III Сюзанна

...Соедините только в каждой роли Воображенье, чувство, ум и страсть И юмора достаточную долю.

Гёте. Фауст (Перевод Б. Пастернака - Прим перев.)

Когда Эдуар распаковал вещи - "Гавр и Гваделупа" прибыл во Францию 13 июня, - г-н Мане с любопытством стал рассматривать трости, специально вырезанные для него в девственных джунглях Бразилии; но более всего привлекло его внимание другое: многочисленные рисунки, сделанные его сыном за время поездки.

Слепому ясно, что Эдуар не столько рад проделанному путешествию, сколько тому, что очутился наконец дома, на улице Птиз-Огюстэн. Да, он рассказывает о поездке, но без всякого воодушевления. И это будущий моряк? Г-н Мане скептически и не без некоторого беспокойства взирает на сына.

Мать, пораженная тем, как он изменился за шесть месяцев, тоже чувствует какую-то неясную тревогу. Он ходит вразвалочку, размеренным шагом - так ходят все моряки. Он похудел. Юноша семнадцати с половиной лет превращается в мужчину.

Конкурсные экзамены в Мореходную школу начинаются 5 июля. Г-н Мане загодя включил сына в список. Но Эдуар на экзамен не явился ( "Поименный список кандидатов... год 1849-й" (архив Исторической службы Морского министерства).). Зачем? Ведь у него еще целый год впереди... Кроме того... как бы это объяснить? Ну да ладно, дело в том, что профессия моряка его больше не прельщает. Мыкаться по всему свету между небом и водой - право, у него нет никакой склонности к этому. Мало-помалу, осмелев, он начинает изъясняться яснее. Раньше он считал, что это поприще вполне устраивает его, и честно к нему готовился, но, к сожалению, он мало тогда о нем знал, как, впрочем, и о самом себе тоже. Но за долгое время морского путешествия он все обдумал.

Обдумал и вот теперь... Пусть отец не сердится! Его никогда не вдохновляла никакая иная профессия, кроме профессии художника. Когда два года назад он заявил об этом, то, конечно же, был еще слишком молод, неопытен. Вполне можно было предположить, что это детский каприз. Но это был не каприз. Как он жалеет теперь (и сейчас, быть может, его пронзает воспоминание о чернокожих плясуньях из Рио), что устроил бунт, не смог спокойно объяснить, чего ему хотелось, не нашел убедительных доводов. Но разве был он тогда на это способен? Он только испытывал некое внутреннее желание... Теперь же он знает твердо: если желание стать художником не осуществится, жизнь потеряет для него всякую прелесть.

Г-н Мане выслушивает сына и тоже все обдумывает. Честно говоря, напрасно было бы надеяться, что Эдуар выдержит конкурсные экзамены. Он явно не создан для серьезных занятий. Даже к чтению относится теперь с прохладцей. Г-н Мане качает головой. Что ж, если Эдуар считает, что может преуспеть в живописи...

Г-н Мане навел справки. Он расспросил своего приятеля по имени Шарль Блан - после революции 1848 года Блан, республиканец по убеждениям, возглавил администрацию департамента изящных искусств. Блан объяснил ему, что вопреки распространенному у отцов семейств мнению, возникшему в результате "Сцен из жизни богемы" Анри Мюрже, профессия художника - дело вполне достойное, если, конечно, заниматься им всерьез. Дело трудное, не гарантированное от случайностей, но вознаграждающее усердных в соответствии с их заслугами как деньгами, так и почестями. В настоящее время эта профессия регламентирована почти так же, как судейская или военная. Постепенно живописцы достигают более или менее высокого положения, подымаются - кто быстрее, а кто медленнее - по иерархической лестнице художественного мира. "Продвижение" отмечается наградами, присуждаемыми в Салонах, - почетные отзывы, медали III, II и I степени; самые почитаемые заслуживают чести быть избранными в Институт.

Так это то, чего Эдуар хочет? Если он выбирает такое поприще, то пусть всячески старается сделать карьеру, стать художником почтенным, достойным государственных заказов и внимания со стороны богатых меценатов. Все ли ему ясно? Поприще это вовсе не предлог для оправдания лени: разве не смешны все эти "рапэны", которые влачат нищенское существование, горланят в кафе, стучат кулаками по столикам, во имя искусства понося "буржуа"?

Эдуар уверяет отца в том, что мысли их совпадают. Ведь ему доставляет такое наслаждение передавать в рисунке то, что он видит; и потому он не заблуждается на свой счет, он верит в свое призвание. Трудно загадывать на будущее, можно переоценить свои способности, но отец может не сомневаться: Эдуар сделает все, чтобы сначала овладеть мастерством, а потом рискнуть выставиться в Салоне. "Да будет так! - смягчившись, говорит г-н Мане. - Следуй своему призванию. Изучай искусство".

Г-н Мане предлагает сыну обратиться к Шарлю Блану и Мериме (судья знаком и с ним) - автору "Кармен", инспектору Комиссии по историческим памятникам - за рекомендациями, которые следует представить метрам из Школы изящных искусств. Школа эта находится в нескольких шагах от дома Мане, на той же улице Птиз-Огюстэн. Она представляет собой превосходный питомник художников, преподают в ней члены Института. А Эдуар туда поступать не желает.

Г-н Мане изумлен. Кому же можно в таком случае доверить обучение его сына? Ведь Школа изящных искусств - это учебное заведение; через него, как правило, проходят все художники. Однако большая часть нынешней молодежи интересуется только одним-единственным художником. Это Тома Кутюр. Его огромная композиция "Римляне времен упадка" имела в Салоне 1847 года триумфальный успех. Картину эту сравнивали с "Браком в Кане" Веронезе - порой не в пользу последнего, - и было нечто символическое в том, что во время Салона 1847 года она висела в Лувре как раз на месте итальянского шедевра. Сколько восторгов вызвали "Римляне" и у критиков, и у публики! Автору - а ему всего тридцать один год! - присуждают золотую медаль I степени; государство приобретает его творение за двенадцать тысяч франков; уже со следующего года оно экспонируется в Люксембургском музее. Успех незамедлительно ставит Кутюра вровень с известнейшими мастерами своего времени, и он тотчас же открывает мастерскую, обучения в которой домогаются не только французы, но и иностранцы. И Америка - а Кутюр для нее большой авторитет, - и мюнхенская Академия изобразительных искусств посылают к нему самых одаренных.

Тома Кутюр пока еще не член Института. Это чуточку настораживает г-на Мане. Его беспокоит еще и то, что у Кутюра репутация художника чересчур смелого, в некотором роде даже революционного. Г-н Мане колеблется, у него вызывает сомнение выбор сына. Но в конце концов он уступает. Ведь справедливости ради приходится признать, что никто не оспаривает достоинств Тома Кутюра, превосходного живописца, чья репутация такова, что коллекционеры ссорятся из-за самого незначительного его наброска.

В январе 1850 года Эдуар поступает в его мастерскую.

"...А через некоторое время барон Гро мне говорит: если вы и впредь будете писать в таком же духе, то станете французским Тицианом".

Маленький, толстенький, с мясистой физиономией, на которой выделяются довольно густые брови и пышные усы, Тома Кутюр - волосы небрежно отброшены назад, короткие ножки широко расставлены - разглагольствует посередине своей мастерской.

Эдуар, как, впрочем, и все остальные ученики, взирает на этого бога от искусства с благоговением. Сын бедного сапожника из Санлиса - сам говорит, что никогда ничего не знал и сейчас ничего не знает, - образования не имеет, а вещи пишет просто непревзойденные.

Дважды в неделю Кутюр выходит из своей квартиры на улице Тур-де-Дам и отправляется к дому, расположенному на углу улицы Лаваль (Сейчас улица Виктор-Массе.) и улицы Пигаль. Там на первом этаже его ждут по утрам ученики - от двадцати пяти до тридцати юношей, чтобы начать работу с живой натуры. Быстро, рассеянно, отпуская отрывистые замечания, он выправляет их эскизы, затем разрешает отдохнуть, закуривает и начинает вещать.

Говорит он только о том, что его в этой жизни интересует: о самом себе и своем таланте: "Я считаю себя единственным по-настоящему серьезным художником нашей эпохи" - и еще о своих успехах, о годах ученичества у барона Гро, о портретах, которые ему, Кутюру, заказывали баронесса Астье де ла Вижери, маркиз и маркиза де Лезе-Марнезиа, княгиня Салтыкова; или о своем незнатном происхождении, о своей необразованности, которой хвастается не менее охотно, чем своей известностью.

"Мне было десять лет, я едва умел читать, но зато у меня был красивый почерк. Письмо представлялось мне рисованием. Слова не имели для меня никакого смысла - они были просто узором, более или менее затейливым. Я часто пропускал буквы. Поэтому мои письменные работы оказывались трудными для чтения. Помню, как я страдал, когда в церковной школе брат-настоятель исправлял мои ошибки - добавлял необходимые буквы. Я имел несчастье получить награду за хороший почерк, и тогда он произнес следующее (так и слышу его голос): "Это же осел по своей природе, он не в состоянии прочитать то, что сам написал"".

Речам маститого живописца внимают в почтительном молчании. Ведь ученики эти - его свита. Все им восхищаются. Успех, ослепительный и неожиданный, вскружил голову не только автору "Римлян", но опьянил и этих юношей. Кутюр -талантливый самородок, он воплощение славы и успеха, достигнутых в годы цветущей молодости. Разве не об этом мечтают все они?

Добившись права работать в ателье Кутюра, Мане почувствовал себя по-настоящему счастливым: еще бы, ведь он учится у человека, олицетворяющего собою живопись. Кутюр, упорнейший работяга (он бился над "Римлянами" три года), имел обыкновение возглашать: "Чтобы достичь мастерства, мне приходилось начинать эту картину не двадцать, а сотни раз" - секретами мастерства он действительно владеет. "Я не претендую на то, чтобы создавать гениев, - надменно произносит он, - но хотел бы воспитать живописцев, знающих свое дело". Ремесленник, поглощенный голой техникой, он и вправду использует ее приемы так свободно, что зарабатывает репутацию смелого художника. Одно время, после самоубийства барона Гро в 1835 году, он учился у Поля Делароша, метра официального направления в искусстве (стиля трубадур, ехидно говорит Кутюр), но потом резко порвал с ним. Он ратует за строгость в отборе деталей, призывает работать обобщенными гибкими линиями и мазками, предпочитает простые тона, не смешанные на палитре краски, "красочный слой сочный и тонкий, тщательно проработанный, четко отграниченный, с прозрачностью черных теней" (Blanche Jacques-Eraile. Manet. Paris. 1924.). Как только этот горделивый метр берет в руки кисти, он становится само смирение. Он проповедует скромность по отношению к великим творениям искусства. И тут же добавляет, что требования искусства велики, и главное среди них - напряженный, упорный труд: "Пусть спина ваша в работе покрывается потом, как у святого Иосифа". И еще искренность. "Ищите, ошибайтесь, но прежде всего привыкайте быть искренними".

Мане внимает его советам, справедливость которых проверяет в залах Лувра. Он не обманул отца: получив возможность целиком посвятить себя рисунку и живописи, трудится не покладая рук. Он не ограничивается регулярным посещением ежеутренних сеансов в мастерской Кутюра. Сверх того во второй половине дня он работает в так называемой свободной академии (там есть натурщики, но нет педагога), устроенной папашей Сюиссом в ветхом строении на набережной Орфевр на острове Сите; она открыта с шести утра до десяти вечера. Он рисует везде и повсюду. Иногда по воскресеньям отправляется в лес Фонтенбло, чтобы понаблюдать, как пишут художники из Барбизона и Марлотта.

Первый семестр 1850 года оказался для Мане необычайно плодотворным. Он не просто изучает живопись. Он осознает свои собственные стремления. Живопись - его подлинная стихия. Он ощущает себя в ней с легкостью, не доступной никому из его товарищей. Он выделяется среди них своим элегантным видом, который резко контрастирует с небрежностью и эксцентричностью одежды, отличающих многих учеников Кутюра и других художников, и тем более выделяется он своей активностью, свойственной ему манерой настойчиво и непримиримо отстаивать собственные взгляды на искусство. Снисходительный ко всему и над всем подсмеивающийся, он становится "бесконечно твердым", едва речь заходит о живописи. Возражать ему бесполезно: он этого не допустит. Его убеждения "четки, неоспоримы" (Proust Antonin, op. cit.). Как быстро они в нем созрели!

В ателье много и страстно спорят. Споры продолжаются в кафе, где ученики Кутюра постоянно задирают учеников Франсуа Пико. Мастерская этого художника, олицетворяющего славу Института, наряду с ателье Кутюра самая известная в Париже тех лет. Мане никогда не упускает случая иронически задеть учеников господина Пико, да и самого Кутюра принимает теперь только с оговорками. Не то чтобы Кутюр утратил в его глазах престиж. Однако престиж этот его уже не восхищает. Не прошло и шести месяцев, как Эдуар начал критиковать "патрона".

Писать только потому, что он "имеет сказать нечто", иллюстрировать огромными полотнами античные или мифологические сюжеты Мане не хочется. Он хочет писать потому, что краски и формы доставляют ему невыразимое наслаждение. Это чисто зрительное наслаждение: оно обусловило его творческое призвание, определило его восприятие. Совершенно не склонный к умствованию, следующий, скорее, инстинкту, Мане не стремится рассуждать, а если и рассуждает, то не слишком углубляясь в детали. Да и способен ли он на это? Его уму присуща скорее живость, чем глубина. Для него главное - зрительное восприятие. Но он имел несчастье родиться в эпоху, когда признавалась живопись, закосневшая в догматизме, живопись, исповедовавшая раболепное преклонение только перед теми формами, что считались совершенными и являли собой прекрасный идеал. Искусство перестало быть творчеством, превратилось в имитацию. Слепо подчиняясь условностям, оно становится бездушным, формальным, категорически исключающим правдивое видение. Надлежит писать не то, что видишь, а то, что видеть следует. За исключением творчества некоторых мастеров, стоящих особняком или слывущих бунтарями, - самый известный среди них Делакруа ("В нем есть что-то и от титана, и от обезьяны", - говорит Кутюр), - живопись не связана более ни с истинностью реальной натуры, ни с внутренним миром самого художника. Дерзость, проявленная автором "Римлян", нарушила лишь рутинное отношение к фактуре. Основных же принципов искусства она никак не затронула. Кутюр ведь тоже творит в полном согласии с законами своей эпохи, ибо этот закон - безликий идеал. Отчего полным натурщикам он предпочитает худых? Да оттого, "что на них можно изучать строение тела, а затем уже прибавлять столько, сколько хочется; в ином случае мясо скрывает все, и вы не знаете, сколько надо убавить" (Longfellow Ernest W. Reminiscences of Thomas Couture in "The Atlantic Monthly", 1883 (цит. по: Ревалд Джон. История импрессионизма. М.-Л., Искусство, 1959, с. 38).).

Мане строптиво фыркает: его раздражают повелительные указания Кутюра и возникает потребность воплотить свое собственное видение. "Возвышенный сюжет" действует ему на нервы. Его влечет жизнь - оживленные улицы, выразительность естественных поз и движений. Ему представляется совершеннейшей нелепостью сидеть взаперти среди "натурщиков, манекенов, костюмов и аксессуаров", подобно живописцам академического направления, когда "за стенами мастерских есть столько живого". "Римляне"? Ха! Кроме того, бразильское путешествие пробудило у него вкус к чистому цвету. Он считает "вымученностью", "кухней" то чрезмерное количество полутонов, с помощью которых тщательно моделируют форму и обеспечивают переход от тени к свету, но еще не понимает или понимает плохо, что имперсональность видения совершенно исключает непосредственность мазка и в конечном счете неизбежно обрекает художника на живопись "зализанную".

Импульсивный, насмешливый Мане вовсе не намерен скрывать свои мысли. Чем дальше, тем откровеннее критикует он Кутюра. Эдуар рассказывает, не пренебрегая гротескными преувеличениями, как впервые пришел в мастерскую, где ему было предложено копировать античный слепок, как долго вертел его в руках, а потом заявил: "Он кажется мне куда интереснее вниз головой". Ученики хохочут. Остроты этого жизнерадостного да к тому же еще и такого умного юноши их развлекают. Пусть он зубоскал, пусть любит едкие сарказмы, пусть за плечами у него самые экзотические приключения - на самом деле он необычайно простодушен. Он еще ребенок - "всему удивляется, радуется пустякам" (Proust Antonin, op. cit.). Но это вовсе не значит, что он легкомысленный весельчак. Его настроение часто и резко меняется. Но ему прощают все. Его обаяние неотразимо, и многие не могут перед ним устоять.

К тому же это широкая натура - у него можно всегда занять денег.

Белокурые волосы, молочный цвет лица, пухлые щечки, фарфоровые глазки, здоровое, крепкое тело фламандки, крохотные ручки, которые проворно порхают по клавишам фортепьяно, - такой была Сюзанна Ленхоф в свои двадцать лет.

Прекрасная пианистка, дочь органиста из Залт-Боммела, небольшого городка, расположенного на пути из Буа-ле-Дюк в Утрехт, эта юная голландка живет уроками музыки.

По определенным дням она приходит в квартиру на улице Птиз-Огюстэн учить Мане и его брата Эжена игре на фортепьяно.

Молодые люди из мастерской Кутюра со свойственными юности тщеславием и беззастенчивостью не видели ничего зазорного в том, чтобы рассказывать о своих любовных похождениях. Мане хранил свои секреты. Он ни словом не обмолвился о своем романе с Сюзанной. Это тайная любовь.

В перерывах между занятиями Мане - получить у отца разрешение выйти из дома вечером можно было только в виде исключения - спешит на свидание в небольшую квартирку Сюзанны на улице Фонтэн-о-Руа.

Как-то в сентябре Мане совершенно случайно встречает Антонена Пруста - друзья уже давно потеряли друг друга из виду.

Антонен Пруст, следуя лишь своему капризу, захотел освоить искусство живописи - чисто любительски (его семья очень состоятельна, и никакая профессия ему, по сути дела, не нужна), и недавно он добился, чтобы его взял в ученики художник Ари Шеффер. Мане безмерно рад встрече со старым товарищем: он отговаривает Пруста от посещения уроков Шеффера и приводит в ателье Кутюра.

Жизнь становится такой же, как прежде. Друзья почти никогда не разлучаются.

Пруст с удовлетворением отмечает, что Мане - последнему сейчас девятнадцать лет - изменился в лучшую сторону. Лицо, на котором посверкивают маленькие, но очень живые глаза, смягчено короткой белокурой бородкой. Довольно длинные шелковистые, вьющиеся от природы волосы обрамляют лоб - на нем "уже появились залысины". Мане напрасно старается двигаться небрежной походкой и растягивать слова на простонародный манер парижских пригородов - "ему не удается казаться простаком". Морской загар сошел. Кожа снова стала "матовой, белоснежной". Что и говорить, юноша весьма привлекательный! И что - никаких любовных похождений? Никогда еще Мане и Пруст не были так близки. Но ни ему, ни прочим своим товарищам Мане ничего не рассказывает о прелестной Сюзанне.

Как некогда во времена дядюшки Фурнье, Мане и Пруст посещают музеи. Однако - какая обида! - "испанский музей" в Лувре больше не существует. После отречения оборотистый Луи-Филипп с присущей ему деляческой дальновидностью потребовал, чтобы ему музей этот возвратили, и в результате коллекция картин целиком оказалась собственностью королевской семьи. ("Испанский музей" был распродан в 1853 году в Лондоне.) Друзьям оставалась еще галерея маршала Сульта. (В 1852 году, то есть довольно скоро, она тоже исчезнет.) И хотя испанские художники представлены теперь в Париже куда хуже, они по-прежнему завораживают Мане. Помыслы его устремлены к Пиренейскому полуострову. Среди всех экспонируемых в Салоне 1851 года картин его особенно восхищает полотно Альфреда Деоденка "Бой быков" - своеобразная "испанская страница" (Сейчас находится в музее города По.).

Кутюр же постарался внушить Мане любовь к тем мастерам, каких страстно любил сам, то есть к итальянцам. Мане в восторге от итальянских примитивистов, от произведений Тинторетто и Тициана, "светонасыщенные тени" которых, вероятно, напоминали ему эффекты бразильской природы.

Каждое полотно рождает в его душе массу вопросов. Он пытается соотнести - и пока неумело - то, что раскрывают ему музейные полотна, с тем, чему его учит Кутюр, а также и с тем, что видит собственными глазами. Бессмысленность споров в мастерской, жалкие дискуссии между учениками Кутюра и Пико раздражают его до предела. "Природе наплевать на все это, - бросает он, не в силах больше сдерживаться. - Подумаешь! Пико уже член Института, а Кутюр нет. Но мог бы им быть. Это зависит от какой-то полудюжины тех, кому надо чаще или реже наносить визиты. Ну а нам-то что до этого?" С каждым днем Мане все больше освобождается от влияния Кутюра. Он начинает подвергать сомнению методы обучения художников, практикуемые повсюду. "Сам не знаю, зачем я здесь, - говорит он в раздражении. - Все, что мы тут видим, просто смехотворно. Свет фальшив, тени фальшивы. Когда я прихожу в ателье, мне кажется, будто я попадаю в склеп. Я прекрасно понимаю, что посреди улицы натурщика не разденешь догола. Но ведь существуют луга, поля, и хоть летом-то можно было бы писать за городом обнаженную натуру; обнаженная натура - это, пожалуй, альфа и омега искусства".

Каждый понедельник, как только натурщики принимают позу - а ее надо рисовать и писать всю неделю, - Мане вступает с ними в пререкания.

Натурщиками у Кутюра выступают очень известные профессионалы: это Жильбер, это Боковский, получивший прозвище Тома-Медведь за то, что великолепно имитирует рычание этого зверя (после того как в феврале 1848 года дворец Тюильри был разграблен, этот типичный представитель богемы поселился в бывших королевских апартаментах), знаменитый Шарль-Алике Дюбоск, вот уже около полувека работающий, натурщиком, он был любимой моделью выдающихся мастеров эпохи - Давида, Гро, Жерико и, конечно же, Кутюра, которому позировал для многих фигур в картине "Римляне времен упадка".

Натурщики делают то, что их из года в год просят делать. Красивые и здоровые, сложением своим достойные резца Микеланджело, они восходят на помост и принимают выигрышные позы - грудь колесом, подтянуться, напрячь мускулы - в соответствии с той театральной осанкой, какой требует академическая условность. Вся эта напыщенность, фальшь для Мане просто невыносимы. "Вы что, не можете быть естественным? Разве вы так держитесь, когда отправляетесь купить пучок редиски у торговки зеленью?"

Уязвленные подобными замечаниями, натурщики сердятся. Необычайно гордые оттого, что позировали прославленным мастерам, они занимаются своим делом, убежденные, что и сами играют роль великих служителей искусства. Постоянно находясь в мастерских, они стали немного разбираться в живописи и, нимало не смущаясь, высказывают свое мнение. "Что-то тут у вас не вытанцовывается", - кидает какому-нибудь ученику Дюбоск, в перерывах прохаживаясь с трубкой в руке между мольбертами и рассматривая находящиеся в работе этюды. Он абсолютно голый, на нем только башмаки да монокль, но это никого не смешит. "Хоть бы сегодня Дюбоск сказал, что у меня все-таки вытанцовывается!"

Неутомимый, готовый принять самую сложную позу, позирующий много и давно, Дюбоск накопил некоторое состояние. Упорно трудясь, отказывая себе во всем, он живет в лачугах, постоянно переезжая с места на место из-за своей подозрительности. Однако этому малоприятному человеку - брюзге, грубияну, становящемуся безжалостным в тот момент, когда он должен получить причитающееся ему, человеку, которого считают "старым псом, дрожащим над своими сбережениями", - свойственна глубоко затаенная в душе нежность. Его называют бесчувственным, но видят только его внешнюю оболочку. У Дюбоска нет ничего в жизни, кроме художественных мастерских. К посещающим их молодым людям он относится словно дедушка. Он глядит на них как на собственных детей, сочувствует бедности, в которой вынуждены прозябать многие из них - и надолго. Поначалу он экономил из страха перед нуждою; теперь копит деньги в надежде облегчить участь начинающих художников; ревниво оберегая свой секрет, собирается преподнести накопленное им состояние в дар Институту, чтобы каждый год молодым живописцам и скульпторам выдавали что-то вроде стипендии (Дюбоск умер в 1877 году, оставив 180 тысяч франков золотом. Свой дар он узаконил 22 июля 1859 года. Воспоминания об этом любопытном человеке можно найти в книге: Сгauk G. Soixante ans dans les ateliers des artistes. Dubosc, modele. Paris, 1900.).

Вот почему Дюбоск принимает замечания Мане так близко к сердцу. Они оскорбляют не только его достоинство признанного натурщика, но и его глубоко скрытые чувства. Не меняя напряженно-героической позы, Дюбоск как-то поутру в понедельник заявляет Мане: "Г-н Деларош меня всегда хвалил, и, поверьте, выслушивать замечания от такого молодого человека, как вы, довольно трудно". "Я не спрашиваю вас о мнении г-на Делароша, - резко отвечает Мане, - а высказываю вам свое собственное". Голосом, дрожащим от негодования, Дюбоск отвечает: "Г-н Мане, благодаря мне многие художники создали картины, которые открыли им путь в Рим". "Мы не в Риме и ехать туда не собираемся, - возражает Мане. - Мы в Париже, и давайте тут уж и останемся". Мане вне себя, он уходит, хлопнув дверью. "Ну что можно поделать с таким болваном!"

Больше всего Эдуар любит бродить по улицам, схватывать на лету то, что видит, фиксировать в блокноте мимолетные впечатления - "пустячок, профиль, шляпку" (Proust Antоnin, op. cit.). Порою, заглянув в его альбом, товарищи восклицают: "Тебе надо было бы довести это до конца". Мане громко смеется. "Ты что же, принимаешь меня за какого-то исторического живописца?"

Отныне слова "исторический живописец" для него самое тяжкое оскорбление.

Было бы странно, если бы все эти выходки в конце концов не привели к ссоре с самим Кутюром. Она была неизбежна. Кто-то из недоброжелателей или особо подобострастных передал "патрону" высказывания Мане, а скорее всего, пожаловался Дюбоск. Кутюр рвет и мечет.

Он относится к этому ученику снисходительно, хотя подозревает, что тот строптив. Он часто его критикует, и, быть может, особенно резко как раз оттого, что мальчик этот ему нравится - непосредственный, пылкий, немного легкомысленный, конечно, горячая голова, но, несомненно, одарен очень. Способности Мане, легкость его кисти вопреки всему выгодно отличают его от многочисленных, очень послушных, бесцветных и абсолютно посредственных юношей - Кутюр часто бранит их, бросая свысока: "Пытаетесь стать маленькими Кутюрами, что за дешевка - быть только маленьким Кутюром".

Однако постепенно Кутюр начинает терять терпение. Он принадлежит к той категории людей, которым достает характера преодолеть самые большие трудности, но не хватает его, чтобы противостоять успеху, а это страшно, так как нет ничего проще оказаться одураченным и окружающими, и самим собой. Когда в 1847 году к нему пришла слава, да еще сопровождаемая таким количеством дифирамбов, то все эти восторженные похвалы вскружили Кутюру голову. Теперь вселенная сводилась только к его персоне. Не сумев здраво оценить обрушившийся на него успех, Кутюр замкнулся в высокомерном одиночестве. Если он не встречал обожания, то чувствовал себя оскорбленным. Хамоватый, ворчливый, он не только не пытался смягчить резкость своих манер и умерить грубость выражений, но, напротив, всячески их усиливал. Он не страдает отсутствием чувства юмора, но этот юмор часто превращается в безжалостное злобствование. Кутюр с презрением взирает на своих собратьев по искусству, пренебрежительно относится к их таланту, не признает их дружбу, если дружба эта не означает безоговорочного признания его гениальности. У него много почитателей, но врагов ничуть не меньше. Гораздо больше обращают внимание не на его талант, а на его чванство. Его высмеивают, над ним издеваются, рассказывают, что он являет себя ученикам не иначе как в лавровом венке; передают из уст в уста тысячи презабавнейших, издевательских историй, где Кутюр предстает совершенно нелепой фигурой.

Кутюр страдает, он постоянно раздражен, он называет людей неблагодарными, он недоволен всеми и вся. А хуже всего то, что события приобретают для него самый неблагоприятный оборот. Революция 1848 года принесла ему заказ на большое полотно "Запись добровольцев". Кутюр был рад этой работе. Но теперь всем на нее наплевать! С избранием президентом республики принца Луи-Наполеона Бонапарта ситуация изменилась и заказ был аннулирован. Тогда Кутюр принимается за росписи капеллы Девы Марии в церкви Сен-Эсташ. Но без энтузиазма. Эта работа его не воодушевляет. Он сетует: "Фигуры святых, украшающие витражи, больно уж ярко одеты - красные, зеленые, желтые; и этот окрашенный свет падает на композиции - так может показаться, что росписи освещены блеском от аптечных склянок!"

Мастерская остается для Кутюра единственным надежным убежищем. По крайней мере хоть здесь, один на один с учениками, он может покрасоваться, почтительное поклонение этих тридцати юношей должно его, конечно же, умиротворять.

Вспылив, он бросает Мане: "Если сомневаешься в достоинствах учителя, проще подыскать другого".

Мане не заставил себя долго просить. Он собрал свои принадлежности и ушел.

Но это кратковременный разрыв. Узнав о том, что между Кутюром и Эдуаром пробежала кошка, г-н Мане отчитывает сына. Неужто Эдуар никак не может взяться за ум? Он должен немедленно извиниться перед Кутюром.

Мане повинуется. Что бы он там ни думал, что бы ни говорил о Кутюре, вести себя по отношению к учителю вызывающе, а тем паче опровергать его авторитет он вовсе не помышлял. Ему и в голову не могло прийти, что какие-то критические замечания с его стороны вызовут серьезные последствия. Так, некоторая самонадеянность, малая толика дерзости, некоторые разногласия, но и здесь он, Эдуар, следовал скорее инстинктивным побуждениям, чем разуму, да, да, только так. Бунт? Ни в коем случае! Его помыслы в одном - услышать похвалы из уст Кутюра.

Пристыженный, он возвращается в мастерскую, заверяя учителя в своих самых добрых намерениях. Он первый озадачен сложившимся положением, в которое ввергла его природная импульсивность и которое предвидеть он никак не мог. А ведь, казалось бы, неприятности в Бразилии могли его чему-то научить, подсказать беззаботному юноше, что не все в жизни легко и гладко. Так нет! А к тому же еще...

Если он без звука покорился воле отца и немедленно попросил извинения у Кутюра, то основанием для такой сговорчивости было нечто другое; в ту пору его терзала иная неприятность, куда более серьезная и требующая безотлагательного решения: с апреля месяца Сюзанна Ленхоф беременна.

На что решиться? Бросить девушку? Вряд ли такая мысль могла прийти Мане. К тому же он любит Сюзанну. В таком случае он на ней женится. Но Мане заведомо известно, что отец осудит этот брак: судья никогда не даст согласия на то, чтобы его снохой была учительница музыки, к тому же без гроша в кармане. Что же тогда делать? Сражаться, пойти на решительный шаг, выступить против отца, постараться вырвать у него согласие вопреки всем препятствиям? Увы! Пусть Мане способен на дерзкие выходки, но такая смелость не в его характере. А что, если отец запретит встречаться с Сюзанной, лишит его средств к жизни, заставит уехать из Парижа? Ведь Сюзанна существует только на свои уроки - теперь ей пришлось их прервать. Не может же барышня на шестом месяце беременности давать уроки музыки в добропорядочных семьях. Скоро ей потребуется еще больше денег. Ребенок станет новой обузой.

Мане предпочитает лавировать. Осенью он исповедуется матери. Об их тайных беседах никто ничего не узнает. Конечно, мадам Мане малость всплакнула. Но она человек мягкий, терпимый. Ведь она так любит этого взрослого мальчика, легкомысленного в свои двадцать лет, и верит в него слепо, по-матерински. Вполне вероятно, что она посоветовала выждать время и пока промолчать. Позже, когда Эдуар добьется успеха, будет куда легче уговорить отца, примирить его с мыслью об этом браке. А сейчас они будут тайком помогать девушке.

Между тем во Франции разворачиваются декабрьские события. 2-го декабря принц-президент Луи-Наполеон Бонапарт совершает государственный переворот. Он быстро кончает с оппозицией. Армия патрулирует улицы, сметает загромождающие их баррикады, поливает градом картечи любое скопление народа, вызывающее подозрение. Как и в 1848 году, Мане не может устоять перед желанием увидеть все это. 4-го в полдень вместе с Антоненом Прустом он уже на бульварах. Ему не по себе. В первый раз друзья чуть не погибли под копытами лошадей во время кавалерийской атаки на улице Лаффит. Их жизнь спас торговец картинами, который приоткрыл для них дверь своей лавки. Чуть позже, на улице Пуассоньер, они, упав ничком на мостовую, наблюдают, как обстреливают дом Салландруз. Их задерживают и отправляют на комендантский пункт. Однако вскоре освобождают и позволяют под конвоем дойти до дома, находящегося неподалеку, где живут их друзья (Воспоминания Антонена Пруста.).

В Париже установлен порядок, теперь можно подсчитать и опознать убитых. Неизвестные жертвы свезены на кладбище Монмартр. Туда отправляются все ученики Кутюра. По шатким, качающимся доскам, брошенным у ног мертвецов, Мане и его товарищи идут мимо пяти или шести сотен трупов, уложенных рядами и "сверху прикрытых соломой" (Воспоминания Антонена Пруста.), так, чтобы видны были одни головы. Чудовищное зрелище. Низкие декабрьские тучи нависают над кладбищем. Временами слышны душераздирающие крики тех, кто узнает друга, родственника, брата, отца. Охваченный ужасом, Мане быстро набрасывает рисунок...

Извещенная о беременности дочери мать Сюзанны приезжает в Париж из Голландии. Тайные совещания. В первую очередь надо соблюсти приличия - позаботиться о репутации Сюзанны и предупредить возможные подозрения со стороны г-на Мане, пресечь какие бы то ни было бестактные расследования, которые может предпринять судья. Об этом пекутся всячески. Ребенок - мальчик - появился на свет 29 января 1852 года. Мане ограничивается тем, что дает ему свое имя; на месте отца фигурирует мнимый Коэлла - в акте гражданского состояния ребенка записывают - "Коэлла, Леон-Эдуар, сын Коэлла и Созанны Ленхоф".

Так выглядят официальные бумаги. Сюзанна признала свое материнство только в мэрии; но распространять будут версию иную. Впредь о младенце будут говорить не как о сыне Сюзанны, но как о ее брате, последнем ребенке мадам Ленхоф, имеющей четырех детей, из которых двое - Фердинанд десяти лет и Рудольф семи - сейчас маленькие. Отныне Леон-Эдуар Коэлла станет для всех Леоном-Эдуаром Ленхофом.

Приходится переезжать. Обе женщины поселяются в квартале Батиньоль, на улице Сен-Луи (Сейчас улица Нолле.). С этого момента именно здесь, а не в доме отца находится домашний очаг Мане. В часы, свободные от работы, он ведет там жизнь "почти супружескую" (Tabarant Adolphe. Manet, Histoire catalographique Paris, 1931. To, что Леон-Эдуар Коэлла был сыном Мане, пытались отрицать много раз. В соответствии с установленными фактами подобные попытки достаточно абсурдны и, кроме того, ведут к чисто психологическим несообразностям.).

Постепенно в парижских мастерских за Мане закрепляется определенная репутация, его имя окружает своеобразный ореол. "Слыхали, - все чаще и чаще поговаривают теперь, - у Кутюра есть некий Мане; пишет он здорово, но вот только не ладит с натурщиками".

Выдержки Мане хватило ненадолго. Чуть гроза миновала, и он снова верен себе - насмешничает, шутит, и довольно жестоко. Препирательства с натурщиками возобновляются.

Но не со всеми. Красавица Нина Файо его восхищает. Трепещущей кистью он делает с нее несколько быстрых этюдов, где стремится передать лишь ликование своих чувств и радость лицезрения натуры.

Такие вполне индивидуальные по манере этюды должны были наверняка получить язвительные замечания Кутюра. Чем дальше, тем меньше желает Кутюр терпеть те вольности, с помощью которых самоутверждается Мане. Чуть что - и он его жестко отчитывает. Он нюхом чует, более того, он почти уверен - у этого Мане темперамент подлинного живописца, но это ему нравится и не нравится в одно и то же время. С посредственностями куда спокойнее! Хоть бы этот неслух овладел азбукой того, чему он, Кутюр, его учит! Но нет, Кутюр видит, что юноша строптив, и не прощает ему ни малейшего огреха. "Я не желаю, чтобы говорили, будто из моей мастерской выходят невежды и сапожники".

Отношения натянуты, и было бы рискованно утверждать, что Мане пытается их как-то смягчить. В мастерской вокруг него образуется кружок. То, что его слушают, обсуждают его поступки, льстят, еще больше побуждает его следовать собственным склонностям.

Весной 1853 года Кутюр предлагает своим ученикам отдохнуть - отправиться в пешеходное путешествие с мешком за плечами вдоль нормандского побережья. Выйдут из Сент-Адресса, останавливаться будут где пожелают; каждый станет изучать природу, море, пляжи и писать так, как ему нравится. Заманчивый проект. Увы! Прогулка, которая могла бы стать предлогом для сближения между Мане и Кутюром, напротив, усугубляет их разногласия. Буквально все становится у них поводом для споров. В дружеской обстановке, к какой располагает такое путешествие, Кутюр мог лишний раз убедиться, как влияет Мане на своих товарищей, поэтому и загрустил.

Кутюр с учениками возвращается в Париж. В первую неделю им позирует женщина, натурщица. Рыжая Мари. Мане с таким блеском написал с нее этюд, что ему устроили овацию. На этот раз Кутюру придется признать себя побежденным. В ожидании его прихода холст устанавливают поближе к свету, а мольберт украшают цветами.

Появляется Кутюр. Он увидел полотно еще с порога, но сделал вид, что его не заметил.

Прежде чем подойти к работе Мане, он выправил этюды всех учеников. Наконец, остановившись перед украшенным цветами мольбертом, надменно заявил: "Вы никогда не научитесь делать то, что видите!" Мане вздрагивает. Он в ярости. "Я делаю то, что вижу, а не то, что нравится видеть другим, - резко парирует он. - Я делаю то, что есть, а не то, чего нет". "Что ж, мой друг, - цедит Кутюр, - если вы намерены быть главой школы, отправляйтесь создавать ее в другое место".

Мане исчезает.

Назавтра еще один инцидент. Г-н Мане пригласил в тот день к обеду некоторых сослуживцев по Дворцу правосудия. Один из них, которому, очевидно, казалось забавным, что старший сын достопочтенного г-на Мане марает красками какие-то картинки, неожиданно спрашивает Эдуара тоном нескрываемо ироническим: "Вы ведь занимаетесь живописью. У вас что же, талант?" Эдуар вспыхивает: "А у вас-то есть талант?" Призвав сына к порядку, г-н Мане выпроваживает его в соседнюю комнату. После обеда отец входит туда. "Следовало бы знать, - строго говорит он, - что тому, кто намеревается стать художником, талант необходим, а посему заданный тебе вопрос вполне уместен, а вот твой ответ неприличен, оттого что для судейского служащего талант необязателен". "Но, папа, - возражает Эдуар, - хоть ум-то судейским служащим иметь следует".

"Не везет мне, право", - сетует Мане. Как бы ему хотелось вернуть расположение Кутюра, но Кутюр продолжает на него сердиться. Г-н Мане решается на беседу с автором "Римлян", и ему не без труда удается успокоить Кутюра; когда же наконец, о великий боже, Эдуар образумится?

Чтобы отпраздновать возвращение Мане в мастерскую, Пруст и еще кое-кто из товарищей устраивают в ресторанчике "Пигаль" вечер с пуншем. Вряд ли эта затея могла способствовать успокоению Кутюра.

Мане так часто слышит восторги Кутюра по поводу итальянских мастеров, а произведения, виденные им воочию, настолько великолепны, что он жаждет узнать об итальянцах как можно больше. Он мечтает о музеях Флоренции, Венеции и Рима. В сентябре отец вручает ему сумму, достаточную для пребывания в Италии на протяжении нескольких недель; Эдуар отправится туда вместе с братом Эженом - последнему сейчас почти двадцать лет, он изучает право.

Прибыв в Венецию, братья остановились в гостинице, где когда-то жил Леопольд Робер, - это гостиница "Каттанео", возле театра Ла Фениче, во дворце Ниенелли. Через два или три дня они были приятно удивлены встречей с одним из знакомых, адвокатом Шарлем Лиме. Последний путешествовал вместе со своим коллегой Эмилем Оливье, который, несмотря на молодость, был человеком с прошлым: в 1848 году, в двадцать три года, он уже играл видную политическую роль в своем родном городе Марселе.

Вчетвером французы осматривали Венецию - ее музеи, церкви, дворцы. Эмиль Оливье, страстно влюбленный в Италию и во все итальянское, выполнял роль переводчика; Мане же предложил свои услуги в качестве гида - знатока искусства.

К сожалению, любимые им венецианские живописцы не всегда нравятся склонному к мистицизму Оливье. "Какое разительное отсутствие идеала! Что за материализм!" - восклицает молодой адвокат.

Венеция изнемогала тогда под австрийским игом. Заброшены дворцы. Молчат гондольеры. "Собственная скорбь моя усугубляется скорбью народной, - сетует в своем дневнике Эмиль, - как хотелось бы мне смеяться вместе с моими беззаботными спутниками, но увы, я чаще глотаю слезы".

Мане не до меланхолии. Он, наверное, самый смешливый, самый беззаботный француз в этой компании. Радоваться краскам великих мастеров Венеции, наслаждаться солнечным светом, плавать в гондоле по каналам, купаться на Лидо - право, жизнь чудесна, обворожительна и вкусна, как то мороженое, которое он вечерами уписывает на площади Сан-Марко под аккомпанемент австрийской музыки. Он ни о чем не задумывается и живет прекрасным мгновением.

Забыв о Сюзанне, он заглядывается на венецианок. Напротив гостиницы, в доме по другую сторону канала, он приметил юную блондинку дивной красоты - "склонившись над каким-то рукоделием", она почти всегда работает у окна. Мане погружен в созерцание этого лица, тонкого и нежного, как лицо мадонны. С помощью Эмиля Оливье, подсказывающего ему итальянские слова, он пишет крупными буквами: "Ti amo da disperato" ("Я безумно влюблен в тебя") - на большом листе картона и начинает размахивать им, чтобы привлечь внимание девушки. Она улыбается и, кажется, благосклонно воспринимает это признание. Мане тотчас же сочиняет другой плакат: "Andar in gondola?" ("Покатаемся в гондоле?") Новая улыбка - по ту сторону канала дали очевидное согласие. Мане хватает итальянский словарь и устремляется к лестнице...

Возвращается он с вытянутой физиономией: вместо красавицы, которую обещало сияющее личико, он увидел - кого? - жалкую калеку с искривленным телом.