III Кафе Тортони

...Мардоша моего галопом мчали кони Наемного ландо. Прощай, кафе Тортони! Он ехал за город. Коричневый костюм Из тонкого сукна, а на запятках грум.

*Мюссе 
*(Перевод В. С. Давиденковой. - Прим. перев.)

Как только в мастерской начинает темнеть, Мане - бодрый, веселый, полный жизни и сил - отправляется на Бульвары.

Теперь его можно считать одним из тех настоящих парижан - расточительных аристократов, зажиточных буржуа, журналистов, писателей, художников, политических деятелей, актеров, дельцов, бездельников, ищущих любовных приключений, гурманов, тонких собеседников, - для которых день просто потерян, если им что-то помешает и они не смогут провести часок-другой в кафе Тортони или Бад. Приезжающие в Париж иностранцы непременно посещают эти места, дабы поглазеть на всяких знаменитостей. На протяжении полувека - начиная от Талейрана и Мюссе до Теофиля Готье и Россини - литература и искусство, мир дипломатов и мир финансистов создают славу этим четырем или пяти сотням метров тротуара, где к шести часам вечера разодетые, как королевы, блестя камешками и побрякушками, покачивая умопомрачительными прическами, украшенными током с колеблющимся султаном или шляпками, похожими на тарелку или блюдце, распространяя вокруг волнующий запах мускуса, появляются дамы полусвета из квартала Нотр-Дам-де-Лоретт. Отдельные кабинеты Английского кафе и Мэзон-Доре были известны всей Европе.

В кафе Бад или Тортони - у последнего Мане завтракает почти каждый день (Кафе Тортони находилось на углу Итальянского бульвара и улицы Тэбу. Кафе было снесено в 1894.) - художник становится как бы центром "маленького двора". Ему всячески льстят. Некий разбогатевший промышленник навязчиво просит оказать ему честь и приглашает его в свой экипаж - прокатиться по Булонскому лесу. Мане категорически отказывается: "Это просто заурядное животное. Я никогда не мог привыкнуть к такой породе". Обычный круг Мане - молодые художники: голубоглазый, мечтательный Фантен-Латур всегда очень внимательно прислушивается к Мане; двадцатичетырехлетний дижонец Альфонс Легро - живописец, специализирующийся на изображении церковных интерьеров и религиозных сцен, простолюдин в помятой шляпе, с глазами шутника, острый на язык; Альфред Стевенс - упитанный фламандец, уже дважды удостоенный в Салоне медали, певец парижанок и их прелестей; американец Уистлер - эксцентричный джентльмен, нарочито манерный, не лишенный заносчивости: нетерпеливо поигрывая моноклем и немного гнусавя, он пересыпает свою речь саркастическими репликами, пронзительным хохотом усиливая их вызывающую дерзость...

Мане пребывает в состоянии эйфории. От беспокойства, сомнений не осталось и следа. Воодушевленный первыми успехами, он намеревается теперь заполнить Салон своими холстами. Поживем - увидим! В очередной раз - правда, теперь надолго - он сменил мастерскую. Он отыскал ее в западной части квартала Батиньоль: помещение, быть может, тесноватое, очень и очень скромное, но оно устраивает художника освещением. Находится эта мастерская в доме № 81 на улице Гюйо (Этот дом больше не существует. Он находился там, где скрещиваются сейчас авеню Виллье и улица Фортуни, занимающая часть бывшей улицы Гюйо.), неподалеку от парка Монсо, который как раз в то время превращают в открытый для публики сад.

Этот район города вообще сносят и вновь застраивают. Малонаселенный, представляющий собой почти сплошь заброшенные частные владения, он был присоединен к Парижу всего несколько месяцев назад. Осман прокладывает здесь проспекты и улицы: вскоре дорога, что проходит здесь, будет превращена в бульвар Мальзерб.

Дом на улице Гюйо заселен людьми скромного достатка. Мане знакомится тут с одним из своих собратьев, пейзажистом и анималистом Жозефом Галлем, живущим в бедности. Талант Жозефа Галля - это талант честного ремесленника, лишенного огонька, искорки. К тому же ему очень не везло. Хотя уже с 1842 года Галль экспонируется в Салоне, денег у него все равно нет, он влачит почти нищенское существование. Этот преждевременно состарившийся неудачник симпатичен Мане. Он всячески старается ему помочь, сунуть немного денег, маскируя милостыню шутками. Наконец он обращается к Жозефу с просьбой немного попозировать. Человек, которому Мане хочется помочь, станет героем полотна "Читающий" (Сейчас в Сент-Луисском художественном музее (США).), где в удивительном по своей душевной тонкости образе угадывается растроганность автора. Его кисть словно ласкала это подернутое меланхолической дымкой лицо, эти белоснежно-седые волосы и бороду.

"Читающий" настолько нравится Мане, что в сентябре 1861 года он показывает его публике. Один отчаянный человек, характера весьма боевого, склонный ко всяческим новшествам, и в самом деле проявил инициативу, организовав выставку за пределами Салона. Самое забавное, что человек этот, Луи Мартине, имеет непосредственное отношение к департаменту изящных искусств и подготовка выставок в Салоне входит в его прямые обязанности. В прошлом живописец - болезнь глаз вынудила его оставить палитру, - Мартине куда лучше, чем многие его министерские коллеги, понимает, в каких неблагоприятных условиях работают художники.

Тот факт, что во Франции существует только одна-единственная выставка живописи - Салон (а сейчас, например, он бывает раз в два года), по убеждению Мартине, чрезмерно сокращает возможности диалога публики и художников. Так отчего бы не устраивать в частных галереях временные выставки произведений отдельных художников? Проекты Мартине, слишком резко порывающие с академической рутиной, порою пугают вышестоящие инстанции. Однако в данном конкретном случае граф Валевский изъявил согласие подписать зависящее от него разрешение. Итак, несколько месяцев тому назад Мартине получил возможность открыть галерею, и, что примечательно, в таком месте, лучше которого не придумать, - в самой середине Итальянского бульвара, в доме № 26. Чтобы обрести поддержку общественного мнения, Мартине добивается права выпускать периодическое издание "Le Courrier artistique"; он начинает выходить с 15 июня дважды в месяц. Помимо этого, чтобы как-то привлечь внимание публики (а нововведение было так необычно, что могло легко сбить ее с толку или, еще хуже, оставить равнодушной), Мартине регулярно устраивает в залах выставки концерты. Короче говоря, чтобы охарактеризовать все эти начинания, можно процитировать слова одного из современников: "В то время как взоры, нежась, скользят по картинам, искусные исполнители услаждают слух".

Мане приглашен экспонироваться в галерее Мартине. Рядом с произведениями Курбе и Добиньи Мартине вешает в сентябре "Мальчика с вишнями" и "Читающего", в октябре их место занял знаменитый "Гитареро". Обстоятельства решительно благоприятствуют Мане. "Мальчик с вишнями" имеет в свою очередь такой успех, что владелец художественной фирмы папаша Гупиль (он долгое время специализировался на издании эстампов, а затем начал торговать и картинами) предлагает выставить его в своей витрине на бульваре Монмартр. То, что Адольф Гупиль, фирма которого имеет филиалы в Берлине и Нью-Йорке, этот старый лис, чья скаредность стала притчей во языцех (он никогда не давал гарсонам на чай ни единого гроша; у Диношо, где завтраки стоят 22 су, а обеды - 40, он всегда заказывает "завтрак"), - что этот хитрый, корыстный торговец заметил Мане, тоже явилось для живописца добрым предзнаменованием (Дом Гупиля будет год от года расширяться. В начале своего жизненного пути там на протяжении нескольких лет (с 1869 по 1876 год) служил Ван Гог; он работал в основанных фирмой филиалах - в Гааге и Лондоне, а затем в главном доме, в Париже. Его брат Тео был управляющим галереи на бульваре Монмартр; на этой должности его сменит Морис Жуайан, друг Тулуз-Лотрека. Именно Гупиль в мае 1898 года устроит в Лондоне большую выставку Лотрека (см. "Жизнь Ван Гога" и "Жизнь Тулуз-Лотрека").).

Он пишет без отдыха и, завершив к концу столь благоприятного 1861 года "Мальчика со шпагой" (моделью для него послужил не кто иной, как его собственный сын Леон Коэлла ("Мальчик со шпагой" находится сейчас в нью-йоркском Метрополитен-музее.)), приступает к еще более амбициозной по своему характеру работе.

Мане общается не только с элегантными завсегдатаями Бульвара. Интерес к жизни влечет его в такие места, куда посетители кафе Тортони вряд ли рискнули бы отправиться по доброй воле. Ему часто доводилось бродить по грязным улочкам так называемой Малой Польши, прячущей свою нищету между парком Монсо и вновь построенным кварталом Эроп. Пятнадцатью годами ранее Малую Польшу описал Бальзак в своей "Кузине Бетте", где поведал о жалких, убогих, а подчас и опасных жителях этих мест. Здесь, в периметре, образованном улицами Миромениль, Пепиньер и Роше, среди пустырей, где когда-то вращались крылья многочисленных мельниц, располагавшихся у границ королевских лесопосадок (отсюда название одной из вышеупомянутых улиц (Pepiniere (франц.) - саженец, лесные посадки.)), ютились ветхие, грязные лачуги; это трущобы, куда, как писал Бальзак, "полиция заглядывает только по приказу правосудия". Там Мане находит для себя несколько натурщиков и на большом холсте (Высота "Старого музыканта" - 1 метр 88 сантиметров, ширина - 2 метра 48 сантиметров.) запечатлевает их живописные силуэты, группируя их вокруг фигуры старого еврея, сидящего со скрипкой в руках.

Уже сами размеры "Старого музыканта" - а таково название картины (Сейчас в вашингтонской Национальной галерее.) - свидетельствуют о намерении Мане показать эту работу в Салоне. Если говорить на языке "рапэнов", то это "махина ради медали". Мане пока на половине пути. Как только возникает необходимость создать "сцену", ему становится не по себе. Он не испытывает внутренней потребности искать композицию, искусно ее выстраивать и уравновешивать. Мане никак не может достичь гармонии целого, связать воедино все фигуры таким образом, чтобы возник пластический контрапункт; он этого не умеет и потому тяготится всем этим, что так противоречит его натуре. Вот почему, не колеблясь, Мане обращается к произведениям старых мастеров, коль скоро они могут послужить канвой для его собственной работы. Для него важно только одно - процесс исполнения. Именно здесь таится источник радости, испытываемой им в самом ходе живописания, ибо цель и смысл его труда - сама живопись.

В этом - творческая исключительность Мане. По пластике своей живописной фактуры полотно "Старый музыкант" ни с чем не сопоставимо. Но по своей компоновке картина грешит очевидными слабостями. Каждый из ее персонажей - босоногая, одетая в лохмотья девочка, пара мальчуганов, один из которых напоминает "Жиля" Ватто, закутанный пестрым шарфом старик восточного обличья, с мертвенно-бледным лицом - живет как бы сам по себе. Никакой взаимосвязи между ними не чувствуется. Мане включил в этот холст и своего "Любителя абсента" - он кажется здесь явно ненужным и лишний раз подчеркивает непродуманность композиции, ее несогласованность, почти искусственность.

В то время как Мане заканчивает эту картину и параллельно размышляет над тем, каким может и должно быть идеальное произведение, предназначенное для Салона, он снова обращается к офорту. Многие из окружающих его художников отводят офорту важное место в своем творчестве. Альфонс Легро постоянно рисует на медной доске церковные процессы и службы; Уистлер в те годы выставил у Мартине целую серию листов, вдохновленных берегами Темзы. Почувствовав желание усовершенствовать свою технику "аквафортиста" (т. е. "офортиста", слово это тогда только что появилось), Мане решает сделать гравюру по картине "Мальчик со шпагой" и обращается за советами к Легро. Легро не просто помогает ему, он знакомит его с издателем по имени Кадар, фанатиком офорта, страстным его проповедником - вопреки неудачам Кадар настойчиво старается заразить своей страстью и других. Мане становится одним из самых постоянных посетителей лавки Кадара, находящейся в доме № 66 по улице Ришелье. В марте издатель устраивает в витрине лавки выставку работ Мане и еще двух офортистов. Бодлер сообщает об этом достаточно незначительном событии в своей (неподписанной) статье "Офорт в моде", напечатанной в "Revue anecdotique" (Номер от 2 апреля 1862 года.).

Несчастный Бодлер! Дела его идут все хуже и хуже. Какая-то необъяснимая причуда навела его в конце прошлого года на мысль выдвинуть свою кандидатуру во Французскую академию, а это, по выражению "дядюшки Бёва" (Имеется в виду Сент-Бёв. - Прим. перев.), академиков "скорее удивило, чем шокировало". Над поэтом сгущаются черные тучи. "Я культивировал свою истерию, испытывая при этом страх и наслаждение. Ныне, 23 января 1862 года, - отмечает он в записной книжке, - до меня донеслось странное предостережение, я почувствовал, как на меня повеяло дыханием слабоумия".

Травление медных досок Мане поручает ремесленнику с левого берега, живущему на улице Мэтр-Альбер, рядом с площадью Мобер. Однажды художник заметил в тех краях девушку лет двадцати, она сразу же привлекает его незаурядностью своего облика - вызывающая прямота взгляда, лицо, отмеченное яркой красотой. Какой натурщицей была бы эта девушка! Она наверняка могла бы помочь создать большую картину, о какой он мечтает. У нее маленькое, но сильное тело, изящная, четко вырисовывающаяся фигура, тонкие запястья. Это блондинка с рыжеватым оттенком волос, матовой, очень бледной кожей, большими карими глазами, окаймленными такими светлыми ресницами, что их почти не заметно. Вдруг Мане оказывается рядом с ней и с присущей ему очаровательной непринужденностью, с легкой шаловливостью в голосе, с улыбкой гурмана спрашивает, не согласилась бы она ему позировать.

Ну разумеется! Почему бы и нет? Уроженка Монмартра, эта бедная девушка - ее зовут Викторина-Луиза Меран - мечтала только об одном: вырваться из нищеты. Торговала ли она собой? Быть может. Разглядывая в зеркале личико ослепительно снежной белизны, карие, с золотым отливом глаза, она предается несбыточным мечтам о театре, воображает себя актрисой. У нее - так ей кажется - артистическая натура. Предложение Мане ее не шокирует, не удивляет - она ждала его, это знамение судьбы.

Викторина Меран тотчас же начинает позировать в мастерской на улице Гюйо. Она умеет бренчать на гитаре. Так отчего бы ей не стать музыкантшей? И вот Мане уже пишет с нее "Уличную певицу" (Сейчас в Музее изящных искусств в Бостоне.) - придерживая одной рукой инструмент, она, выходя из кабаре, ест вишни. Викторина обладает всеми качествами великолепной натурщицы; прежде всего естественностью, очень редкой у представительниц этой профессии, и одновременно свойством с легкостью следовать пожеланиям художника, входить в самые разные роли - способность, которой объяснялись, несомненно, театральные амбиции Викторины; помимо этого, еще и терпением, пониманием задачи живописца, аккуратностью. Викторина нравится не только Мане-художнику, она нравится и Мане-мужчине. Вскоре между ними возникает интимная близость, а слух об этом ползет по Парижу. Разумеется, Сюзанна ничего не узнает, к тому же нрав у нее кроткий, да и стоит ли беспокоиться из-за какого-то каприза.

Сколь бы удачной ни была картина "Уличная певица" - а это живопись сочная, виртуозная, где серые тона юбки и кофточки, обшитой черным шнуром, образуют богатейшие вариации в пределах одного-единственного регистра, - она никак не может заменить "великую махину", создание которой всецело занимает сейчас Мане. Он снова обращается к Испании, пишет большую композицию "Gitanos", где представлена цыганская семья: отец, мать с ребенком и подросток, пьющий воду из горлышка кувшина. Но эта "испанщина" ставит его в тупик: здесь пока не то, надо поискать что-то другое!

Мане не перестает думать об этом и тогда, когда пишет портреты: первый - Викторины, второй - мадам Брюне ("Портрет Викторины" - в Музее изящных искусств в Бостоне. "Портрет мадам Брюне" - в частном собрании в Нью-Йорке.), сделавшей художнику первый в жизни заказ, чем он очень гордится. Мане хотел бы нравиться, он просто должен понравиться тем, кто принадлежит к числу друзей его родных. Но способен ли он на это? У его глаза - а глаз его правдив, непримирим - свои требования, и рука волей-неволей должна повиноваться им. Красавицей эту даму не назовешь. Конечно, ей требуется не столько блестящая живопись, сколько - и это более чем естественно - полотно, которое бы ее приукрасило, в котором она предстала бы самым выгодным образом, перед которым, наконец, она смогла бы поже-манничать, а ее приятельницы вынуждены были бы признать, что она куда привлекательнее, чем они, эти злодейки, предполагали. Но глаза Мане тут как тут, они диктуют свои "впечатления", заставляют руку художника раскрывать глубинную суть этого лица, выявлять особенности важные и истинные, быть может, и не совсем приятные, но такие, какие характеризуют индивидуальность. Никакого светского трюкачества. Никакой "ретуши", что столь в чести у модных портретистов, умеющих подсластить все, за что бы ни взялись. Правда. Правда натуры и правда живописи, без мелочного выписывания деталей. В день вручения исполненного заказа Мане - наивный человек, - радуясь потому, что радуются его глаза, насвистывая, легко помахивая рукой, возглашает: "Так, и только так!" (Известно со слов Антонена Пруста.) - и демонстрирует свое произведение даме, явившейся в сопровождении супруга. Дама испускает вопль. Какой ужас! Ее сделали такой безобразной! Она рыдает. Раздраженная чета в бешенстве удаляется. Все-таки сколько вульгарности у "сына Мане"! Ни малейшей обходительности!

Как-то летом после полудня Бодлер приводит на улицу Гюйо свою любовницу Жанну Дюваль, эту "жрицу разврата", свое мучение и свою отраду, с которой, несмотря на бесконечные ссоры, вот уже почти двадцать лет расстаться не в состоянии. Она его обманывает, она ему лжет, они дерутся, когда пьяны, - как-то даже до крови, она зла, лицемерна, она, наконец, безнадежно глупа, но "глупость часто является украшением красоты, - произносит Бодлер своим ледяным тоном, - это она придает глазам мрачную ясность черного омута и маслянистое спокойствие тропических морей". Мане разглядывает мулатку, ее темную с желтоватым оттенком кожу, ее горящие каким-то странным светом угрюмые глаза, ее толстые губы, тяжелые жесткие волосы - черные, с синевой. И неожиданно - быть может, под воздействием вдруг нахлынувших воспоминаний о карнавале в Рио - хватает палитру и на одном дыхании пишет - он закончит его за один сеанс - портрет Жанны Дюваль (Сейчас в музее Будапешта.): мулатка полулежит на диване, в платье с белым широченным кринолином, из которого как бы "выныривает" наверх ее фигура - напряженная, скованная; тупое лицо - в нем есть нечто звериное - отмечено печатью алкоголизма и порока.

Кто-то внушил Мане, что имеет смысл рискнуть и показать в Салоне следующего года изображение обнаженной натуры. Хотя мысль эта и не слишком его прельщает, но мало-помалу она завладевает им. Обнаженная натура - что ж, тут спорить не приходится, и Мане по обыкновению причмокивает с видом знатока, изображение обнаженной натуры на выставке Салона заставит окончательно признать художника. Не сосредоточиться ли ему лишь на какой-нибудь "махине" ради медали - ведь такая "махина" может сделать его живописцем "вне конкурса", иными словами, даст возможность подняться до уровня той художественной иерархии, где ты уже независим от мнений жюри, где волен экспонировать то, что нравится? Но какого типа "обнаженную" написать - нечто вроде Венеры Урбинской Тициана? Или, быть может, какую-то другую?

Как-то летним воскресеньем того же года, прогуливаясь вместе с Прустом по Аржантейю, он разглядывает с берега плавающие по Сене ялики, смотрит, как плещутся в воде женщины, и внезапно ему на память приходит луврская картина - "Сельский концерт" Джорджоне. ""Обнаженная"? Ладно, я им такую "обнаженную" сделаю! - восклицает он. - Когда я был еще в мастерской Кутюра, то копировал Джорджоне - нагих женщин с музыкантами. Но она темна, эта картина. А фон слишком плотен. Мне хочется сделать все это по-другому, передать прозрачность воздуха, изобразить людей такими, какими мы видим их здесь, сейчас". Перед его глазами уже вырисовывается композиция: две обнаженные дамы и два одетых господина, только не в венецианских нарядах XVI века, а в костюмах эпохи Второй империи; группа располагается, как и у Джорджоне, на фоне природы, среди зелени и деревьев; это будет какая-нибудь загородная прогулка - то ли "купанье", то ли "завтрак на траве", в общем, увеселительная прогулка, рассуждает Мане, подмигивая, - тема старая, которая, однако, обретет новую жизнь благодаря его современному видению.

Чтобы войти в работу, он берет несколько "пробных аккордов" - пишет этюды деревьев, вид острова Сент-Уэн. Но как расположить фигуры? Он признается Прусту, что идет от картины Джорджоне. Ему все же не хочется просто переносить композицию "Сельского концерта" на собственное полотно - это его не устраивает. Его смущает не сама идея заимствования. Он-то свои слабости знает. Но знает и свою силу и хочет, чтобы именно ее оценили, оценили бы саму по себе, без оглядки на старых мастеров, у которых он ищет поддержки и опоры. И вот, просматривая однажды альбом старых эстампов...

В конце мая Кадар вместе с Легро и писателем Ипполитом Бабу учредил Общество офортистов, чего так хотел гравер Бракмон. Общество это будет каждый месяц публиковать выпуски - они будут состоять из пяти офортов разных художников и сопровождаться текстом какого-нибудь известного критика. Мане приглашен принять участие в первом выпуске; его издание ожидается в сентябре. К тому же Кадар, соблазненный многообещающими дебютами Мане, полученной им наградой, восторгами Теофиля Готье, поощряемый, возможно, также Легро и Бракмоном, предлагает художнику издание целой серии офортов, единственным автором которых был бы только он. В те часы, когда живопись не до конца поглощает Мане, он энергично работает офортной иглой; стремясь познать секреты этой техники, он просматривает множество старых эстампов. Гравюра Марка-Антонио Раймонди - интерпретация рафаэлевской композиции "Суд Париса" - заставляет Мане насторожиться. Здесь представлены три фигуры - морские божества, одно женское, два других мужские, - их позы как нельзя лучше подходят для задуманной им "Загородной прогулки". Наконец-то "архитектура" картины найдена, надо только одеть эти морские божества, одеть в куртки и панталоны; заменить вот этот трезубец тросточкой; да еще добавить вот там, в глубине, четвертую фигуру (это будет полуобнаженная женщина, пробующая рукой воду), и дело сделано. Все в порядке! (Следует подчеркнуть, что сам Рафаэль, изображая эти три фигуры, вдохновлялся рельефом с античного саркофага.)

Однако Мане не торопится приступить к этой картине. С 12 августа весь Париж; только и говорит, что о труппе испанских танцоров из мадридского королевского театра - она выступает на сцене Ипподрома с андалузским балетом "La Flor de Sevilla" ("Цветок Севильи"). Упустить такой великолепный случай было бы глупо. Весьма вероятно, что и Бодлер настоятельно советовал ею воспользоваться. Художник вступает в переговоры с руководителем группы, первым bailarin (Танцовщик (исп.).) доном Мариано Кампруби; тот разрешает своим танцовщикам и танцовщицам - а среди них звезда труппы, знаменитая Лола из Валенсии - позировать Мане. Так как мастерская на улице Гюйо для этой работы явно неудобна - расположена она вдали от центра и не слишком велика, - труппе предложено приходить в просторное ателье Альфреда Стевенса, находящееся в доме № 18 по улице Тэбу. В течение нескольких недель Мане занят напряженной работой, и вот одно за другим возникают несколько полотен: "Испанский балет" (Сейчас в Вашингтонской галерее Филлипса.), два портрета - один изображает Мариано Кампруби, другой, особенно удавшийся, - Лолу из Валенсии в белой мантилье и узорчатой basquina (Черная юбка (исп.).); искренне восхищенный, Бодлер вскоре назовет его "превосходным" (В 1911 году этот портрет вошел в собрание Лувра вместе с другими произведениями, завещанными Камондо.). Поэт сочиняет четверостишие в расчете на то, что оно будет фигурировать в качестве надписи на картине (однако сделано это не было):

Меж рассыпанных в мире привычных красот 
Всякий выбор, мой друг, представляется спорным, 
Но Лола - драгоценность, где розовый с черным 
В неожиданной прелести нам предстает*

^* Перевод В. Левика. - Прим. перев.

Так ли хороша Лола? Может быть, когда увлечена неистовым порывом танца, тогда движение, музыка и ритм полностью ее преображают. Но в моменты отдыха она далеко не обольстительна - эта коренастая, мускулистая, даже мужеподобная женщина с малоподвижным лицом: густые брови, тяжелые веки, большой нависающий над губами нос, толстые губы. Впрочем, это не так уж и важно. Ханжи того времени обладали изощренным воображением - живо находили двусмысленность.

Как только четверостишие Бодлера будет опубликовано, начнут искажать его суть. Слова "драгоценность, где розовый с черным в неожиданной прелести нам предстает" объявят из ряда вон выходящей непристойностью (При издании сборника "Книга обломков" (1866) потребовалось "примечание издателя", написанное самим Бодлером: "К музе г-на Шарля Бодлера настолько принято относиться с подозрением, что нашлись критики, которые углядели какой-то непристойный смысл в словах "драгоценность, где розовый с черным..." Мы же считаем, что поэт просто-напросто хотел сказать, что красота сумрачная и шаловливая наводит на мысль и о "розовом" и о "черном" одновременно".). Зубоскалы чешут языки. "Мамзель, а что еще эдакое вы мне покажете?"

Право, Бодлер ценит у Мане "испанизм" куда больше, чем все остальное.

В начале сентября появился первый сборник Общества офортистов. Ему предпослано предисловие Теофиля Готье; сборник включает, помимо произведений Бракмона, Добиньи, Легро и Рибо, лист Мане, воспроизводящий "Gitanos". 14 сентября на страницах газеты "Le Boulevard", тираж которой невелик, но популярность в артистических кафе огромна, Бодлер высказывается по поводу этого выпуска и в нескольких словах хвалит Мане: "В будущем Салоне можно будет увидеть несколько его холстов, насыщенных ароматом Испании, которые наводят на мысль, что дух Испании переселился во Францию". Не потому ли Мане откладывает работу над "Загородной прогулкой", что его воодушевляет похвала Бодлера? В результате затянувшегося сотрудничества с танцевальной труппой он надолго погружается в испанскую атмосферу. Впрочем, все и всё заставляют его сосредоточиться на этих темах. Мода на Испанию нынче сильнее, чем когда-либо. Шарманщики и уличные певцы оглашают улицы мелодиями, родившимися по ту сторону Пиренеев, или сегидильями местного сочинения. Мане для Надара недавно испробовал свои силы в области литографии: он иллюстрирует две "испанские" песни - серенаду Закари Астрюка "Лола из Валенсии", посвященную испанской королеве, и романс испанского гитариста Херонимо Боса - "Мавританская жалоба". Вполне возможно, что в те дни поговаривали даже о том, чтобы устраивать в Париже бои быков - ведь на юге Франции, в Байонне и Ниме, они имеют место уже с 1853 года. Тореадоры и коррида - популярные темы для разговоров. Одев Викторину Меран в костюм матадора, Мане пишет ее - мулета в одной руке, шпага в другой. В пару к этой "Молодой женщине в костюме эспады" Мане делает "Молодого человека в костюме махо". Позирует брат художника Гюстав - на нем одежда севильца, на голове шляпа с помпонами (Обе работы находятся н Нью-Йорке, в Метрополитен-музее.). Бодлер действительно не ошибся: какие великолепные работы готовит Мане к будущему Салону!

Пока художник неутомимо множит количество холстов, отец его угасает - смерть наступила 25 сентября 1862 года. Ничего неожиданного в этом не было - старый судья дряхлел день ото дня. И все же Мане тяжело переживает его кончину. Именно теперь, когда можно считать, что он почти у цели, когда не сегодня завтра великолепным триумфом он смог бы искупить в глазах отца ошибки прошлого (следует отметить, что г-н Мане до самой смерти не знал о связи сына), - именно теперь смерть навсегда унесла парализованного старика. Мореходная школа, Рио-де-Жанейро, мальчишеский бунт - сожаления обо всем этом омрачали порой жизнь и радость Мане, заглушали его смех... Кто из сотрапезников по кафе Тортони мог догадаться о том, что Мане носит в сердце душевную рану? Рану скрытую, но болезненную, которую лишний раз разбередили эти траурные дни.

На Бульварах без умолку твердят, будто г-н Мане оставил детям огромное состояние. Это сильное преувеличение. Верно лишь то, что Мане действительно не должен беспокоиться о будущем. Если не богатство, то достаток ему обеспечен. В дальнейшем кузен Жюль де Жуи, адвокат, будет вести финансовые дела семейства Мане. Он человек преданный и благородный (Эти слова принадлежат Гамбетте, который был в то время молодым адвокатом, недавно (в 1861 году) принятым на должность секретаря метра Жюля де Жуи.). Никаких неприятностей с его стороны ожидать не приходится.

Мане вновь приступает к работе. В октябре Кадар публикует его "Коллекцию из восьми офортов" (Среди прочих там были листы, воспроизводящие "Гитареро", "Любителя абсента", "Викторина Меран в костюме эспады", девочку из "Старого музыканта", и два офорта с произведений Веласкеса.). Издатель назначил ей цену - двенадцать франков; любители могут приобрести также каждый лист по отдельности за сорок су. Несмотря на более чем умеренный тариф, покупатели на улицу Ришелье не торопятся. Мане надеется, что альбом этот раскупят после его успеха в Салоне. При изобилии произведений, созданных им за последние месяцы, он уже обеспечил себе неплохое место на выставке. Но этого мало. Успех должен быть полным. За оставшиеся несколько месяцев он должен создать "великую махину", перед которой в полном единодушии склонятся все. "Купанье"! Надо написать "Купанье"!

Всю зиму Мане с жаром работает над этой картиной. Пристально, штрих за штрихом изучая гравюру с рафаэлевского "Суда Париса", он поначалу делает акварель, где быстро набрасывает центральную группу для будущей "Загородной прогулки". Ему позируют Гюстав и один из братьев Сюзанны, Фердинанд, который, кстати, занимается скульптурой. Немногими штрихами, тушью он рисует рядом с ними обнаженную женщину, другую изображает на заднем плане.

Затем переносит мотив на холст, но законченная картина - 89 х 115 сантиметров - кажется ему чересчур маленькой. Решив ее увеличить более чем вдвое, Мане выбирает для "Купанья" прямо-таки монументальные размеры: 2 метра 14 сантиметров на 2 метра 70 сантиметров. Чтобы написать фигуру обнаженной женщины на первом плане, он заручился согласием Викторины.

Никогда еще Мане не отваживался работать на холсте такого формата. Но он полон дерзновения. Целиком подчиняясь своим истинным, природным склонностям, он предельно упрощает технику, отказывается от всех приемов "зализанной" живописи, от всех этих "обманов глаза", всех ухищрений моделировки, заглушающих цветовые валёры; он как бы набрасывает формы на плоскость, разграничивая их энергичным движением кисти. Его персонажи ничего не "рассказывают". Смысл их существования состоит лишь в том, чтобы вторить мелодии красок, их звучаниям, то нежным, еле слышным, то ясным, острым, паузы меж цветовыми "нотами" насыщаются молчанием и покоем. Четко очерченные силуэты согласованы друг с другом в двумерности холста, обладая наибольшей силой тона. Интенсивные и контрастные цветовые аккорды вносят в картину вибрацию, произведение это - живопись, и только живопись. Забыв о сочинителях занятных историй, изобретателях эффектов, об этих "стряпухах", возящихся с темным битумом (Битум, или асфальт, - краска, употребляемая в масляной живописи. Под воздействием света цвет битума из коричневого превращается в черно-коричневый.), Мане воссоединяется с великой художественной традицией. Нигде, ни в одной парижской мастерской не могло тогда появиться такое действительно оригинальное произведение, полотно со столь мощной фактурой, абсолютно лишенное всего того, что не имеет отношения к живописи в прямом смысле этого слова и к тому чисто зрительному наслаждению, ради которого она и должна создаваться.

Мане мог бы почувствовать себя удовлетворенным, если бы 15 января 1863 года, когда были объявлены правила очередного Салона, не принесло ему жесточайших разочарований. Мало того, что Салон и так бывает всего раз в два года; согласно новому постановлению, каждый художник отныне имеет право представить на суд жюри не более трех произведений. Это постановление приводит в негодование не только Мане. Протест нарастает повсеместно; мастерские молодых художников бурлят возмущением. Подписи на петиции множатся. Будут просить министра облегчить условия. Чтобы передать петицию графу Валевскому, делегатами выбраны Мане и Гюстав Доре. Министр принимает посланцев "самым любезным образом" ("Le Courrier artistique", 1 mars 1863.), но никаких последствий встреча эта за собой не повлечет.

Мане, разумеется, и не предполагал, что будет иначе. Огорченный тем, что ему не удастся показать публике много картин и собрать урожай после напряженной двухлетней работы (Подсчитано, что между 1860 и 1862 годами Мане выполнил около тридцати работ; восемнадцать из них сделаны в 1862 году.), он решил не дожидаться результатов ходатайства перед Валевским и попытался хоть как-то предотвратить для себя пагубные последствия нового постановления.

Отбирая картины для Салона - он откроется, как обычно, 1 мая, - Мане останавливается на "Купанье" как на главном произведении, затем добавляет пару испанских полотен: "Молодую женщину в костюме эспады" и "Молодого человека в костюме махо". Мане одновременно договаривается с Мартине об устройстве выставки - она включит лучшие из прочих его холстов, ее вернисаж состоится на Итальянском бульваре 1 марта.

Радуясь такому совпадению, Мане развешивает у Мартине четырнадцать картин. От "Музыки в Тюильри" до "Старого музыканта", от "Gitanos" до "Испанского балета", от "Уличной певицы" до "Лолы из Валенсии" - таково собрание произведений, которые своим разнообразием и целостностью должны убедительно доказать публике высокие достоинства живописца Эдуара Мане. Интерес, таким образом, будет разбужен, а "Купанье" - оно появится в Салоне чуть позже - станут рассматривать еще внимательнее. Продумано все хорошо.

Слишком хорошо! Вот только одно: с первых же дней выставки посетители галереи Мартине - а толпа их стремительно растет и ведет себя крайне неспокойно, - к вящему изумлению Мане, проявляют очевидное неодобрение. Свистки, улюлюканье, угрозы проткнуть картины тростью. Особенное негодование вызывает "Музыка в Тюильри". Споры перерастают в возмущение. Откуда взялся этот "реалист новейшего образца", до чего обнаглел, выставляет напоказ отвратительное месиво из красок? Г-н Курбе, несмотря на грубость своих сюжетов, рядом с ним просто образец благопристойности. Пусть работы г-на Курбе повествуют о чем-то малоприятном, но они хоть о чем-то повествуют, и при этом неплохо. Но Мане! Ни моделировки, ни пространственной глубины! Нет, вы только поглядите, какая плоскостная живопись, а эти кричащие тона, эти едва намеченные детали картины, а эти мазки - до чего ж они небрежны! Где же полутона, где тщательно проработанные переходы - он же плюет на все это, хорош молодчик! А что означает его мазня? Ровно ничего! Сердца не трогает, ничему не учит, ничего не утверждает и ничего не показывает - ни тебе разграбления города, ни светского адюльтера, ни девочки, ласкающей свою маленькую собачку. Есть лишь одно - просто смешение агрессивных красок. Агрессивных - вот оно, самое подходящее определение. Этот Мане, по-видимому, решил бросить публике вызов. Шут! Шут, который хочет любой ценой привлечь к себе внимание, который ищет скандала и будет на нем спекулировать!

Мане сражен. Что происходит? Откуда резкая перемена мнения публики, чем объяснить ее брань, ее возмущение? Он не понимает причины происходящего. Ему не дано уразуметь, что глаза, привыкшие к пресности, к тусклому колориту, битумным тонам, способны воспринять чистоту акцентов в его собственных полотнах только как раздражающую пестроту Первого апреля. И накануне того дня, когда жюри Салона откроет свое заседание, он, остолбенев от неожиданности, читает на страницах "Gazette des Beaux-Arts" строки Поля Мантца:

"Г-н Мане, парижский испанец, связанный какой-то таинственной нитью с традицией искусства Гойи, экспонировал в Салоне 1861 года "Играющего на гитаре", который, признаться, нас чрезвычайно поразил. Это было сделано грубо, но искренне; в этом мощном наброске угадывался будущий мужественный талант. С тех пор прошло два года, и г-н Мане с характерным для него неосознанным дерзновением вторгся в область, для него явно непосильную. В его больших женских портретах нет и намека на форму, особенно в изображении "Певицы", где самым непонятным образом, крайне нас возмутившим, брови, потеряв присущее им горизонтальное расположение, заняли вертикальное, напоминая две темные запятые, поставленные вдоль носа. В картине нет ничего, кроме крикливых сопоставлений гипсовых и черных тонов. Общее впечатление - мрачно, резко, жестко... В другом случае, когда г-н Мане пребывал в хорошем расположении духа, он написал "Музыку в Тюильри", "Испанский балет" и "Лолу из Валенсии"; это, если угодно, картины, раскрывающие, так сказать, избыток его жизненных сил, но пестрая мешанина красных, голубых, желтых и черных красок - это никак не колорит, а карикатура на него. В конце концов, это искусство, и, может быть даже, искусство искреннее, но где-то нездоровое; мы бы не взяли на себя смелость защищать г-на Мане перед лицом жюри выставки".

Больной от тревоги, Мане ловит малейшие вести, касающиеся совещаний жюри. Первое, что он узнает, вряд ли может его успокоить. Жюри - самое свирепое, какое когда-либо видели, - приняло к сведению пожелания графа Валевского, высказанные в 1861 году, и, как говорят, отстраняет шесть работ из каждых десяти представленных.

Спустя несколько дней Мане получает официальное извещение о том, что все три его работы, включая и "Купанье", отвергнуты.