II Бухта Рио

То была смутная пора, когда уходит ночь и сводит свои счеты дьявол.

Андре Жид. Фальшивомонетчики

Стоя на якоре в последнем портовом доке перед выходом в открытое море, "Гавр и Гваделупа" - с капитаном Бессоном - ждал лишь попутного ветра, чтобы уйти в рейс.

На набережной все время толпились зеваки, разглядывая учеников, уже получивших морскую форму: шерстяная рубашка, холщовая куртка и штаны, клеенчатая шляпа. Матрос, вооруженный ружьем и саблей, охранял вход на наружный трап. Среди ротозеев несколько заплаканных женщин - матери.

Эдуар не жалеет о том, что, побоявшись момента прощания, упросил свою не приезжать в Гавр.

В субботу 2 декабря он написал ей, чтобы несколько успокоить. Это было нетрудно, так как он просто восхищен, "удивлен комфортом", которым они - он и его товарищи - будут пользоваться. Нормандский судовладелец не обманул: он сдержал все свои обещания и даже сверх того. Парусник - "превосходное" судно, "одно из самых лучших в Гавре" - имеет не только самое необходимое, но отличается еще и "некоторой роскошью". Здесь есть даже салон с фортепьяно. Что касается еды, то она обильна и вкусна: каждый раз по два мясных блюда и десерт. А спит Эдуар в гамаке! Дело в том, что коек всего тридцать шесть, то есть меньше, чем воспитанников. В первые ночи Эдуару заснуть не удалось, но он быстро привыкнет. И вообще гамак создает некую живописность; в нем, пожалуй, вся прелесть морского путешествия.

Кроме воспитанников и преподавателей, "Гавр и Гваделупа" повезет в Рио одного или двух пассажиров - молодых людей - и небольшой груз различных товаров, где среди прочих - голландский сыр. Экипаж составляют двадцать шесть человек. Помимо этого, в подчинении у негра-старшины имеются еще четыре юнги и пара новобранцев, взятых в услужение к воспитанникам. Эдуар возмущен грубым обращением с ними: "пинки в зад, кулачные удары, но это делает их дьявольски покорными, уверяю тебя. Наш старшина... колотит их вовсю". Воспитанникам тоже дано это право, но они не жаждут им пользоваться.

И все-таки "Гавр и Гваделупа" не семейный очаг. Офицеры хоть и "очень славные ребята", но бывают "строгими". Воспитанников предупредили, что если они провинятся, то подвергнутся дисциплинарному взысканию, применяемому к матросам, - иными словами, их незамедлительно закуют в кандалы. "Тут смотри в оба, можешь мне поверить".

Но даже это не омрачает настроения. Эдуар и его товарищи рады, что могут наконец окунуться в новую жизнь, так резко меняющую все их привычки, и потому ждут с нетерпением, к которому примешивается некоторое беспокойство, момента, когда будет отдан приказ об отплытии. Наконец погода становится благоприятной, и 8 числа заканчиваются последние приготовления. Ставят паруса, поднимают на борт ялик, предназначенный для прогулок в бухте Рио. Остается только погрузить свиней и овец. Отплытие назначено на следующую субботу, на половину десятого утра.

Субботним утром г-н Мане подымается на борт "Гавра и Гваделупы" проститься с Эдуаром. "Я был счастлив, что он оставался со мной до самого отплытия; он был очень добр ко мне все это время", - пишет благодарный Эдуар своей "дорогой маменьке". Не было ли у него в тот момент тяжело на сердце?

"Гавр и Гваделупа" отходит от причала. Столпившиеся на молу зеваки приветствуют судно; дав два пушечных залпа и подняв флаг, оно держит под парусами курс в открытое море. Женщины машут платками. Г-н Мане, разумеется, тоже здесь: вон тот цилиндр, еще различимый в толпе, возможно, принадлежит как раз ему. Как удачно, что судно вышло в море сегодня: г-н Мане успеет добраться до Парижа и попасть завтра, в воскресенье, 10-го, на важные выборы. Человек, к которому он не питает симпатий, властолюбия которого он так опасается, домогается поста президента республики; человек этот - принц Луи-Наполеон Бонапарт.

Море прекрасно, небеса сияют. Чуть трепещет парус, но Эдуар хорошо переносит качку, необычайно гордясь тем, что переносит ее лучше большинства товарищей - последние из-за морской болезни "крепко приклеились к койкам". Один из его соучеников по коллежу Роллен, Мендревиль, очень страдает. Испытывая легкое презрение, Эдуар снисходительно посмеивается. Эти парни не моряки!

К восьми часам вечера, исполненный чувства глубочайшего удовлетворения от первого дня на борту, он замечает на горизонте свет далекого маяка. Последний знак, посылаемый землею Франции.

Опустилась ночная тьма. Но вот Эдуар ощущает, что и ему теперь делается худо. Внезапно море становится неспокойным, начинает волноваться. Ветер крепчает. Грохочут канаты. Стонут мачты. Судно скрипит. Вскоре буря свирепствует вовсю. От самоуверенности Эдуара не остается и следа. Как у всех новичков, у него сейчас екает сердце. Укрывшись в кубрике, пачкаясь блевотиной двадцати парней, которых бортовая качка опрокидывает, швыряет друг на друга, он спрашивает себя, чувствуя, как выворачиваются его внутренности, "кой черт послал меня на эту галеру". Да, он любит море, но разве мог он предположить, что оно будет столь "неистовым", начнет вздыматься бушующими "горами воды" - волны с таким грохотом обрушиваются на палубу, что все это выглядит настоящим стихийным бедствием.

Увы! Это только начало испытаний. Пасмурное утро; безбрежные, кипящие пеной волны; корабль носит по ним как щепку, волны хлещут его, обрушиваются гигантскими стремительными водопадами, уходят из-под дна. Море не успокаивается ни вечером, ни ночью. Ни завтра, ни послезавтра. Буря продолжается несколько дней; она так яростна, что экипаж вынужден порой убирать все паруса. Увлекаемый ураганом, "Гавр и Гваделупа" более неуправляем. По выходе из Ла-Манша встречные ветры сбивают его с курса и гонят к берегам Ирландии.

Буря стихла только к пятнадцатому; с наступлением ночи ветер наконец переменился. Теперь судно может лечь на другой борт и, преодолевая пока еще сильные волны, взять нужный курс. Эдуар пришел в себя. Он с тоской вспоминает "тишину отчего дома" и, потрясенный недавно выпавшим на его долю испытанием, признается, что морским делом "сыт по горло". Теперь, когда погода установилась, его удручает монотонность вот такого существования. "Всегда небо и вода, всегда одно и то же, это отупляет".

Но едва корабль почистили, постирали белье и постели, ветер опять меняется, волны снова начинают сотрясать судно. Такая погода длится до 19-го числа, пока "Гавр и Гваделупа" не минует Бискайский залив. "Эти парни поистине удивительны, - восклицает Эдуар, говоря о моряках. - Они всегда довольны, всегда веселы, хотя профессия их сурова - ведь мало радости висеть на рее, когда она порой касается воды, или трудиться дни и ночи напролет - иными словами, в любое время суток; впрочем, все они ненавидят свое дело". Суждение, бесспорно, слишком субъективное.

С момента отплытия воспитанники так ни разу и не открыли тетрадей. Преподавателям еще сильнее нездоровилось. 19-го наконец приступают к занятиям. Налаживается распорядок дня. Встают в половине седьмого утра, укладываются спать в девять часов вечера; утром занимаются математикой, после полудня -литературой и английским. Эдуар радуется урокам: монотонность корабельной жизни его угнетает. Море и небо! Небо и море! Все дни одинаковы, с той только разницей, что сегодня море беспокойнее, а завтра тише. Смотреть не на что. Развлечься нечем. Вот разве незначительные происшествия, приобретающие на фоне этого однообразия значимость событий: то командир подстрелил какую-нибудь птицу - чайку или нырка, которые летают вдали от берегов; то попытались поймать тунца, но безуспешно; то встретился португальский бриг - заметив "Гавр и Гваделупу", шедшего на всех парусах, он решил, что его будут преследовать, и рванулся что было сил... "Гавр и Гваделупа" поднял флаг, на бриге успокоились, к нему подплыла шлюпка с лейтенантом и тремя матросами, передавшими португальцам несколько писем, адресованных во Францию, и кое-что из продуктов. Португальцы были этому чрезвычайно рады. "У несчастных почти иссякли съестные припасы. Выйдя из Нью-Йорка, они пробыли в море целых двадцать два дня, восемь дней провели в дрейфе; теперь они возвращаются в Порту - он находится от нас на расстоянии ста двадцати лье".

Какая тоска - длинные, бесконечно длинные дни, а теперь еще и дожди начались. Капитан старается развлечь учеников. Вечером он откупорил несколько бутылок шампанского. После обеда заставляет их петь хором: все собираются на полуюте и совершенствуют свое вокальное мастерство по методике Уилхэма, очень тогда модной. Ну а по случаю рождества, конечно же, организуется "шумное застолье", оно длится до четырех часов утра.

Извлеченные из капитанских запасов сигары, шампанское и знаменитое савойское печенье на какое-то время заставляют забыть о скудном пайке, которым вот уже несколько дней вынуждены довольствоваться ученики. Затянувшееся плавание почти поглотило съестные припасы: вместо хлеба выдают морские сухари. Ученики "в ярости". Все в их очаровательном путешествии неудачно. Некоторые из них, например Мендревиль, так и не смогли привыкнуть к бортовой качке и вынуждены все время проводить в постели. А теми, кто здоров, офицеры просто помыкают. "Помощник капитана... форменный грубиян, эдакий морской волк, который обходится с нами весьма круто, а уж ругается - хуже некуда". Все неудачно. Хоть бы "Гавр и Гваделупа" доплыл до Мадейры! "Какое счастье видеть землю! Как давно мы об этом мечтаем!" Рано поутру 30 декабря на горизонте показался гористый остров Порту-Санту - до Мадейры от него двадцать пять миль. Но напрасно лавирует "Гавр и Гваделупа", ветер все равно не благоприятствует ему, и, оставив надежду пристать к островам, парусник вечером 31-го снова берет курс на Африку.

Длинные, бесконечно длинные дни. Эдуар рисует. Он вынул карандаш - что может быть естественнее. Рисует, фиксируя свои впечатления, передает движение, изображает силуэты лиц матросов и товарищей. Наброски идут по рукам. Ого! Прямо талант - есть сходство, а к тому же еще и шаржировано. Офицеры, преподаватели - все хотят заполучить для себя "карикатуру". Сам капитан под предлогом новогоднего подарка обратился с подобной просьбой. В благодарность он приглашает Эдуара за свой стол. Днем Эдуар часто забирается на капитанский мостик, всматриваясь в горизонт, линия которого то подымается, то опускается, за которым что-то открывается ему... но что именно? Какая-либо морская тайна? Или то, как лучше изобразить небо? Ночью его можно найти на корме, где он любуется игрой бликов на бурлящей за бортом воде. "Гавр и Гваделупа" входит в теплые, хотя по-прежнему неспокойные воды. Временами море словно фосфоресцирует. "Нынче вечером казалось, что корабль рассекает огненные волны; это было очень красиво".

Солонина, безвкусная вода. Эх! Если бы можно было бросить якорь у Канарских островов - вот где запаслись бы свежим продовольствием, апельсинами! 6 января уже виден Санта-Крус на острове Тенерифе. Но подойти к нему снова не удалось, и - какая жалость! - то, что казалось почти раем: снежная вершина Тенерифе, залитые солнцем ослепительно белые дома Санта-Круса - остается позади.

"Гавр и Гваделупа" запаздывает на восемнадцать дней. Ну наконец-то - пассатные ветры стали подгонять судно, и вот оно уже легко скользит по спокойному морю - где-то мелькнет кит, где-то стайка летучих рыб, а то дельфин или даже акула. С наступлением хорошей погоды занятия и тренировки возобновляются. Утром, на заре, Эдуар - марсовый на фок-мачте, другие воспитанники натягивают паруса. Идет урок фехтования. Но вот жара становится удушливой. Все изнывают от жажды. Внезапно ветер стих. Мертвый штиль - "один из тех мертвых штилей, какой увидишь только в тропиках". Парус недвижим, недвижим посреди безбрежной голубизны небес и океана. Спустив лодку, ученики по очереди гребут - разнообразия ради катаются вокруг судна. Решительно плавание под парусами - унылое занятие!

Только буря может вытащить "Гавр и Гваделупу" из этого "тоскливого стояния". Она и разразилась 16 января. 20-го корабль подходит к экватору - там виднеется еще восемь судов, так как "обычно экватор переходят под одним и тем же градусом".

Уже давно ученики томятся в предвкушении традиционного праздника, отмечающего переход через экватор. Праздник этот будет продолжаться сорок восемь часов. После "крещения" - "наконец-то мы стали моряками" - остается всего двенадцать дней до прибытия в Рио-де-Жанейро. "Гавр и Гваделупа" спешно прихорашивается - его в очередной раз красят. Обследуя трюмы, капитан Бессон обнаружил, что сыры, составляющие важную часть груза, за время плавания сильно пострадали - во время шквалов корка их обесцветилась. "Раз вы художник, - сказал он Эдуару, - освежите-ка эти сыры". Эдуар тотчас берется за дело. Он еще никогда не держал в руках кисти. Вооружившись кисточкой для бритья, он от души веселился - "мертвые головы" обретают свой изначальный оттенок. Он вполне удовлетворен тем, что называет своим первым "живописным опусом".

После двух месяцев в море "Гавр и Гваделупа" стал на рейд в Рио-де-Жанейро в понедельник 5 февраля.

Для выполнения формальностей командир и офицеры свободно сходят на сушу, но ученикам это пока запрещено. Изнывая от скуки, Эдуар разглядывает бухту, военные корабли разных стран, тоже ставшие тут на якорь, горы, покрытые сплошной зеленью. Идет дождь. Единственная радость: вода, мясо, фрукты - все теперь свежее. Каждый день шлюпка привозит на борт бананы, апельсины и ананасы.

Ученики должны были сойти на берег в четверг, но приказ отменен. Бухту Рио, обычно вызывающую у путешественников потоки восторженных излияний, Эдуар находит всего лишь "очаровательной". "Времени налюбоваться ею у нас было предостаточно!" - восклицает он. Наконец в воскресенье ученики получают возможность посетить город.

Еще в Париже некто Ребуль снабдил Эдуара рекомендательным письмом к проживающему в Рио семейству Лакаррьер. Старший сын Лакаррьеров Жюль встречает Эдуара и ведет к своей матери на улицу Увидор. Там начинающий моряк с аппетитом завтракает и обедает, он очень тронут оказанным ему теплым приемом ("Но все равно удивлен тем, что "очутился в лавке": ведь мадам Лакаррьер - это та самая "модистка", слова Эдуара о которой цитировались в первой главе. ). После полудня новый друг показывает Эдуару Рио.

В те годы город еще не начинали перестраивать - это случится позже и основательно изменит его облик. Какой разительный контраст между созданием рук человеческих, которое выглядит "печальным, жалким и грязным" (Radiguet Max. Souvenirs de l'Amerique espagnole. Paris, 1856. ), и великолепием природы, красотой бухты. Канализация в Рио отсутствует. Улицы узкие, плохо замощенные, с дурным запахом. Так как бразильцы днем почти не выходят из дому, то на улицах видишь преимущественно черных рабов. Между прочим, они составляют здесь большую часть населения - торговцы неграми привозят их сюда из Африки от двадцати до сорока тысяч в год (Рабство было окончательно уничтожено в Бразилии только в 1890 году. ). Они босы, так как обувь им носить запрещено; их одежда состоит из холщовых штанов да еще иногда куртки, надетой прямо на голое тело. Они спорят, кричат, шныряют среди товаров, бочек, загромождающих улицы; сгибаются под тяжестью непомерной ноши или тянут скрипучие телеги, называемые здесь "кабруэ", толстые колеса которых "похожи на круглый, продырявленный в середине стол" (По словам Макса Радиге.).

Этот "довольно уродливый" город и чаровал, и отталкивал Эдуара. Рабство его возмущает. Бразильская милиция кажется "прекомичной". Дворец императора он называет "настоящей лачугой". Церкви оскорбляют его взор обилием позолоченных украшений. Но для "европейца и немножко художника" город этот отмечен "печатью неповторимого своеобразия". И разумеется, он необыкновенно живописен. Все в нем будоражит любопытство: пестрота населения; зрелище улиц, где можно увидеть не только омнибусы, запряженные мулами, но и паланкины; нравы местных жителей, особенно бразильянок, "причесанных в китайском вкусе", чьи глаза и волосы "изумительно черные", - почти все они очень красивы и почти все выходят замуж в четырнадцать лет, а бывает, и раньше и не рискуют показываться на улицах поодиночке, как правило, днем они прячутся в домах и если замечают, что на них смотрят, то сразу же отходят от окна, но вечером, после пяти, ведут себя более непринужденно, позволяют любоваться собой.

В городе этом есть и еще нечто необычное "для европейца и немножко художника" - уразумел ли это Эдуар? - свет, раскаленный свет, делающий формы особенно четкими - без той приглушенности тонов, смягченности и неуловимости переходов, которые растворяют линии под небом Парижа. Глаза Эдуара впитывают чистые сочетания красок, отчетливые тени, резко обозначенные "валёры", не допускающие полутонов.

Этот свет - ах! - как играет он на черных телах. Они-то и придают городу его "колорит", странную притягательность. Эдуар находит негритянок "в общем безобразными", но ему не удается отрешиться от них мыслями или взглядом. Впрочем, признается он, изредка попадаются и "довольно хорошенькие". К тому же они умеют "искусно укладывать свои курчавые волосы", а некоторые прячут их под тюрбаном. Красивые? Безобразные? Они волнуют юношу, отталкивают и гипнотизируют, вызывая из потаенных глубин какие-то смутные чувства. Их юбки, обшитые "чудовищной величины воланами", колышутся при движении, на их шейках юноша видит небрежно повязанную косынку, то скрывающую, то обнажающую грудь. Свет играет на коже цвета эбенового дерева, на дряблых грудях старых негритянок, на упругих, влекущих взор грудях молодых чернокожих Венер.

Голландский сыр продали тотчас же по выгрузке. Жители Рио, а особенно рабы, так рьяно на него набросились, что съели даже корки.

Спустя несколько дней по городу разнесся слух о нескольких случаях заболеваний холериной. Желая пресечь панику, власти публично заявили, что это вовсе не болезнь, а отравление недозрелыми фруктами. Но Эдуар-то догадывается, в чем истинная причина заболевания, капитан Бессон тоже: краска, с помощью которой сырам вернули их аппетитный вид, содержала свинец. Но - молчание! "Скромность в торговых делах - гарантия успеха. Я помалкивал, и правильно делал, - признается Мане позднее, - ибо с тех самых пор капитан проявлял по отношению ко мне исключительное внимание. Уж кто-кто, а он не стал бы задавать вопроса, талантлив ли я. Он в этом не сомневался".

Не сомневался настолько, что, отчаявшись заполучить в Рио учителя рисования для вверенных ему учеников, он поручил эту роль Эдуару.

Новая должность Эдуару, несомненно, льстит, хотя он и раздражен вынужденным заточением. За два месяца стоянки в Рио ученикам разрешали сходить с корабля только по четвергам и воскресеньям. Видеть перед своим носом землю, жалуется Эдуар, и не иметь права ступить на нее! А когда на несколько дней зарядят дожди, "что может быть тоскливее дождя, если ты на борту?".

После загородной прогулки, состоявшейся в первый из четвергов, когда было дозволено сойти с корабля, в ближайшее воскресенье ученики посещают Рио. Это воскресенье, 18 февраля, начало масленицы, когда устраивается трехдневный карнавал - "intrudes". Веселье тогда затопляет город.

Необычайное зрелище. Юные воспитанники с "Гавра и Гваделупы" едва верят своим глазам. Кто мог предположить, что бразильянки, еще на прошлой неделе красневшие от одного приветливого взгляда, способны на такие рискованные развлечения?

Истомившись за год в строжайшем домашнем затворничестве, а в лучшем случае под постоянным надзором, они с каким-то неистовством отдаются краткому веселью трехдневного празднества. В это воскресенье они уже с трех часов у окна, на веранде или у двери - белое платье, алый цветок за корсажем - и, высмотрев среди проходящих мимо мужчин того, кто им нравится - негры, само собой разумеется, не в счет, - кидают в него маленькими разноцветными шариками, слепленными из воска, - их называют здесь "limoes de cher" ("гранаты-завлекалочки"), которые, попав в цель, лопаются, распространяя вокруг запах дешевой парфюмерии (внутри этих "гранат" ароматизированная жидкость). Это больше чем избрание, это приглашение, и каждый отмеченный таким образом мужчина имеет право поцеловать женщину прямо в губы. Женщины тоже становятся мишенью "limoes de cher" - ведь, находясь на улице, мужчины хотят обратить на себя внимание, стать в свою очередь избранными жертвами красавиц.

Эдуар и его товарищи веселятся до шести часов вечера, когда забавам этим приходит конец (Они исчезнут окончательно только в 1854 году, когда их заменят кавалькадами, парадом колесниц. Восходят они к очень древнему времени. Некоторые фольклористы приписывают им мифологическое происхождение.). "Я набил "гранатами" полные карманы и отражал удары как мог", - писал Эдуар матери, не слишком распространяясь по поводу подробностей самого праздника.

Пружинящая, легкая походка, изящные черты лица, светлый тон кожи, успевшей за время восьминедельного морского путешествия покрыться легким загаром, живой взгляд, красиво очерченный рот, складывающийся в насмешливую улыбку, - Эдуар более чем привлекателен. Можно не сомневаться, что прекрасные senoras жаждали попасть "гранатой" в этого голубоглазого белокурого парижанина. Можно, бесспорно, не сомневаться и в том, что он тоже, пылая от смущения, не упускал случая прикоснуться к губкам бразильских шутниц.

Что с того! Вскоре в письме к кузену Жюлю де Жуи появятся горькие в своей неосознанной несправедливости фразы о бразильянках. Они вовсе не заслуживают легкомысленной репутации, приписываемой им порою во Франции, скажет он, нет существа более ханжески-добродетельного и глупого, чем бразильянка.

Распущенность нравов в дни карнавала оказалась всего лишь показной. Это было притворство - смелая игра, благодаря которой женщины целых три дня тешились иллюзией свободы, изображая независимость от постоянного надзора, на который обрекали их в то время местные нравы. Но если юные морячки пытались добиться чего-то большего, их незамедлительно ставили на место. Отсюда их досада. Отсюда и досада Эдуара. Парни считают себя обманутыми.

Взбудораженные, оглашая окрестные улицы громкими криками, они слоняются по городу. Вечером они ненадолго заглянут на костюмированный бал, "скопированный, - как отмечает Эдуар, - с балов в парижской Опере", куда отваживаются явиться переодетые негритянки в масках и длинных перчатках, но покачивающаяся походка сразу выдает их. Морячкам здесь задерживаться недосуг. Где-то там, в отдаленных от центра кварталах, в свете ночи вспыхивают огни иллюминации. Не допущенные на праздник белых, негры танцуют под звуки своей варварской музыки. Взвиваясь в небо, тысячами звезд лопаются шипящие петарды. И вот Эдуар и его спутники неожиданно оказываются посреди неистового круговорота бешено вращающихся черных тел, и в темноте ночи десятки рук аккомпанируют пляске ритмичными хлопками.

Видение какого-то иного мира. Где-то за тысячи километров, в тихой квартире на улице Птиз-Огюстэн, тикают часы Бернадота. Необычная, фантастическая ночь. Эдуар растворяется в ней, музыка завладевает им и возбуждает его. Порой танцующие с напряженными лицами, разгоряченные негры и негритянки касаются его тела. Запах кожи мешается с ароматом цветущих гранатов. Тела трепещут, приближаются, исчезают. На блестящей от пота шее негритянки вспыхивают отблески полыхающих вокруг костров...

...И когда на небе начнут затухать первые звезды, скованный небывалой усталостью Эдуар познает первую любовь, олицетворением которой станет темное как ночь лицо рабыни из Рио.

Вероятно, капитан Бессон был не слишком доволен авантюрой, предпринятой Эдуаром и его товарищами в воскресенье на масленицу. Он должен был самым серьезным образом отчитать их, объяснив, чем они рисковали, - ведь многие негритянки в Рио-де-Жанейро больны люэсом. Известно ли им о жутких последствиях этого заболевания? Минутное увлечение может искалечить всю жизнь, превратить ее в нескончаемо мучительные годы страшнейшего наказания: спинная сухотка, атаксия...

Карнавал в Рио продолжается. Но ученики его больше не увидели. Капитан Бессон вовсе не желал лишать их свободы, однако теперь они гуляют только за городом. Лодки отвозят их на другую сторону бухты.

Словно в память о карнавале, Эдуар делает тушью портретный набросок одного из товарищей. Одетый в костюм Пьеро, жестикулирующий Понтийон выглядит не слишком трезвым. Рисунок выполнен с легкостью, большой живостью и остроумием (За исключением нескольких рисунков, обычно не упоминаемых в каталогах, Пьяный Пьеро" является первым датированным произведением Мане.).

Во вторник, последний день карнавала, воспитанники, вместо того чтобы побывать в Рио, опять отправились на загородную прогулку. Эдуар получил разрешение в пятницу снова поехать за город. Весь конец недели, вплоть до вечера воскресенья, он провел там вместе с тремя товарищами и тремя бразильцами. Компания посетила остров Пакета и даже рискнула наведаться в девственные джунгли Тижука.

Поразительно дикая, нетронутая природа. Эдуар потрясен. Среди цветов порхают яркие колибри. Корни деревьев опутаны лианами, с веток спускаются орхидеи. В траве медленно ползают насекомые, сверкающие, как драгоценные камни. Бойся этого, Эдуар! Эта обольстительная природа подобна негритянке из Рио, и в источаемое ею сладострастие подмешан яд. В зеленых чащах прекрасного Эдема повсюду прячутся змеи. Местные жители их очень боятся. Спасительный страх. Благодаря осторожности несчастья случаются реже - ведь укусы гадюки или гремучей змеи оказываются порой смертельными. Эдуара предупредили об опасности. Неужели он все-таки оказался неосторожным? Так или иначе в воскресенье, когда восхитительный отдых близился к концу, какая-то гадина укусила его в левую ногу.

Эдуар не на шутку страдал, нога распухла "ужасно", и потому его поторопились отправить на борт "Гавра и Гваделупы". Две недели он не покидал корабля.

Дождь.

Выздоравливающий Эдуар с грустью смотрит, как на бухту низвергаются сплошные потоки воды - такие унылые ливни бывают только в тропиках. В результате всех этих бразильских похождений у него прескверное настроение. "Не так уж и весело было нам на этом карнавале", - недавно написал он брату Эжену. "Мне на рейде не слишком повезло", - скажет он еще и добавит, скорее всего затем, чтобы намекнуть на внушение, сделанное капитаном судна: "Меня довольно грубо отчитали. Сколько раз я хотел бежать с корабля".

Но куда сильнее, чем "сбежать с корабля", ему хотелось бы возвратиться во Францию. Ах, Париж! Дома, улицы, небо Франции! Когда он их увидит - "Гавр и Гваделупа" снимется с якоря не раньше чем через месяц, - во Франции будет уже лето, и как раз придется держать экзамены в Мореходную школу.

Эдуар вздыхает. Меланхолично глядит на бухту, горы, на Сахарную Голову, на хребет Органос и Божий Перст, на лазурные дали. Дождь покрывает их сероватой пеленой, и они напоминают ему то, что он некогда видел на картинах Леонардо в Лувре (Pierard Louis. Manet l'lncompris. Paris, 1944.), где бывал вместе с дядюшкой Фурнье. Мореходная школа! Моряк! Что удалось ему приобрести в итоге этой экзотической эскапады - страдания, унижения да тревогу, порой при воспоминаниях о карнавальной ночи безотчетно сжимавшую сердце. Не захочется ли ему стать таким же домоседом, как и его отец? Во всяком случае, в письме к брату Эжену он бросает вскользь: "Я не рассчитываю поступить в этом году; на борту корабля куда беспокойнее, чем на земле..."