Часть вторая. Салон императора (1854 - 1863)

I Мальчик с вишнями

Все было так странно, так непохоже на то, что он надеялся увидеть.

Лев Толстой

Но отнюдь не одни итальянки занимали Мане во время путешествия. Где бы он ни был, он никогда не забывал - с карандашом или кистью в руке - вопрошать творения мастеров живописи: и тех, кто его восхищал, и тех, кого ценил меньше. "Станцы" Рафаэля в Ватикане, фрески Фра Анджелико в монастыре Сан-Марко, Гирландайо в церкви Санта-Мария Новелла - все привлекало его. Он провел два месяца во Флоренции и в галерее Уффици скопировал на деревянной основе "Голову юноши" Филиппино Липпи и "Венеру Урбинскую" Тициана.

Что же искал Мане в этом диалоге с великими мастерами? Прежде всего, конечно, знание, которым наделяют они всех тех, кто к ним обращается, но к тому же еще и опору, возвышенный пример. Более или менее сознательно - скорее менее, чем более - Мане как бы домогался у этих мастеров подтверждения истинности его собственного видения. Он жаждал от них поддержки, поощрения, что придало бы ему уверенности. Их индивидуальности он соотносил с собственной. Однако же, стоя перед ними лицом к лицу, он ни в чем не отрекался от самого себя. Его копии - это не буквальное воспроизведение, а своего рода преображение оригинала с помощью стремительных и смелых мазков.

Если бы эти копии увидел Кутюр - а это более чем возможно, - он бы их ни в коем случае не одобрил. В "Венере Урбинской" им был бы обнаружен подозрительный прозаизм: Венера стала у Мане больше женщиной, чем богиней.

И это постоянная неспособность Мане сообразоваться с идеалом, подчиниться условностям. И все время это непреодолимое влечение к жизни, что тянет его на улицы и побуждает сопоставлять обычных женщин с прекрасными Венерами.

Он снова занял свое место в ателье Кутюра и сумел убедить одного из натурщиков, Жильбера, позировать в естественной позе. И даже более - уговорил его не раздеваться до конца. Наконец-то ученики смогут писать натурщика, который выглядит как в жизни.

Как назло, в это время в мастерскую неожиданно пришел Кутюр. С ним Раффе. Изумленный тем, что натурщик одет, Кутюр поначалу не мог вымолвить ни слова, а потом взорвался: "Разве вы платите Жильберу не за то, что он раздевается донага? Кто придумал эту глупость?" "Я", - ответил Мане. Тогда Кутюр с нарочитым сожалением заявил: "Что ж, мой бедный мальчик, вы всегда будете лишь Домье своего времени - и никем больше".

Мане сдержался и промолчал. Между тем Раффе подошел поближе к его холсту, рассмотрел его и похвалил; похвалы эти были столь же приятны Мане, сколь оскорбительны замечания Кутюра. По дороге в закусочную некоего Павара на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, где они обычно завтракают с Прустом, Мане на чем свет поносил Кутюра. "Домье своего времени! Во всяком случае, это куда лучше, чем быть Куапелем", - заявил он в заключение.

Вернувшись из Италии, Мане продолжает усердно копировать произведения старых мастеров. Он устанавливает свой мольберт в Лувре перед "Автопортретом" Тинторетто ("один из самых прекрасных портретов в мире", - говорит он), перед "Юпитером и Антиопой", "Мадонной с кроликом" Тициана... К копиям относится предельно небрежно, раздает их направо и налево или попросту уничтожает. (В результате сохранилось только около дюжины работ.) Копия для него только средство, помогающее вопрошать великих предшественников, что можно у них почерпнуть, - лишь это является единственно важным.

Он из всего хочет извлечь уроки, он повсюду ищет совета. На следующий день после посещения Раффе Мане отправляется к нему в сопровождении Антонена Пруста, чтобы поблагодарить за добрые слова. Раффе ведет друзей в Лувр, потом в Люксембургский музей. Тут, возле "Ладьи Данте" Делакруа, у Мане возникает мысль, и он делится ею с Прустом сразу же после ухода Раффе. "А что, если мы наведаемся к Делакруа?" Предлогом для визита может послужить просьба о разрешении копировать "Ладью".

Весьма неожиданное предложение: Делакруа не относится к художникам, которые восхищают Мане; Мане, совершенно чуждый романтическим настроениям, ненавидящий в живописи движение, предпочитающий - как и раньше - сюжеты спокойные, предельно далек от искусства Делакруа с его динамизмом, лихорадочностью, слишком насыщенными и слишком вибрирующими - на вкус Мане - цветами. Но Делакруа не просто возбуждает его любопытство, он почти зачаровывает. Да и мог ли он остаться равнодушным перед этой виртуозностью нежнейших мазков, перед этой поэзией живописной пластики - она потрясает его вопреки собственным склонностям.

Мане и Пруст часто завтракают у Павара вместе с Анри Мюрже. Они поделились с ним своим проектом. Автор "Сцен из жизни богемы" принимается их отговаривать. "Делакруа человек холодный", - предостерегает он.

Делакруа уже пятьдесят шесть лет, но он еще не поборол своих противников. Семь раз выставлял он свою кандидатуру в Институт - и все безуспешно. Этот породистый, невысокий, худой, необычайно нервный, живущий в одиночестве человек с аристократическими манерами принимает молодых людей с присущей ему утонченной вежливостью, к которой примешивается некоторая отстраненность. Он осведомляется, каких художников они предпочитают, и настойчиво советует изучать Рубенса, "этого Гомера живописи", "отца пламени и энтузиазма в искусстве, где он затмевает всех не столько совершенством, какого достиг в том или ином отношении, сколько тайной силой и жизнью души, которую он вносит во все" (Спустя некоторое время Делакруа сформулирует свое мнение о Рубенсе в "Дневнике (20 октября 1853 года).). Следует "созерцать Рубенса, вдохновляться Рубенсом, копировать Рубенса". Рубенс - это "бог".

Рубенс? Хорошенькое дело! Мане понимает его произведения еще меньше, чем работы Делакруа. Красноречивость и страстность мастера из Антверпена его отталкивают. "Это не Делакруа холоден, - говорит Мане Прусту, выходя на улицу, - это его доктрина обледенела... И все-таки давай сделаем копию с "Ладьи Данте". Какая живопись!"

Мане сделал с холста Делакруа две копии. Но вскоре вновь возвратился к своим любимым художникам, прежде всего к испанцам, Веласкесу.

Став императором, Наполеон III в январе 1853 года женился на красавице Евгении Монтихо; по отцу, графу де Монтихо и де Теба, она принадлежала к старинному испанскому роду. Теперь более, чем когда-либо, Испания входит в моду у французов.

Чтобы насладиться картинами художников с Пиренейского полуострова, в Лувр спешат толпы; мольберты копиистов заполнили здесь все залы - ученики из разных мастерских приходят сюда каждый день после полудня, и удобное место найти тогда почти невозможно. Мане пристраивается у Веласкеса, пытаясь воспроизвести "Инфанту Марию-Маргариту" - дело нелегкое - и "Маленьких кавалеров". "Ах, тут по крайней мере все ясно! - восклицает он. - Вот кто отобьет у вас вкус к нездоровой пище". Пусть в те времена "Маленьких кавалеров" принимали за работу Веласкеса, на самом деле они написаны Масо - какая разница! Как бы то ни было, они оказывают воздействие на Мане.

В том же 1855 году Мане получил возможность познакомиться с живописью самой разной. Наполеон III, который, затеяв Крымскую войну, стал осуществлять политику по укреплению своего престижа за пределами страны, почти сразу же после прихода к власти вознамерился поразить европейское мнение из ряда вон выходящей акцией. До настоящего времени лишь одна-единственная Всемирная выставка имела место - в Лондоне в 1851 году; Наполеон III решает организовать вторую Всемирную выставку в Париже. Открывается она 15 мая.

Выставка эта прежде всего проявление веры в научный и индустриальный прогресс, который дарует людям материальные и духовные блага. На месте бывшего Карре-Мариньи на Елисейских полях возвели в стиле лондонского "Хрустального дворца" огромное, двухсот пятидесяти метров в длину сооружение из стекла и железа - Дворец промышленности; в его архитектуре обозреватели усматривали "прообраз храма будущего" (Adolphe Gueroult in "La Revue philosophique et religieuse", Janvier, 1856.).

Не забыли и об искусстве. Показать свои произведения в Париже предложено художникам всего мира. Для них построен специальный дворец, расположенный между авеню Монтень и улицей Марбеф. Подобной экспозиции, где, помимо творчества французов, было бы представлено искусство самых разных стран - Англии, Бельгии, Пруссии, Голландии, Швейцарии, Испании, Португалии, Америки, - еще нигде и никогда не устраивалось. Было показано пять тысяч произведений.

Мане часами пропадает в этом дворце; здесь он может получить полное представление о живописи своего времени, о ее основных течениях, о классицизме Энгра и романтизме Делакруа. Для первого выставка эта подлинный апофеоз: со своими более чем сорока полотнами Энгр царит над всеми художниками. Ему присуждена почетная медаль, критики поют ему дифирамбы; Теофиль Готье возносит его "на вершины искусства, на золотой трон с пьедесталом из слоновой кости, где пребывают увенчанные лаврами гении, достигшие полноты славы и удостоившиеся бессмертия". Делакруа, тридцать пять картин которого озаряют стены огромного зала, "вершин" таких, как видно, не достиг. Это триумфы "энгризма". Триумф мастера "Турецкой бани" ( "Турецкая баня" - одна из самых известных картин Энгра. Она будет написана в 1859 году. - Прил. Перен.) и, кроме того, всех тех художников, так или иначе считающих себя учениками Энгра и почти без исключения получающих награды. Одна из таких наград - медаль первой степени - достается Кутюру, представленному "Римлянами времен упадка" и еще одним полотном - под названием "Сокольничий"; однако Кутюр возмущен: его оценили "по низшему разряду", он отказывается от медали.

Гюстав Курбе, метр реалистической живописи, тем более не удовлетворен. Отборочное жюри посчитало за лучшее отклонить две из посланных им на выставку картин, и как раз те, которыми он особенно дорожил: "Похороны в Орнане" и "Мастерскую". Курбе - а он тщеславен, как Кутюр, и горяч необычайно - тут же порешил: построить собственный павильон (поступок прямо-таки неслыханный) - как раз напротив Дворца изящных искусств на авеню Монтень. Павильон этот был открыт в конце июня под вывеской: "Реализм. Выставка и распродажа сорока картин и четырех рисунков из произведений г-на Гюстава Курбе".

Мане приходит и сюда. Но он не чувствует в себе особой склонности к реализму, как, собственно, и к романтизму. Социальные мотивы, предопределившие многие сюжеты Курбе, абсолютно чужды Мане. Для него живопись - это только живопись. Какова живопись Курбе? В ней масса достоинств. Но... "Да, "Похороны" - это очень хорошо. Ничего не скажешь, очень хорошо, хотя бы потому, что гораздо лучше всего остального. Но, между нами говоря, это еще не то. Это слишком темная живопись".

Классицизм, романтизм, реализм - звенья бесконечной цепи истории... Мане погружен в раздумья. Затем, легким движением поправив цилиндр - он носит теперь этот головной убор, верный признак элегантности, - пружиня шаг, идет по направлению к Бульварам - туда, где на Итальянском бульваре располагаются террасы кафе Тортони и кафе Бад.

По улицам движутся новые омнибусы - у омнибуса появился теперь верхний этаж, и его называют империалом - новшество по случаю Всемирной выставки. Париж быстро меняет свой облик. Начиная с 1853 года префект департамента Сены Осман прокладывает улицы, перекраивает и выравнивает кварталы, разбивает скверы. Развивается промышленность. Процветает коммерция. Сановники и привилегированная публика, вознесенная нынешним режимом: денежные воротилы, богатые иностранцы, соперничают в мотовстве, целые, состояния тратятся на драгоценности и туалеты. Кринолины стали еще необъятнее, следуя моде, их пышно украшают отделкой из муара, шелка или атласа. Пример роскошной жизни задает двор. Париж становится городом развлечений. Здесь царит культ женщины. Появляется новый тип женщин, называемых с легкой руки Александра Дюма-сына дамами полусвета. Премьера пьесы, где впервые прозвучало это слово, состоялась в марте 1855 года.

Помахивая тросточкой, Мане вливается в толпу золотой молодежи, фланирующей по Бульвару.

В конце сентября Мане узнает, что одного из сыновей дядюшки Фурнье больше нет в живых; ему было двадцать четыре года; он был артиллерийским лейтенантом; он убит при осаде Севастополя.

Отец Эдуара так и не помирился со своим шурином; вызванные корыстными интересами споры по поводу наследства бабки Делану в 1851 году еще сильнее обострили их отношения. Мане с грустью вспоминает о тех далеких временах, когда начинал рисовать, а дядюшка Фурнье помогал ему. Разве не он распознал в нем способности художника, помог ему понять, что он, Мане, собой являет? Невзирая на отцовские запреты, он чувствует, что не в состоянии побороть себя, и тайком едет в Понсель, дабы выразить дядюшке Фурнье соболезнования в связи с постигшим его несчастьем.

Спустя несколько недель после этого визита пастор реформатской церкви в квартале Батиньоль (Сюзанна протестантка) окрестит сына Мане.

Сам Мане выступает в роли крестного отца, Сюзанна - крестной матери.

О церемонии, по-видимому, никто извещен не был.

У Мане создается впечатление, что, оставаясь в мастерской Кутюра, он топчется на одном месте. Вот уже более шести лет он трудится в его ателье. Он освоил здесь "ремесло" - профессиональную основу живописного искусства. Не так уж и мало. Эдуар был бы несправедлив, если бы не отвечал Кутюру признательностью. Но он должен двигаться дальше. Чему еще может научить его автор "Римлян"? Ничему ровным счетом. В 1856 году на пасху Мане покидает ателье. Теперь он будет работать самостоятельно.

У Мане теплые отношения с графом Альбертом де Баллеруа - это молодой человек на три с половиной года старше его самого, богатый аристократ, франт с моноклем в глазу. Баллеруа увлекается живописью и пишет маслом сцены псовой охоты. Его работы уже дважды - в 1853 и 1855 годах - были отмечены в Салоне. Он предлагает Мане разделить с ним мастерскую, которую снимает неподалеку от церкви Мадлен, на улице Лавуазье. Предложение принято.

Мастерская - помещение на первом этаже - роскошью не блещет. Пятнадцатилетний мальчишка по имени Александр кое-как прибирает помещение, моет кисти и палитру. Мане этого вполне достаточно. В первую очередь необходимо выяснить, чего же он хочет. Его одолевают сомнения. Терзает беспокойство. То его внезапно одолевает возбуждение, то вдруг столь же резко он падает духом. Мучимый все возрастающей неуверенностью, он мечется из стороны в сторону, наугад хватается то за одно, то за другое. Ничто его не удовлетворяет.

Как ему хочется стать одним из тех художников, кем все восхищаются, чьи имена у всех на устах, кого обхаживают торговцы, но ведь он не может не презирать живописцев, пользующихся подобными привилегиями. "Первая заповедь для художника, - говорит он Прусту, - никогда не проходить по улице Лаффит, а уж если на нее попал, то хотя бы не глядеть на витрины торговцев картинами". Кутюра он критикует сейчас еще больше, но поддерживает отношения с ним, считается с его мнением.

Мане в растерянности, ему плохо. В поисках истины, в надежде на успокоение он решает предпринять новое учебное путешествие. После Гааги, где копирует "Анатомию доктора Н. Тюлпа" кисти Рембрандта, и Амстердама он едет в Германию, посещает Восточную Европу, останавливается в Касселе, Дрездене, Праге, Вене и Мюнхене, подолгу задерживаясь во всех музеях. Вернувшись в Париж, уезжает снова в Италию, во Флоренцию и Венецию.

Воспитание, полученное в семье, не сделало Мане верующим - к вере он равнодушен. И тем не менее вдохновленные религиозным чувством картины в итальянских музеях произвели на него настолько сильное впечатление, что по возвращении в Париж он отваживается начать большую работу - композицию "Христос и Магдалина". Он, вероятно, мечтает - кому это ведомо? - покорить будущим полотном жюри Салона. Но хватило его ненадолго. После двух этюдов с изображением Христа - "Христос с посохом" и "Христос-садовник" - работа заброшена.

Этюд "Христос с посохом" подарен молодому священнику, наставнику герцога Масса, аббату Юрелю, который часто бывает у родителей Мане. Аббат считает себя ценителем живописи, он знаком со многими художниками и нередко заглядывает на улицу Лавуазье - любопытствует, над чем работают сейчас Мане и Баллеруа. Юрель - человек большой культуры, у него приятные манеры, тонкое лицо, решительный взгляд. Он не прочь повеселиться, любит шутки, не чурается смелых выражений. Мане дорожит его обществом. Очень может быть, что именно под его воздействием художник взялся за религиозную композицию.

Этот неосуществленный замысел тоже не способствует успокоению Мане. Его непрерывно гложет теперь скрытая тревога. Как хотелось бы ему жизни легкой и ничем не отягощенной, но в действительности все идет наоборот. Отец болен, его одолел ревматизм. Поэтому Эдуара еще сильнее мучат угрызения совести. Ему просто необходимо добиться успеха. Только успех может служить для него оправданием. А потом все стало бы просто, считает он. "Не могу понять, почему ты так хочешь понравиться Кутюру", - говорит ему Пруст. Потому, что поддержка Кутюра ободрила бы его, внушила бы уверенность. Что бы там ни было, а уроки автора "Римлян" еще крепко сидят в нем - да разве могло быть иначе? И где бы он мог обрести иную опору? Тщеславия в нем больше, чем гордости, и, несмотря на столкновения с Кутюром, он не может без него обходиться. Он воспринимает себя скорее как "сына Мане", чем просто Мане. Ведь он еще не знает, что он - Мане.

И вправду в нем как бы сосуществует одновременно несколько натур: живой, элегантный молодой человек, который развлекается, шутит и состязается в остроумии с бездельниками, завсегдатаями Бульвара; мальчик, который покорно слушается своего папеньку и аккуратно каждый день в определенный час возвращается в родительский дом на улице Клиши (В 1852 году г-н и г-жа Мане переехали с улицы Птиз-Огюстэн (переименованной тогда же в улицу Бонапарта). Два или три года они жили в доме № 6 по улице Мон-Табор, а в 1855 году перебрались на улицу Клиши в дом №69.); тайный возлюбленный Сюзанны и тайный отец; ученик Кутюра, изнемогающий от желания скорее заполучить награды, медали, попасть в Институт; и, наконец, тот пока неведомый Мане - искатель новых путей, сосредоточенный и беспокойный, человек, чье взыскательное око отказывается видеть то, что видят другие...

Он ежедневно бывает в Лувре. Все остальное время работает на улице Лавуазье, пишет там несколько портретов, в частности портрет Антонена Пруста, выполненный в полном соответствии с эстетическими принципами Кутюра, и автопортрет-шарж, снабженный иронической подписью: "Некий друг".

Все, что он делает, будь то копии или оригинальные произведения, он показывает Кутюру. Мане изо всех сил хочет понравиться учителю, старается употреблять его живописные приемы. Но Кутюр не оттаивает. После выставки 1855 года - "этого глотка горечи" - его мизантропия усилилась, язвительность возросла. Осенью 1856 года ему было показалось, что судьба вот-вот улыбнется вновь. Правительство императора дало ему важный заказ. Будучи приглашен ко двору, он присутствует на охоте в Компьенском лесу, и снова по всему городу начинают разноситься его шумные речи. "Каждый день я завтракал и обедал вместе с их величествами". Насмешки удваиваются. Художественный критик Теодор Пеллоке рассказывал однажды в ресторанчике - трубка в зубах, вокруг головы облако табачного дыма, - что ему как-то от кого-то довелось узнать (Пеллоке не помнит имен собственных), будто Кутюр работает теперь у мольберта не иначе как одетым "в треуголку, украшенную галунами, и зеленый костюм времен Людовика XV, на боку охотничий нож, а на ногах огромные берейторские сапоги, почти скрывающие нижнюю часть тела" (По словам Фирмена Майяра). В начале 1857 года "Le Figaro" организует кампанию против Кутюра. После чего заказы (кроме одного-единственного) были у него отняты.

Кутюр уязвлен и снова замыкается в одиночестве. Мане? Ну что можно сказать о Мане? Ему не дано по-настоящему использовать свои способности; он так и остановится навсегда на полпути; никогда не постигнет великих истин искусства. Замечания Кутюра тяжело ранят самолюбие молодого художника. Мане отвечает ему. Споры между учителем и учеником вспыхивают ежеминутно.

Отголоски этих споров доходят до улицы Лавуазье. В парижских мастерских начинают поговаривать о стычках, возникающих у Мане с его бывшим учителем. Разуверившиеся в Кутюре и Пико ученики, неугомонные "рапэны", все чаще наведываются на улицу Лавуазье. Взрывы голосов. Шутки. Вызывающие заявления. Мане жаждал согласия с Кутюром; но он привлекает к себе непокорных.

Среди знакомых семейства Мане есть майор императорской гвардии Ипполит Лежон, адъютант маршала Маньяна.

Усы и бородка клинышком а 1а Наполеон III придают "майору" - его так всегда величают - некоторое сходство с императором. Обманчивое сходство. Вопреки своему чину и должности Лежон очень неприязненно относится как ко всему режиму, так и к самодержцу, порожденному вторым декабря. Он высмеивает императора в стихах:

"В профиль Карагез, в фас сова ночная".

Этот военный, убежденный республиканец, рьяный поклонник Гюго, не чужд общения с музами. Ночами читает Вергилия и сам сочиняет сонеты. Ревностный любитель литературы и искусства, предпочитающий в них ценности сугубо "неофициальные", он приглашает в свой салон на улице Трюден писателей, художников, скульпторов и музыкантов - Лежон почитает лишь те умы и таланты, которые далеки от конформизма. Мане, которого порой сопровождает Баллеруа, знакомится там с Барбе д'Оревильи, Константеном Гисом, Полем Мерисом, приятелем Гюго, фотографом Надаром, гравером Феликсом Бракмоном... Как-то вечером 1858 года майор представляет Мане странному человеку - безбородое лицо, кривящиеся губы, необычайно черные, горящие каким-то магнетическим блеском глаза - эфир и опиум придали его взгляду необычное возбуждение; это был автор "Цветов зла" - скандальной книги, которая годом раньше привела поэта в исправительный дом, - Шарль Бодлер.

Одеяние изысканности необычайной, нарумяненные щеки, тщательно ухоженные маленькие руки - таков Бодлер. Он одет в голубую блузу с золотыми пуговицами - братья Гонкуры называют ее "одеждой гильотинированного"; шею обрамляет большой широкий воротник ослепительной белизны с повязанным вокруг пышным черным галстуком.

Невзирая на разницу в возрасте - Мане двадцать шесть лет, Бодлеру тридцать семь, - художник и поэт мгновенно почувствовали друг к другу симпатию. "Он загримирован, - говорит Мане о Бодлере, намекая на его румяна, - но какой гений таится под этим гримом!" Что же касается Бодлера, то этому провидцу, этому поэту - его первой подписной публикацией был "Салон 1845 года" - оказалось вполне достаточно всмотреться в некоторые работы Эдуара на улице Лавуазье, достаточно было окинуть художника своим взглядом ясновидца, взглядом, "пронизывающим насквозь, почти сомнамбулическим" (Barbey d'Aurevilly, dans "Le Gaulois", 3 juillet 1872.), чтобы понять, что представляет собой Мане. Поэту нравится не только пылкость Мане, но и его манеры, благовоспитанность, отвращение к вульгарности и неряшливости, присущие представителям богемы. За светской внешностью Бодлер угадывает муки, терзающие художника. Он обнаруживает скрытую чувствительность, неясную пока даже для самого Эдуара, - чувствительность, ищущую форм для самовыражения. А быть может, он угадал, почуял родство внутреннее? Путешествие в Рио - о нем в семействе Мане предпочитают больше не вспоминать - имеет свой аналог в жизни Бодлера. В юности, взбунтовавшись против родителей, поэт вынужден был уйти в море и побывал на островах Маврикий и Бурбон. Он тоже знает, что такое кожа черного цвета. "Ведьма с эбеновыми бедрами, дитя черных ночей": у Бодлера связь - связь бурная, сплошные ссоры и примирения - с мулаткой, Жанной Дюваль. Коварный люэс делает свое страшное дело. Вот уже несколько месяцев Бодлер страдает заболеванием ног, желудка; он с трудом двигается, порой задыхается...

В этой игре совпадений смутно просвечивают моменты сходства, более сильного и глубокого, чем внешние различия, - и вот рождается дружба.

Страшился ли Мане подобного братства, которое, неожиданно возникнув, не могло не затронуть самой глубины сущности этих двух людей? Манеры священнослужителя, облик жреца - жреца дьявольского, проповедника черной мессы - Бодлер являет собой личность скандальную. Как далеко оказался Мане от Кутюра, от академической почести! Вместо фимиама - проклятия и яд, вместо торжественности - судебный процесс. Процесс против "Цветов зла", равно как и процесс, имевший место шесть-семь месяцев тому назад, против автора "Мадам Бовари", означал разрыв Литературы с большой буквы с шаблонами обывательской морали. Какой пример явил собой Шарль Бодлер строптивцу Мане! Так возникает проклятое искусство, творцов которого власти и толпа предают анафеме. Дружба Мане и Бодлера, предопределенная потаенными сторонами их натур, исполнена грядущих знамений. Но что дано предчувствовать Мане? Он бездумен и слеп, он не из тех, кто способен разгадывать предзнаменования.

Художник и поэт сближаются, их отношения приобретают более тесный характер. Вместе завтракают у Павара или на улице Бреда (Сейчас улица Анри Монье.) в "литературном ресторанчике" Диношо. Мане зачастую платит по счету, одалживает Бодлеру деньги. Ибо поэт-денди более чем некредитоспособен. Его долг у Диношо очень значителен.

"Этот человек будет живописцем, тем настоящим живописцем, - утверждает Бодлер, - который сумеет ухватить в современной жизни эпическую сторону; он заставит нас увидеть и понять, как мы велики и поэтичны в своих галстуках и лакированных ботинках" ("Salon de 1845".). Идея "современности", о которой непрестанно говорит Бодлер, совпадает с аналогичной идеей Мане, более или менее художником осознанной. Но Бодлер, хотя он и фигурирует среди персонажей картины Гюстава Курбе "Мастерская", отнюдь не может причислить себя к реалистам. Равно как и Мане. Сочетающий "нервную чувствительность и загадочную холодность" (По словам Поля Жамо.), он реалист лишь в той мере, в какой овладевает реальным, чтобы затем превратить его элементы в поэзию, сделать его частью вечности. Идя по стопам поэта, чей лиризм лишен страстности, Мане мог бы в свою очередь по-своему повторить бодлеровский гимн недвижной красоте:

О смертный! Как мечта, что в камне спит нагом,
Я дивно хороша...
Я лебедя белей и холоднее льда.
Я непостижный сфинкс, и трон мой в тверди синей.
Я враг движения, смещенья форм и линий, И знай, я не смеюсь, не плачу никогда.* 

^* Перевод В. Левика. - Прим. перев.

Именно в то время, когда возникла дружба с Бодлером, Мане писал этюды с Александра - мальчик-подручный по мастерской часто исполнял обязанности натурщика.

Мане чрезвычайно любит подростка, ему нравится эта "живая шаловливая физиономия", принимающая порой грустное, меланхолическое выражение. Запечатлев мягкие черты его лица в этюдах, акварелях и рисунках, он подводит итог своим наблюдениям в картине "Мальчик с вишнями": здесь преломились самые разные влияния, начиная с голландских мастеров и Шардена и кончая даже Мурильо - он, кстати, Мане совсем не нравится. Ведь Бодлер, как, впрочем, и Мане, тоже без ума от испанцев; поэту очень хочется, чтобы художник как можно больше почерпнул из их произведений.

Мане все еще одолевают сомнения, не успокаиваясь, он продолжает попытки обрести себя. Воображение ему почти не свойственно, а так называемое вдохновение его никогда не посещает, он практически не знает, какую картину напишет; то он отваживается на какой-либо один сюжет, затем бросает его, берется за новый. Если что-то по-настоящему его и волнует, то это проблемы фактуры, техники. Более, чем когда-либо, его раздражают традиционные полутона общепринятого искусства. "Мне претит все бесполезное, - говорит он Прусту, - но видеть только то, что полезно, - это тоже трудно".

Однажды Кутюр - он при случае не прочь узнать мнение Мане - показывает ему только что написанный портрет оперной певицы мадемуазель Пуансо. Мане хвалит работу, но тем не менее находит ее колорит "тяжеловатым, слишком засоренным полутонами". Кутюр, настроенный в тот момент миролюбиво, не воспринимает критику всерьез. "Ага! Наконец-то вы поняли. Вы отказываетесь видеть последовательность промежуточных тонов". Ну конечно, признается Мане, свет представляется "таким единым, что одного тона достаточно для его передачи, - поясняет он, - и хоть это может показаться резким, желательнее делать внезапный переход от света к тени, а не нагромождать оттенки, которых глаз не воспринимает и которые, помимо всего прочего, ослабляют не только силу света, но и цветовую насыщенность теней, которая нуждается в выявлении. Ибо, - уточняет он, - цвет в тенях не един, а крайне разнообразен".

Пожав плечами, Кутюр хохочет. Бедняга Мане! Решительно он никогда не избавится от своих сумасбродных идей. После того как Мане ушел, к Кутюру приходит гравер Мансо. Кутюр продолжает и при нем поносить Мане и в конце концов называет его "тронутым". Мансо - болтун, он повсюду повторяет это слово, и в результате оно становится известно Мане.

Мане мечет громы и молнии. Он задет и клянется отныне обходить дом Кутюра. Это не мешает ему утверждать, что он поубавит Кутюру спеси. "Я ему не то покажу, сделаю еще картину. Тут-то он меня и попомнит".

Следующий Салон откроется через семь-восемь месяцев, 15 апреля 1859 года. Вот подходящий момент нанести решительный удар. В самом деле, Мане давно пора, как считает его мать, "проявить себя", доказать свой талант. "Салон", "Салон", как раньше "Мореходная школа", "Мореходная школа" - всегда в кругу семьи одна и та же песня. Но ведь и вправду речь идет об экзамене - экзамене, последствия которого будут куда как серьезны. Салон - учреждение официальное, регламентируемое и контролируемое государством, созданное еще в XVII веке; сейчас он практически дает художникам единственную возможность показать свои произведения публике и любителям. К тому же любители, за очень редким исключением, покупают только экспонируемые в Салоне работы. А как же иначе? Разве можно себе представить, что не попавшие в Салон вещи могут иметь какую-то ценность? Допуск в Салон - это гарантия, своего рода патент на талант. Вне Салона надеяться не на что! В былые времена в Салон было не так трудно попасть. Но с 1857 года Академия изящных искусств восстанавливает прерогативы, какими она пользовалась при Июльской монархии, и непосредственно руководит Салоном. Хочешь не хочешь, но всем этим господам в зеленых сюртуках ты должен понравиться. Сказав "да" или "нет" тем, кто жаждет их одобрения, они могут либо открыть путь к карьере, либо отбросить во мрак неизвестности. Мане лихорадит - он хочет стяжать свои первые лавры.

Как-то в Лувре - а там бродит много разных чудаков - Мане заметил (может быть, это Бодлер обратил его внимание) высокого тощего малого, который на манер Тальма драпировался в длинный коричневый плащ, одет был бедно, неряшливо, а на голове имел пыльный, выцветший цилиндр. Этот странный тип чем-то привлек Мане. Он заговорил с ним и узнал, что этот старьевщик, торговец железным хламом, откликается на имя Колларде. "Г-н Колларде, как вы отнесетесь к тому, чтобы я сделал ваш портрет?" Договорились, что г-н Колларде будет позировать на улице Лавуазье.

Всю зиму 1858/59 года Мане усердно трудился над холстом. На этот раз он работает над прекраснейшим полотном, достойным сравниться, как он, возможно, полагает, с "Мениппом" Веласкеса, но, естественно, лишь до известной меры. Рядящегося под Тальма оборванца он превращает в "Любителя абсента", создает образ почти бодлеровский, образ человеческого падения.

"Любитель" самым недвусмысленным образом заявляет о намерении Мане не иметь никакого дела с исторической живописью, говорит о его стремлении искать модели в современной жизни. Великолепный залог его независимости - испанцы, не только Веласкес, но еще и Сурбаран, и Рибера, творчество которых как бы дает ему поддержку и направляет его работу. Пока его самостоятельность дальше не простирается. Одержимый желанием создать "шедевр", он памятует о заветах Кутюра и требованиях, предъявляемых академическим жюри. Чего бы это ни стоило, но он заставит учителя отозваться о его работе с похвалой. Он пишет тщательно и, обуздывая собственные склонности, идет на некоторые уступки. Подготовка холста сделана в полном соответствии с наставлениями Кутюра; тени распределены аккуратно. В "Любителе" есть что-то такое, что отдает дисциплиной ателье и школярством.

К концу зимы холст закончен. Чувствуя себя победителем, Мане приглашает Кутюра на улицу Лавуазье. Увидев "Любителя", Кутюр, конечно же, должен понять, что его уроки не пропали даром, но его шокирует вульгарность сюжета: мало того, что это портрет алкоголика, в цветовых пятнах, в самой живописи есть что-то необычное, и это его возмущает. "Друг мой, - резко бросает он, - я вижу только пьяницу - и создал эту гнусность художник". Он тут же уходит.

Учитель и ученик никогда больше не встретятся (Кутюр вынужден будет закрыть свое ателье через несколько лет, в 1863 году. В 1869 году он уедет в Вилье-ле-Бель, где проживет "в уединении, которое благодаря полному безразличию современников превратило его в заживо погребенного" (Альбер Вольф). Но до самой смерти, последовавшей в 1879 году, у него были верные клиенты-американцы. Это давало ему возможность не полностью "сойти со сцены". Я усердно тружусь, - писал он в январе 1870 года. - Любители наезжают сюда, как в Париж, и я, почитающий одно только искусство, богатею с их помощью, как колониальный торговец".). "Кончено! " - заявляет в возмущении Мане. Как жаль, что он пошел на уступки. "Высказавшись подобным образом, Кутюр поступил хорошо, - утверждает он. - Я хоть на ноги встал".

Сплошная бравада. Мане потрясен. И все-таки, несмотря ни на что, надеется, что жюри Салона сумеет его оценить. Но уверенность уже поколеблена. Он опасается самого худшего. Ему, такому эмоциональному, повсюду мерещатся какие-то угрозы, всяческие опасности. А тут еще однажды вечером, не обнаружив Александра в мастерской, он принимается его искать и - о ужас! - находит в чулане - тот повесился, предварительно засунув в рот "кусок ячменного сахара".

Этот трагический случай станет у Бодлера сюжетом для жестокого рассказа "Веревка" (Опубликованная впервые спустя несколько лет после этого случая в "Le Figaro" от 7 февраля 1864 года "Веревка" будет затем включена в сборник "Le Spleen de Paris".). "...Он успел уже окоченеть, и мне пришлось испытать чувство неодолимого ужаса при мысли о том, что он может грохнуться вниз. Одной рукой приходилось его поддерживать, а другой - обрезать веревку. Но и этим дело не кончилось: маленькое чудовище воспользовалось очень тонкой веревкой, которая глубоко впилась в кожу, и теперь, чтобы высвободить тело, надо было тонкими ножницами нащупывать бечевку в глубине рубца, который образовался на вздувшейся шее". Мане - а рассказ был посвящен ему - хладнокровием Бодлера отнюдь не отличался. Самоубийство "мальчика с вишнями" его потрясло. Он теряет всякое спокойствие. Каждый раз, посещая мастерскую на улице Лавуазье, он испытывает жуткий страх, мрачный образ погибшего неотвязно преследует его. Будучи суеверным, он одержим одним желанием - покинуть эту мастерскую, где он больше не в силах сосредоточиться, где кисти просто падают из рук. Да, кстати, и Баллеруа собирается переехать в Кальвадос.

В ожидании результата обсуждения жюри Мане ходит по адресам, где сдаются мастерские. Кто-то говорит, что есть подходящий вариант на площади Клиши. Он отправляется туда. Помещение ему вполне подходит, он уже готов согласиться, как вдруг замечает торчащий из стены большой гвоздь. "Здесь кто-то повесился?" - побледнев, спрашивает он консьержку. "Кто вам сказал?" - удивленно восклицает она. Но Мане поспешно исчезает.

За три дня до официальной публикации решения жюри Мане каким-то образом узнает, что его полотно отвергнуто. Он взбешен, но никому не обмолвился даже словом. Он уверен, да, да, абсолютно уверен - это Кутюр оговорил его перед членами жюри. Все голосовали против него, все, кроме одного человека: Делакруа, совсем недавно избранного наконец в Институт (На следующий день после своего избрания в 1857 году Делакруа писал одному из корреспондентгов: "Льщу себя надеждой, что смогу тут (в жюри Салона) быть полезным, ибо мое мнение будет здесь почти одиноко, а это тот самый случай, когда не придется сказываться больным".). Жюри действительно отклонило всех художников, хотя бы немного отступивших от академической ортодоксальности, отклонило самым резким, непримиримым образом. Число отвергнутых несметно. Но это ничуть не утешает Мане, который в глубине души беспрестанно думает о своей неудаче. Так как следующий Салон будет только в 1861 году, ему следует запастись терпением еще на два года. Что скажет отец? Его отец, прикованный к креслу, - как вопрошающе глядит он каждый раз, когда Мане приходит домой. А Сюзанна? Какое разочарование. Вздохи матери он слышит заранее. У счастливчика Баллеруа взяли четыре картины.

Пруст и Бодлер находятся рядом с Мане, когда весть об отказе достигает улицы Лавуазье. Мане в ярости, раздражение против Кутюра безгранично и нескрываемо. Пруст пытается успокоить его, уверяя, что Кутюр наверняка в этом деле не замешан, а вот что касается Делакруа, то тот еще раз показал, "насколько он выше мелочности своих современников". Еще бы! "Делакруа ведь не чета Кутюру! " - поддерживает Мане.

"Вывод один, - говорит Бодлер, - надо быть самим собой". "Дорогой Бодлер, я всегда вам это говорил, - восклицает Мане. - Но разве я не был самим собой в "Любителе абсента"?" - спрашивает он, забыв обо всех уступках. Поэт глядит на художника. Он не отрицает, что "Любитель абсента" мог бы стать иллюстрацией к некоторым частям "Цветов зла". Но пусть в картине есть красивые черные тона, плотные и приглушенные (По словам Поля Мантца.), по своей технике она остается кутюровской. К тому же в позе персонажа есть некая скованность, искусственность, нечто от мелодрамы. "М-да, м-да", - поэт больше не хочет ничего говорить. "Так, значит, Бодлер меня тоже ругает, - восклицает Мане. - Все ругают..."

Количество художников, отвергнутых жюри, так велико, что многие пострадавшие поговаривают о явной несправедливости: парижские мастерские бурлят гневом. Недовольство объединяет отвергнутых в группы: выстроившись против Института, они на чем свет поносят жюри, освистывают академиков, директора департамента изящных искусств г-на де Ньюверкерке, почетного камергера императора. Полиции приказано разогнать демонстрантов.

Мане предпочел не быть с ними. Сколь ни были велики его разочарование и озлобление, никакие блага мира не заставили бы его смешаться с этими взбунтовавшимися "рапэнами". Он слишком чтит общественный порядок и всю эту возню воспринимает как нечто сугубо неприличное (От самого раннего периода в творчестве Мане сохранилось не более трех десятков произведений. "Любитель абсента" принадлежит ныне Новой Карлсбергской глиптотеке в Копенгагене.).