II Андалузский гитарист

Мане, насмешник белокурый, Как весел и изящен он, Как обаятелен, как тонок Сей бородатый Аполлон...

Теодор де Банвиль

Реакция г-на Мане оказалась неожиданной для сына. Он тоже обвиняет только Кутюра. Значит, и впрямь от него никакого толку, если ученик, шесть лет у него проучившийся, не получил в соответствующий момент должной поддержки! Вот Пико совсем по-другому относится к своим питомцам! Как член жюри, он голосует в первую очередь за них; что касается остальных кандидатов, то пусть они выходят из положения с помощью собственных учителей! Вот это "патрон"! И все себя так ведут. Но Кутюр!

Званые вечера мсье и мадам Мане - по четвергам; вышедший в отставку судья развивает перед немногочисленными друзьями Эдуара, бывающими на этих вечерах, вышеупомянутую тему.

Неожиданная поддержка придает Мане силы. В конце концов ему удается найти себе новую мастерскую в доме № 58 по улице Виктуар в квартале Трините. Маленькое, плохо освещенное помещение; но все эти неудобства в тысячу раз предпочтительнее, чем навязчивое воспоминание о "мальчике с вишнями". Прежде чем распрощаться с улицей Лавуазье, художник приглашает поглядеть на "Любителя абсента" своих знакомых из мира искусств. Каждый - искренне или в силу вежливости - выражает восторги по поводу картины. Этого уже достаточно, чтобы Мане пришел в хорошее расположение духа. Погодите, он еще себя покажет; этот провал просто случайность.

Какое же полотно начать? Что писать? В годы, когда сюжет, занятная история являют собой основу образа и являются чуть ли не единственным критерием права на существование, когда львиную долю в критических статьях занимают именно описания того, что изображено, Мане осмеливается быть оригинальным, выказывая полное равнодушие к сюжету. Его устраивает первый попавшийся сюжет, лишь бы он давал возможность такой живописной организации полотна, при которой возникает перекличка цветов. Переменчивость его настроения определяет исходные моменты тех поисков, что побуждают его работать в самых разных направлениях. Он набрасывает портрет аббата Юреля (Юрель получит этот портрет в подарок уже после смерти художника. Считая, что холст слишком велик, он его разрежет, уменьшив наполовину.), затем увлекается другой необычной вещью: начинает довольно большой по размерам холст, иллюстрирующий эпизод из романа Лесажа "Жиль Блаз", - "Студенты Саламанки". Затем берется за живопись совсем уж удивительную.

Он хочет изобразить себя самого и Сюзанну на фоне пейзажа. Вначале он подумывал об острове Сент-Уэн, там был ресторанчик, куда они порой отправлялись подальше от нескромных взглядов. Но природа Мане не вдохновляет. Кроме моря, этот парижанин любил только город. В сельской местности он томится от скуки.

Когда же он отваживается туда отправиться, то все равно сохраняет облик горожанина и даже не снимает цилиндра. Не меньшую скуку испытывает он и тогда, когда, занимаясь своим искусством, работает над тем, что принято называть композицией. Что же делать? Решено! Он не колеблется больше: чтобы написать свой Сент-Уэн, он спросит совета у Рубенса - тот даст ему те декоративные и пластические элементы, благодаря которым сможет развернуться его талант колориста. Он хорошо знает две картины Рубенса: луврский "Пейзаж с радугой" и "Парк замка Стен", который видел в музее Вены. У первой позаимствует радугу, собаку (повторив ее почти буквально) и расположение небольшой группы деревьев; у второй - две фигуры во фламандских костюмах XVII века. А вдруг его упрекнут в плагиате? Чтобы предотвратить ненужное любопытство, художник по-иному выстраивает взятые у Рубенса элементы. Да черт с ним, если это и вызовет подозрения! (Пройдут долгие годы, прежде чем исследователи задумаются над теми приемами, к которым Мане неоднократно прибегал. Среди современных ему критиков единственным обратившим на это внимание был Теофиль Торе. Но только спустя пятьдесят лет после смерти художника появится первая систематическая работа о таких "заимствованиях": в мае 1932 года Germain Bazin опубликует в журнале "L'Amour de l'Art" капитальный труд по данному вопросу ("Manet et la tradition").) Вряд ли можно отрицать, что эта работа производит двойственное впечатление.

Испытав, судя по всему, разочарование, Мане снова обращается к своему любимому Веласкесу, делает с него две совершенно явные копии и - новая попытка - приступает к работам "в манере такого-то", среди них - "Сцена в испанской мастерской", где представлен сам Веласкес, пишущий "Маленьких кавалеров". Мурильо же, вероятнее всего, подсказал ему "Мальчика с собакой" - великолепный по живописи холст, говорят, эта вещь навеяна и воспоминаниями о маленьком Александре.

Казалось бы, такое топтанье на одном месте должно было встревожить Мане. Видно, что он еще не очень в себе уверен. Но художественное творчество подчиняется своим законам, порой сбивающим с толку. Случается зачастую, что именно тогда, когда художнику кажется, будто у него больше чем достаточно оснований пасть духом, он вплотную приближается к своей собственной истине. Он напоминает путника, блуждающего в лесной чаще; эхо дезориентирует его, он совсем было отчаялся найти дорогу, но остается сделать всего "несколько шагов, чтобы неожиданно для себя выйти на опушку.

Такой "опушкой" после зимы 1859 / 60 года станет для Мане сад Тюильри. Во второй половине дня художник часто гуляет там вместе с Бодлером. Они вливаются в толпу элегантно одетых людей, соблазненных тенистой листвой деревьев.

Расположенный неподалеку от дворца, где император и его окружение блистают роскошью, сад этот - излюбленное место встреч всего парижского света. Сюда приходят как в гостиную, в салон. Расположившись на металлических стульчиках, которые можно взять напрокат, или неспешно прогуливаясь, господа в визитках и светлых панталонах со штрипками, дамы в коротких накидках, прячась от лучей весеннего солнца под зонтиками нежнейших тонов, болтают о том о сем. Переходя от группы к группе, мило сплетничают, обсуждают события дня: избрание Лакордера во Французскую академию; косметическое молочко против веснушек; магазин, где стены сплошь обтянуты атласом золотистого цвета, - его недавно открыли на бульваре Капуцинок сестры Джорни, - там продают неописуемо прелестные дамские кофточки, лучше которых в Париже не найти. Или проходящие с шумом - с овациями и криками - концерты, которые дает в зале на Итальянском бульваре Рихард Вагнер, один из тех музыкантов, чье творчество вызывает самые жаркие споры. Или периодические нападки на кринолин, журналисты клеймят "это зло, сеющее ужас в душах мужей". Однако вопреки высказанному духовенством осуждению кринолин "продолжает свое победоносное шествие, и самые рьяные его хулители потонут в волнах ленточек и рюшей". Или последнюю пьесу в "Фоли-Драматик" - "Париж забавляется", где исполняют куплет, как нельзя лучше передающий дух эпохи:

Без нарядов, 
Развлечений 
Жизнь глупа - 
В том нет сомнений.

Мане любит Тюильри не только потому, что ощущает себя здесь в собственном, привычном ему мире, отвечающем его вкусам буржуа и городского жителя. Его взор наслаждается этим зрелищем, где все сияет и искрится в единой воздушной среде: пестротой туалетов, слепящими контрастами света и тени, черных цилиндров с голубыми, желтыми и розовыми шляпками, украшенными лентами. Так вот она где, та самая "современность", о которой толкует Бодлер! "Парижская жизнь, - пишет поэт, - поистине богата поэтическими и чудесными сюжетами. Чудесное обступает нас со всех сторон, мы вдыхаем его вместе с воздухом, но глаза наши его не замечают" ("Салон 1846 года", гл. XVIII "О героизме в современной жизни".). Зато Мане замечает. Гуляя по Тюильри, он быстро фиксирует в блокноте позы и лица людей, улавливая "мимолетное, изменчивое и случайное" в этих сценах современного бытия. Он даже осмеливается брать с собой холст и палитру и тут же, на месте, быстро написать один-два этюда. "Правильно только одно, - говорит он Прусту, - делать сразу то, что видишь. Вышло так вышло. А нет - надо начать сызнова. Все остальное - чепуха".

Устроившись после прогулки в саду за столиком кафе Тортони, Мане показывает свои этюды постоянным сотрапезникам - и их хвалят. Воодушевленный одобрением, он пишет первую картину - уголок сада с детьми. Но это пока прелюдия, подготовительная работа, предвосхищающая осуществление поистине честолюбивого замысла. Поставив на мольберт холст высотой в 75 сантиметров и шириной в 1 метр 20 сантиметров, он с великим тщанием приступает к работе, используя этюды, выполненные непосредственно на натуре, пишет сад Тюильри таким, каким он бывает в часы наибольшего наплыва публики, во время концерта - такие концерты устраиваются дважды в неделю и собирают вокруг музыкального павильона буквально весь Париж.

На этот раз Мане самым решительным образом отбрасывает все заветы Кутюра, все его рецепты. Он пишет эту толпу людей с чувством полной раскрепощенности, вибрирующими мазками, передавая с особой живостью, легкими прикосновениями кисти к холсту то ощущение радости, которое он, вероятно, никогда прежде не испытывал. Он не задается целью скомпоновать эту толпу как единую органичную массу. Он повинуется собственному темпераменту - тщательно отделяет один силуэт от другого, усиливая тем самым их взаимный контраст. Последовательное чередование темных и светлых пятен дает ритм, вносящий в картину движение.

Люди, представленные Мане в картине, отнюдь не анонимны. Помимо него самого и его брата Эжена, это друзья и знакомые, а также ряд фигур, весьма известных: Бодлер и Баллеруа, Теофиль Готье и Оффенбах, барон Тейлор и князь Бульваров Орельен Шолль - парижский хроникер, который щедро расточал свои остроты не столько на страницах газет, сколько на террасе кафе Тортони; писатель Шанфлери, близкий друг Мюрже и Курбе, страстный проповедник реализма, афиширующий свои убеждения как не слишком опрятным обликом, спутанными лохмами волос, так и статьями и книгами, написанными небрежно, с бесконечным презрением к "ненужным красотам стиля"; здесь и супруга "майора" мадам Лежон, чьи великолепные плечи заставляли забыть о бесцветном лице; и Фантен-Латур, молодой художник, склонный к созерцательности, молчаливый, внешне несколько холодный, искусный копиист, охотно исправляющий живописные поделки дамочек и барышень в Лувре, где с ним любит поболтать Мане; и уроженец Анже Закари Астрюк, по-южному говорливый, по-актерски чеканящий каждый слог; он старается приобщиться ко всем видам искусства - пишет маслом, лепит, сочиняет стихи и музыку, выступает в роли критика и журналиста; приехав в один прекрасный день из Испании, Астрюк появился на улицах Парижа (а он, как утверждают, "испанец больше самого Сида Кампеадора") в испанских холщовых туфлях на веревочной подошве; его багаж заменяла папка, набитая рисунками и поэмами.

Полотно "Музыка в Тюильри" (Музыка в Тюильри" находится сейчас в Национальной галерее в Лондоне.), отмеченное таким обостренным ощущением современности, написанное с таким удивительным блеском, с такой "вкусностью" живописного теста, с такой необычайной свежестью, являет особую смелость - тем более очевидную, что сам художник ни в коей мере этой своей смелости не осознавал. При чем тут смелость? Он написал то, что видел, что услаждало его глаз, столь деспотичный. Он просто попытался зафиксировать здесь некоторые свои впечатления, если воспользоваться словом, время от времени звучащим в устах художника. Он был просто искренен.

Да, конечно, он был искренен, но еще и простодушен. Ему и в голову не могло прийти, что полотно, рожденное с такой счастливой легкостью, обладает абсолютной новизной - и не столько из-за сюжета, сколько из-за живописной манеры - стремительной, лаконичной, позволяющей сразу же схватывать самое существенное; это была манера, соответствующая сюжету. И он не догадывался, что такая новизна неминуемо будет смущать зрителя.

Если кто-то и был способен оценить "Музыку в Тюильри", то это, безусловно, Бодлер. Разве "Музыка" не отвечает его чаяниям? Но - какая неожиданность! - Бодлер поздравляет Мане очень сдержанно. Холст ему не нравится, а если и нравится, то не очень. Ведь он, несомненно, не представлял себе идею современности в столь конкретном воплощении. "Музыка" удивляет его, даже разочаровывает.

Она вообще разочаровывает большинство знакомых Мане. Все они скептически покачивают головами, все несколько смущены этим необычным произведением; о его исключительных достоинствах никто из окружения художника и не догадывается.

Мане признает себя побежденным. Он рассчитывал своей "Музыкой" добиться успеха в очередном Салоне. Но не будет больше говорить об этом. Он еще подумает - у него ведь есть время, - какие полотна написать, чтобы их приняли. Прохладное отношение к этой картине вовсе его не обескуражило. После того как "Музыка" написана, он чувствует, как в нем зарождается некая неведомая сила, как растет уверенность. Его картины будут приняты в Салон 1861 года; добиться этого необходимо, и он добьется!

Умерла мать Сюзанны Ленхоф.

Это событие побуждает Мане создать настоящий семейный очаг. В квартале Батиньоль на улице Отель-де-Вилль (Теперь улица Батиньоль.) он снимает трехкомнатую квартиру с балконом; туда с улицы Сен-Луи переезжает Сюзанна. Что касается их сына - ему сейчас уже восемь лет, он называет родителей "крестный" и "крестная", - то его отдают в пансион - это учебное заведение Марк-Дастес расположено прямо напротив их дома, на площади мэрии.

Поскольку Мане удалось найти вполне сносную мастерскую на улице Дуэ, а дом г-на и г-жи Мане в свою очередь расположен неподалеку от нее, почти на таком же расстоянии, что и квартира, где обрела убежище любовь художника, то его жизнь, изобилующая сложностями, хоть как-то упрощается - по крайней мере географически.

И именно в тот период, когда Мане обосновался в двух новых местах - дома и в мастерской, - он обращается к гравюре. Вот уже несколько лет, как после длительного забвения офорт снова в почете. Первая лепта Мане - это лист "Путешественники", изображающий цыган; затем он переносит на медную доску несколько композиций Веласкеса - "Инфанту Марию-Маргариту", "Портрет Филиппа IV" и "Маленьких кавалеров". Однако офорт не отвлекает его от живописи.

То было время, когда эпоха натурщиков и натурщиц заканчивалась. Экономическое процветание (о чем постоянно пекся императорский режим, стремившийся компенсировать подавление всяческих свобод благополучием материальным) открывает ныне возможность роскошной, "сладкой" жизни; это побуждает многих женщин, позировавших ранее в мастерских, существовать за счет мужского поклонения. В роли дам полусвета, кокоток, лореток, которых, не жалея денег, содержат все эти денди и модники с Бульваров, они обретают несравненно большие блага, чем прежде, когда бегали в поисках заработка по мастерским. Трудно и с натурщиками-мужчинами, натурщики поколения Дюбоска или Тома-Медведя, достигнув преклонного возраста, один за другим уходят на покой; никто или почти никто из французов не заступает на их место; так умирает традиционная профессия натурщика, представители которой считали, что выполняют вместе с художниками ответственную миссию, и были заинтересованы в своей работе. Увы, отныне все это кануло в Лету! В истории парижских мастерских открывается новая страница: начинается эпоха итальянских натурщиков. Их поставляют Неаполь или Абруцци (на таком "экспорте" специализировалась деревня Пиччиниско); почти все без исключения итальянские натурщики едут в Париж с единственной целью - всячески экономя, предельно ограничивая расходы, накопить небольшое состояние, чтобы, вернувшись на родину, пожить в относительном достатке.

Среди этих итальянцев есть юная римлянка Агостина Сегатори - раньше она позировала французским художникам на вилле Медичи. Затем, получив популярность в парижских мастерских, она добивается большого успеха. К помощи Агостины часто прибегает Жером. Мане тоже просит ее позировать - это смуглое томное лицо его очаровало. Он пишет ее портрет и - как знать? -возможно, надеется показать его в Салоне. Но законченная работа его, очевидно, не удовлетворила. К тому же у него окончательно созрел новый замысел. Совсем недавно такой замысел показался бы ему дерзким, но сегодня его ничуть не пугает, так как "Музыка в Тюильри" внушила художнику уверенность в себе. Прекратив работу с Сегатори (В феврале 1866 года Сегатори будет позировать Коро ("Итальянка Агостина"). Впоследствии станет любовницей Ван Гога (см. "Жизнь Ван Гога"). В апреле 1885 года она открыла ресторан-кабаре Тамбурин на бульваре Клиши; там была устроена выставка картин Ван Гога и его друзей - Тулуз-Лотрека, Бернара. Анкетена. Ван Гог написал ее в картине "Женщина с тамбуринами".), он просит отца и мать позировать для картины, которую намерен выставить в Салоне.

Г-н Мане польщен и дает согласие. Одетый в сюртук и ермолку, он усаживается в кресло красного дерева и кладет свою табакерку на стол. Чуть поодаль видна мадам Мане - чепец из белых кружев с широкими голубыми лентами, шелковое платье, пышные рукава, рука в митенке погружена в корзинку для рукоделия. На столе, рядом с табакеркой, видно начатое вышивание.

Как внимательно, кропотливо пишет Эдуар этот парный портрет - великолепное изображение супружеской четы парижских буржуа середины прошлого века. От сцены исходит какая-то неясная грусть. И г-н и г-жа Мане опустили глаза. Что видится им сейчас? Неведомо. Они как будто грезят. В лице старого судьи, с его постаревшими чертами, поседевшей, аккуратно подстриженной бородой, проступают следы физических страданий, омрачавших его последние годы.

Полотно Эдуара, несмотря на царящую в нем строгость, а скорее всего, именно поэтому, г-ну и г-же Мане очень нравится. Особенно г-ну Мане - всякий раз он старается обратить внимание друзей и знакомых на повешенную в гостиной картину. Похвалы, комплименты. Отец на седьмом небе. У Эдуара несомненный талант, он это окончательно доказал. "Ага! Хотел бы я знать, какую мину состроит этот вьючный осел Тома Кутюр!" - восклицает г-н Мане. Сейчас он позабыл обо всех болезнях.

А Мане так нуждается в одобрении. Ему двадцать восемь лет, он жаждет успеха, того всплеска восхищения, каким встречают обычно знаменитого художника. Завоевать известность, ловить завистливые взгляды, слышать свое имя на устах тысячной толпы, иметь право сказать "Я - Мане" - ах, какое это наслаждение! Молодой живописец только что впервые познал вкус этого опьяняющего напитка в гостиной своих родителей. Теперь он верит. Верит в себя, в свое будущее, в триумф, который придет к нему в следующем Салоне. Он пошлет туда портрет своих родителей, но это еще не все. Он понравился своим близким; теперь он хочет понравиться Бодлеру, "сыграть" на интересе к Испании, захватившем не только поэта, но и публику; парный портрет четы Мане не успел окончательно просохнуть, как художник принимается за другое и при этом огромное полотно. В то время концерты андалузского гитариста Уэрта производят в Париже фурор. Его "Гимн Риего" распевают повсюду. Почему бы не написать "Испанского гитариста" - "Гитареро"?

Наняв натурщика-испанца, он пишет с него задуманную картину. Пишет быстро, очень быстро. И вот на холсте возникает изображение музыканта - он поет, перебирая струны, голова повязана розовым фуляром, сверху черная войлочная шляпа, на ногах холщовые туфли на веревочной подошве. "Ну, что ты скажешь?" - спрашивает Мане Пруста. Ему самому очень нравится эта живопись - она выполнена широко и свободно, сверкающими красками. "Вообрази, - доверительно говорит он, - я написал голову одним махом. После двух часов работы поглядел на сделанное в мое маленькое зеркальце (Чтобы корректировать холст в процессе работы, художники обычно проверяют его в зеркальном отражении - так легче заметить наиболее грубые ошибки.), все прочно держалось. И больше я к ней не прикасался". Единственная досадная деталь: работая, Мане так торопился, что совершил оплошность: написал гитариста-левшу! Он заметил это позже.

Вот так-то! Разве у господ из жюри могут быть какие-либо основания отвергнуть "Гитареро" и "Портрет г-на и г-жи Мане"? Ну разумеется, нет. Мане отправляет обе картины в Салон. Обжегшись на первой неудаче, он не может быть спокоен и сейчас. Распространяются всяческие слухи, и они его тревожат. Поговаривают, будто жюри - оно состоит из людей, известных своей непримиримостью, - поведет себя крайне жестко и запретит выставляться многим кандидатам. Число кандидатов и впрямь велико. Еще в 1839 году, то есть более двадцати лет назад, Бальзак в "Пьере Грассу" жаловался, что толпа художников, заполняющих картинами Салон, все больше разрастается. "Нынче вместо поединка перед вами свалка, вместо торжественной выставки - беспорядочный базар, вместо отобранного - все целиком". Не все целиком, конечно, но количество огромное. В XVIII столетии можно было насчитать две, ну три сотни выставлявшихся художников; с тех пор их ряды десятикратно умножились. Революционный Салон 1848 года - Салон, где вообще не было жюри и куда были допущены все без исключения желающие экспонироваться, - показывал произведения более пяти тысяч художников. Этот постоянно усиливающийся "прилив" творческих сил вызывает неудовольствие государственных властей; академики опасаются за состояние "здоровья" искусства - в этом году они будут так же непреклонны, как и в 1859-м.

Ожидая их приговора, Мане, чтобы хоть как-то сдержать нетерпение, начинает писать обнаженную натуру, приступает к работе над "Испуганной нимфой", сделав для нее несколько предварительных эскизов. Натурщицей служит Сюзанна. Позу для нимфы Мане находит у Рубенса - в картине "Купающаяся Сусанна" (Эта картина Рубенса утеряна, но существует гравюра Ворстермана. На это "заимствование" впервые обратил внимание Charles Sterling ("Manet et Rubens" in "L'Amour de l'Art", octobre 1932). "Испуганная нимфа" принадлежит Национальному художественному музею Буэнос-Айреса.). Он снова ограничивается методом, апробированным в картине "Рыбная ловля" (где изображен остров Сен-Уэн), то есть просто инверсией фигуры. Но вот, свершилось. Несмотря на строгость жюри (что и предполагали информированные личности), безжалостно отстранившего множество присланных работ, оба полотна Мане приняты. Г-н и г-жа Мане ликуют. Сюзанна тоже. Радость захлестывает и молодого живописца. Наконец-то он достиг цели!

Салон открывается 1 мая. Избранная публика сразу же заполняет Дворец промышленности, где после Всемирной выставки устраивают акции такого рода. В этом году появилось нововведение - картины повешены в алфавитном порядке, по имени авторов. Войдя в зал "М", Мане с неудовольствием констатирует, что его картины загнали на самый верх. Но, невзирая на плохую развеску, его произведения привлекают всеобщее внимание, особенно "Гитареро"; картина встречена единодушным одобрением. Живописность этой блестящей работы влечет и чарует публику.

""Испанский гитарист", - говорит Антонен Пруст, - убивает все, что его окружает". Он настолько все убивает, что отдано распоряжение перевесить его пониже. Так публике удобнее будет им любоваться.

Решительно это успех, успех, о каком всегда мечтал Мане. Его обступают. Поздравляют. Жмут руку. Прелестные губки благосклонно улыбаются ему. Он в восторге, он раскланивается и, опьяненный успехом, упивается похвалами. Не за горами то время, когда ему будут дарованы слава, богатство, великолепная мастерская, и к ее дверям каждую пятницу - а по пятницам принимают все "великосветские" художники - будут тянуться вереницы экипажей. "Мане", "Эдуар Мане". Он выбрался из безвестности. В его ушах уже звучит гул будущей славы. Он добился жизни, которой жаждал.

Успех растет, ширится. Дело доходит даже до того, что однажды в мастерскую на улице Дуэ приходит делегация молодых художников. Отправившись в Салон вместе с Феликсом Бракмоном и Фантен-Латуром - последний в этом году также дебютировал во Дворце промышленности, - молодые художники Альфонс Легро, Каролюс-Дюран и еще два или три человека остановились перед "Гитареро" как вкопанные. Им показалось, что испанский музыкант "написан в необычной, новой манере", и они решили незамедлительно "все вместе отправиться к г-ну Мане" (Desnoyers Fernand. Le Salon dos refuses.). Мане польщен, он принимает делегацию чрезвычайно любезно, подробно отвечает на любой вопрос, касающийся и его самого, и "Гитареро". Затем эти художники в свою очередь привели на улицу Дуэ тех критиков, кто так или иначе защищает реализм Курбе, - Шанфлери, Закари Астрюка, Кастаньяри, Фернана Денуайе и Дюранти, автора "Несчастья Генриетты Жерар", который пять лет назад стал выпускать газетку "Реализм" - ей не суждено было существовать долго.

Все эти люди выразили желание, чтобы Мане присоединился к ним, чтобы он принял участие в их встречах, происходящих в пивной Мучеников на улице с тем же названием - там собираются вокруг Курбе художники, критики и литераторы антиконформистского толка.

Полноте! У Мане на этот счет иное мнение. Он, конечно же, ни за что не променяет кафе Тортони и кафе Бад на прокуренные залы пивной Мучеников, где вся парижская богема, эти "странствующие рыцари кисти и пера, искатели бесконечного, торговцы химерами, строители башен вавилонских" (Maillard Firmin. Les Derniers Bohomes.) горланят и жестикулируют, а вокруг толпятся простоволосые девицы, жалкие проститутки по кличке Титин, Мими Бретонка, Виноградная Гроздь или Яичница-Глазунья. Они, несомненно, славные парни, эти ребята, хотя в их манерах, поведении есть что-то смущающее. Вот, например, Шанфлери - он ведь сын простой галантерейщицы, раньше служил в книжной лавке, чего только не начитался; человек он внешне непривлекательный, близорукий, одет в не поддающиеся описанию костюмы шоколадного цвета. Или Дюранти - поговаривают, будто он внебрачный сын Мериме (И напрасно.), угрюмый писатель, хоть он и гордец, но добивается от Министерства общенародного образования денежного "поощрения литературе" в сумме ста пятидесяти или двухсот франков. "Фернан Денуайе - рыжий заморыш, разговаривающий прямо-таки замогильным голосом, лыс, но усы торчат весьма заносчиво, и при всех, даже при Бодлере, заявляет: "Есть только один поэт - и это я!" Спит Денуайе до пяти часов вечера, живет на чужой счет и повсюду таскает за собой Нуазетту, танцовщицу из какого-то ресторанчика. Да, разумеется, все они очень славные, но присоединиться к ним, поставить под удар свою репутацию, только что завоеванную, ради среды, столь мало соответствующей его человеческим и художественным устремлениям, - ну нет! Он слишком опасается, как бы его не приняли за одного из таких вот "революционеров", которые, между прочим, "почти открыто требуют поджечь Лувр" (Из статьи Дюранти, которую упоминает в "Истории импрессионизма" Джон Ревалд (Л.-М., Искусство, 1959, с. 41).), и как бы потом и на него не обрушился гнев представителей официального искусства, критики и публики.

К тому же и сама личность Курбе - не из тех, что вызывают восхищение Мане. Ему кажутся на редкость дурным тоном шумливость, грубые манеры, громогласные выкрики этого тщеславного уроженца Франш-Конте: "Гарсон, кружку пива мастеру из Орнана!" - чувствуется, что он "от земли".

Глава реализма, несомненно, прослышал и о колебаниях Мане, и о его отказе. Курбе внимательнейшим образом изучил "Гитареро" и сразу же углядел здесь влияние испанцев, Веласкеса. Одобрительные отзывы по адресу Мане пресекаются им в пивной Мучеников весьма решительно; повысив голос, Курбе заявляет категорично и угрожающе, с грубоватым акцентом уроженца Юры: "Не хватало только того, чтобы этот молодой человек разделывал нас под Веласкеса!" Это злое замечание завистники - а они немедленно появляются рядом с тем, кому выпадает успех, будут повторять направо и налево.

Первого июля Мане читает статью в "Gazette des Beaux-Arts", болезненно его задевающую. Критик Леон Легранж, разбирая портрет г-на и г-жи Мане, изо всех сил его бранит: "Г-н и г-жа Мане должны были многократно проклинать тот день, когда этот бессердечный художник взял в руки кисти".

Но Мане не приходится особенно долго переживать оскорбительные отзывы. 3 июля критик официальной газеты империи Moniteur universel" Теофиль Готье, великий Тео, в восторге хвалит "Гитареро": "Карамба! - восклицает он. - Вот "Гитареро" - такого не увидишь в Комеди-опера, таким не украсишь виньеточку на обложке сборника романсов; зато Веласкес дружески ему подмигнул бы, а Гойя попросил бы огонька, чтобы раскурить свою "papelito" (Самокрутка (исп.).). Как он бренчит на гитаре, как распевает во все горло! Кажется, что мы и вправду слышим все это. На этом славном испанце - "sombrero calanes" (Шляпа с загнутыми полями (исп.).), марсельская куртка и панталоны. Но увы! Короткие штаны Фигаро носят только тореадоры и бандерильеры. Но эту уступку цивилизованной моде искупают альпаргаты (Народная испанская обувь, сплетенная из пеньковой веревки.). Чувствуется бездна таланта в том, как написана эта фигура, взятая в натуральную величину, - в сочности фактуры, стремительности мазка, удивительной правдивости цвета".

Эстетические оценки Готье особой цены в общем-то не имели, его суждения о живописи говорили о плохом вкусе (слепо повинуясь авторитетам, он мог славословить самые ничтожные академические произведения, восхищался Мейссонье и ругал Коро, превозносил Бугро и бранил Милле), но так как славный Тео действительно страстно любил Испанию, любил ее местный колорит, tras los montes, он обрел в "Гитареро" повод для громких фраз, изобилующих самыми экзотическими выражениями. "Гитареро" был для Готье всего лишь занимательной картинкой. Но в состоянии ли художник не переоценивать того, кто его хвалит? Мане в это не вникает.

К тому же именно в тот день, то есть 3 июля, он получает официальное подтверждение, что не один славный Тео оценил его достоинства. В самом деле, 3 июля во Дворце промышленности начинают торжественную раздачу наград. Мане идет туда, не питая ни малейшей надежды; это было бы слишком прекрасно - попасть в число избранных. Церемония открывается речью министра графа Валевского. Его превосходительство отмечает растущее количество художников, скульпторов и граверов, призывает жюри непоколебимо продолжать свою линию, сохранять необходимую требовательность и строгость. "Следует ли ободрять или расхолаживать эту беспорядочную толпу людей, которые, побуждаемые молодостью и мечтательностью, заполнили все дороги свободных искусств?.. Разобраться в этом - долг тех, на кого возложена миссия следить за развитием искусства и литературы; им надлежит смело бороться против ложных богов даже в тех случаях, когда этим последним сопутствует льстящая их самолюбию эфемерная популярность, созданная заблуждающейся публикой... Действуйте смело, господа... Пусть не остановят вас банальные сетования, непрестанно раздающиеся вокруг, - сильные не должны брать их в расчет, ибо сетования эти служат утешением только побежденным".

Затем подымается граф де Ньюверкерке и называет имена лауреатов Салона 1861 года. Неожиданно Мане вздрагивает: г-н де Ньюверкерке только что произнес его имя - "Гитареро" удостоен награды.

Полный триумф. Мане ликует. Теперь остается лишь настойчиво придерживаться избранного пути. Он выиграл. Как сладостен успех!

С сияющими от удовольствия глазами г-н Мане повторяет: "Ага! Как бы мне хотелось поглядеть, какую мину состроит этот вьючный осел Тома Кутюр!"

В этом году в отличие от 1859-го Бодлер не написал "Салона". Что думал он о работе своего друга? Нам этого знать не дано. Помимо неприятностей денежного характера, душевного смятения, его все сильнее беспокоит подтачивающая изнутри мучительная болезнь. В начале 1860 года Бодлер перенес легкий сосудистый криз. Теперь же появились папулы, боли в суставах. "Будь проклята эта святая Дароносица!" Воля поэта постепенно парализуется. Его преследует мысль о самоубийстве. Горестные размышления. Тоска. "И все-таки я хочу жить, мне бы хоть немного успеха, славы, самоуспокоения. Нечто ужасное говорит мне: "Никогда", а нечто иное говорит: "Попытайся". Что смогу осуществить я из проектов и планов, собранных в двух или трех папках, - я не решаюсь их даже открыть... Быть может, ничего и никогда..."

Сидя в кафе Тортони рядом с Мане, проклятый, со скандальной репутацией поэт, чье "сердце исполнено злости и горьких помыслов", слушает молодого художника, который сейчас упивается своим праздником.

День на ущербе, ночь близка - 
Remember!* 

^* Помни (англ.). Перевод В. H. Прокофьева. - Прим. перев.