вершины и несущее на себе отпечаток каждой пройденной ступени развития, достойно быть выражено, быть переведено на бумагу. Сила воздействия и сама необходимость писания как раз в том и состоит, что писание дает возможность не только выразить идею, но и отделить ее от высказавшего ее индивидуума, оставляя свободный путь для того, что не может или не должно быть высказано. Любое крупное произведение искусства следовало бы рассматривать как всякое другое произведение природы. Сперва его надо рассматривать в его эстетической сущности, а потом, минуя этапы его развития и тайну его сотворения, следует думать о том, что волновало и увлекало в нем самого творца. Впрочем, это чистый догматизм.

Почему же Ты мне не пишешь? И как поживают Твои картины? Описание одной из них я читал в "Коррьере". Я пока еще не могу сесть за мольберт. Приходится жить в гостинице. Сам понимаешь, к живописи приступать невозможно. Впрочем, работаю я здесь много - внутренне, и вглядываясь в природу. Думаю, что придется переменить местожительство: варварское нашествие туристов и дачников мешает какой бы то ни было духовной сосредоточенности, которая как раз теперь была бы мне нужнее всего. Собираюсь в австрийский Тироль. Домашним пока об этом не рассказывай. Пиши мне по адресу: Мизурина, отель "Мизурина". Прощай. Напиши и пришли обещанное.

Постоянное созерцание ландшафта альпийской природы, кажется, приведет меня к одной из самых значительных внутренних перемен. Хотелось бы мне с Тобой поговорить о том, какая большая существует разница в произведениях художников, которые больше общались, сливались с природой, и тех, которые ищут вдохновения у себя в мастерской и хотят стать художниками в цитаделях самого искусства.

Весело у вас в Ливорно?

(Венеция)

второе Твое письмо получил; очень жаль, что первое, по-видимому, пропало. Я чувствую Твою боль и Твое недоверие, но скорее в тоне Твоего письма, чем в самом признании, которое Ты мне делаешь. Я приблизительно уловил главную причину и, можешь мне поверить, испытал и испытываю от этого искреннюю боль. Правда, я еще не знаю более точных и непосредственных причин. Но мне понятно, что их было достаточно, чтобы вызвать в Твоей благородной душе скорбное презрение, что Ты отстранил от себя свое законное право па жизнь и радость, избрав своим уделом недоверие.

Ты создан для деятельной жизни, для радости. Мы - извини мне это "мы" - имеем права, отличные от других, ибо и наши потребности иные; мораль наша иная, это нужно помнить и говорить об этом прямо... Твой подлинный долг - спасти свою мечту. Красота ведь тоже имеет свои тяжкие обязательства. Но эти обязательства стимулируют самые прекрасные усилия души. Каждое преодоленное препятствие отмечает укрепление нашей воли, содействуя необходимому обновлению, является шагом вперед в наших стремлениях. Необходимо создать священный культ - говорю это тебе и себе - всего того, что может возбуждать и поощрять твои духовные силы (intelligenza). Старайся всегда возбуждать эти плодоносные стимулы и никогда не давай им угаснуть, ибо только они способны приблизить наш разум к максимальной творческой мощи. За них мы должны биться. Разве можем мы замкнуть себя в круг их тесной морали? Отринь эту мораль, преодолевай ее. Человек, неспособный усилием воли высвобождать все новые желания, все новые индивидуальности в себе, для постоянного самоутверждения, неспособный разрушать старое, прогнившее - не достоин называться человеком. Это мещанин, фармацевт, словом, назови его как угодно! Ты страдаешь, и у тебя есть на то причины. А что, если бы Тебе удалось обратить свое страдание в стимул, вновь омолаживающий, поднимающий еще выше Твой идеал и делающий его для Тебя еще более заветным?

Ты бы мог приехать до конца этого месяца в Венецию. Но только не трать на это все деньги, привыкай ставить свои эстетические потребности выше обязательств перед обществом. Если хочешь сбежать из Ливорно, могу тебе в этом помочь. Но я не знаю, хочешь ли ты. Для меня это было бы большой радостью. Во всяком случае, ответь.

В Венеции я получил ценнейшие уроки. Покидаю Венецию более зрелым, чем был бы даже в результате большого творчества. Венеция - голова Медузы с бесчисленными синими змеями, аквамариновый гигантский глаз, в котором душа твоя растворяется и возносится в бесконечность.

Письма эти говорят сами за себя, и говорят о многом. Они поражают, прежде всего, силой творческой захваченности, уже вовсю разгорающимся огнем творческого восприятия мира. В них нет ничего юношески безответственного и почти ничего случайного. Но в их стиле и сущности ясно различимы как бы три слоя, залегающие па разной глубине.

Самый близкий к поверхности легко отделяется от остальных: это псевдопоэтическая риторика, очевидно заимствованная у Д'Аннунцио. Этот "вихрь образов, полных красоты и античного сладострастия", это "вездесущее, неописуемое ощущение плоти", которое "таится в классической красоте здешней природы", этот "Рим, оправленный в семь холмов, как в семь самовластительных идей" и т. п. - все это во вкусе напряженно-пышного стиля его тогдашнего литературного кумира. Где-то он сам прерывает поток своей "поэзии", почувствовав ее напыщенность.

Далее идет слой, который можно назвать "ницшеанским". Он глубже, значительней и во много раз опаснее для его будущего, он еще даст себя знать.

Когда Амедео рассуждает, вполне в духе Ницше, о субъективном и объективном смысле творчества, настаивая на отделении творца от творимого, он может еще тут же спохватиться и, оборвав красноречивый пассаж, назвать его "чистым догматизмом". Но рядом есть нечто гораздо более сложное и взрывчатое. Горячая, искренняя, непримиримая антибуржуазность этого юноши-художника, его презрение к самодовольному мещанству и обывательщине - все это свойственно ему в такой степени, что невольно прорывается так или иначе чуть не на каждом шагу. И он имеет право сказать, что, преодолев "смятенье", выйдя из него "с еще неизведанной ясностью цели", он будет готовиться к "бою, сражению, опасности". Но он и не замечает, как эта его боевая непримиримость, сосредоточиваясь только на острых столкновениях "их" морали (то есть буржуазно-мещанской, ханжеской) и "нашей" морали (то есть творческой и, значит, свободной), уходит куда-то в сторону от той проблемы, которая его же самого волнует больше всего, - от проблемы "искусства и жизни", искусства и общества, искусства и его предназначения. Он готов вслед за Ницше восславить ничем не ограниченную, стихийную силу личности, силу ее самоутверждения, независимую уже ни от какой морали, ни от какой нравственной оценки. Он искренне призывает своего друга, тоже начинающего художника, "ставить свои эстетические потребности выше обязательств перед обществом". Со всей безоговорочной прямолинейностью девятнадцатилетнего ницшеанца он восторженно повторяет идею безусловной "избранности" художника, у которого есть беспредельные права и только одна обязанность - культивировать свою личность, "не угашать" формирующих ее стимулов - конечно, исключительно эстетических и самодовлеющих.

Не было бы, вероятно, ничего проще, чем окрестить автора этих писем "воинствующим индивидуалистом", "декадентствующим эгоцентриком" или еще чем-нибудь в том же роде, если бы ницшеанская нота не перекрывалась вдруг на той же странице другой, еще только рождающейся, но зато своей и очень сильной.

Удивительно, как упорно он ищет полной "духовной сосредоточенности", чтобы "привести в порядок и развить все впечатления, все идеи", сопутствующие его вступлению в мир творчества. Удивительна в таком еще молодом существе эта напряженная "внутренняя работа", это "вглядывание" в природу и искусство, которым он постоянно занят, несмотря на всю свою горячую приверженность к удовольствиям и радостям жизни.

Удивительно, как, вопреки и словно бы в прямой ответ своему декадентскому упадочному окружению, он не боится громко крикнуть: "А мне бы хотелось, чтобы моя жизнь растекалась по земле бурным радостным потоком" ("растекалась по земле" - значит, не для себя, не "эгоцентрически"!), чтобы тут же добавить как будто шепотом: "Что-то плодоносное зарождается во мне и требует от меня усилий". Отсюда и радость предчувствия, что скоро, скоро, вслед за мучительным смятением чувств начнется "головокружительная непрерывная духовная деятельность".

Он еще не знает, какой она будет, во что она выльется, эта деятельность, к которой он себя готовит своей "внутренней работой", той еще не звучащей, но в нем уже присутствующей музыкой, которой вскоре предстоит прозвучать во всеуслышание. Он знает одно: это будет его, ему открывшаяся, им собранная воедино "правда о жизни, красоте и искусстве". И это будет правда, независимая ни от какого "определенного метода и его применения па практике", свободная от всякого, с самого детства ему ненавистного конформизма.

Вот это все - светлое и темное, свое и чужое, внутренне спутанное, хаотически-чересполосное, к тому же еще заряженное, как током, страстностью его натуры, - Амедео и привез с собой в Париж из Ливорно, Флоренции и Венеции. Сюда, конечно, нужно прибавить и сильное влияние, которое еще в детстве и отрочестве оказывала на него социалистическая деятельность старшего брата. "Социалист и ницшеанец" - таким контрастом недаром характеризует молодого художника, пусть, может быть, и слишком прямолинейно, один из его вдумчивых биографов, Франко Руссоли¹.

¹(Franko Russoli. Modigliani. Milano - Wurzburg - Wien, Silvana Edito - riale d'Arte, 1959.)

Теперь, в Париже, его внутренние противоречия обострились до предела в обстановке явного непризнания. В этой обстановке он проявил мужество. Он не растерялся и не поспешил надеть личину, ни к кому и ни к чему не приспособился, не примкнул и не поступился ничем из того, что было ему дорого. Ни тогда, ни позднее он не стремился кому бы то ни было понравиться; успех он понимал только как победу. Нет, он не стал изготовлять ходовые портреты, чтобы обеспечить себе дневное пропитание. По великолепному выражению Кокто, он оказался одним из тех художников, которые тогда "позволяли себе роскошь быть бедными". И роскошь быть непризнанными в силу верности своим идеалам, добавим мы, причем непризнанными даже в самой близкой среде возможных единомышленников, новаторов искусства и литературы. Отвергнув кубизм как метод, как направление, не соблазнившись ни фовизмом, ни символизмом, Модильяни в 1910 году так же решительно отказывается подписать франко-итальянский футуристический манифест, к чему его усердно склоняли его друзья Северини и Боччони. Нет, ему было не по пути с разрушителями "музеев и кладбищ", он не стремился "быть оригинальным во что бы то ни стало" и не соглашался с тем, что "гоночный автомобиль более прекрасен, чем Нике Самофракийская". Он не нуждался в шуме и треске скандала вокруг своего имени.

Известно, что ни Аполлинер, ни Жакоб, ни Сальмон при всей своей любви к Моди ничего не писали о живописи Модильяни в своих статьях о современном искусстве. Сальмон едва упоминает его в большой рецензии на выставку у "Независимых" 1910 года, между панегириками кубистам, футуристам и "таможеннику" Руссо. Почти буквально тем же ограничивается в другой газете и Аполлинер: "Отметив Модильяни, Лота, "Вид на Камерэ" и ню Жака, перейдем к "таможеннику" Руссо". Но никто почему-то не обращает внимания на то, что и Модильяни, дружа с этими поэтами, никогда не читал наизусть их стихов; очевидно, он их не запоминал, несмотря на феноменальную свою "стиховую" память, или просто не любил? А вот поэтами предшествующего поколения он буквально захлебывался, и на страницах воспоминаний о нем недаром все время мелькают имена Верлена, Рембо, Малларме. Он и здесь не кривил душой, и здесь, как в своем искусстве, был верен себе и оставался самим собой.

Но алкоголь и гашиш были ведь бегством от себя, растратой себя, лишь видимостью самоутверждения? Конечно. И этот трагический парадокс силы и слабости, к несчастью, сопровождал Модильяни до конца. Сложилась даже устойчивая легенда о "проклятом художнике" ("peintre maudit"), гений которого, до тех пор дремавший на дне его души, воспламенил в первый же миг волшебного опьянения "дьявол гашиша". Так пишется в романах о "страстной жизни Амедео Модильяни". Так создаются главы мемуаров с мелодраматическим заголовком: "Модильяни, или Падение ангела".

Можно понять возмущение, которое вызывает подобная литература у его серьезных биографов. Они протестуют против попытки лишить этого художника - может быть, действительно проклятого, по только в исконном, "верленовском" смысле этого эпитета, в смысле своей пожизненной отверженности, - лишить того, что было его единственным достоянием: его сознательного, упрямого, испепеляющего труда, его пути к преодолению своего смятения.

При намереньи сберечь бюджет не в ущерб качественности интима, заказывайте самостоятельных проституток на страницах интим сайта prostitutkiulyanovskaboom.com. Тут собраны достойные предложения женщин всяких возрастов.