ЭНЦИКЛОПЕДИЯ БИБЛИОТЕКА КАРТА САЙТА ССЫЛКИ






предыдущая главасодержаниеследующая глава

II "Батиньольская школа"

Я - их вождь, а посему вынужден следовать за ними.

Икс

Мане принадлежит к числу очень нервных людей, реагирующих на малейшее событие и почти без всяких промежуточных стадий переходящих от энтузиазма к унынию, от подавленности к возбуждению.

Итак, если, скованный разочарованием, он мало работал в предшествующие месяцы, то теперь, вернувшись из Испании, буквально набрасывается на кисти (Известно около двенадцати работ 1865 года, большая часть которых была выполнена именно в конце этого года.). В художественных кругах уже поговаривают втихомолку, что теперь, что бы Мане ни послал в будущий Салон, все будет отвергнуто, что осмелевшее жюри, получив поддержку публики, автоматически отстранит любую его работу. Но пусть говорят что угодно - Мане это не останавливает. Он работает. Та Испания, которую он прежде живописал, теперь кажется ему слишком "книжной", не имеющей ничего общего с подлинной, реальной Испанией и ее народом. В Мадриде его поразило зрелище корриды. Он вновь обращается к теме, которую он весьма посредственно воплотил в "Эпизоде боя быков", и стремительно пишет одну за другой несколько "сцен тавромахии", где пытается передать впечатления от увиденного им самим. Эти картины вызывают в памяти искусство Гойи, чьи образы отныне долгое время неотступно будут его преследовать. Но именно по этой причине он осмотрительно воздержится от чрезмерных похвал Гойе. "То, что я видел из его вещей до сих пор, - писал он Фантен-Латуру из Мадрида, - не очень мне нравилось".

Глядя на эти полотна с корридами, понимаешь, что Мане - не aficionado (Страстный любитель и знаток боя быков (исп.).). Хотя он превосходно передает общую атмосферу зрелища - оживление зрителей и солнце, краски и свет, - но все-таки изображает тореадоров в чисто внешнем плане: они скорее позируют, чем живут драмой арены. Но в конце концов, разве перед Мане не стояли более интересные задачи именно в то время, когда он увлекался этой экзотикой, в общем и целом весьма искусственной? Не случайно "сцены тавромахии" станут его последней данью испанской народной традиции.

Внешние приметы Испании уходят из его творчества, но испанское влияние, воспринятое через великих мастеров - Веласкеса и Гойю, - все глубже проникая в его искусство, прочнее в нем укореняется. Веласкес ("мой идеал в живописи", - как заявляет Мане) подсказывает ему двух "Философов" и "Тряпичника". Именно в духе этого художника исполнены два портрета, посланные Мане в Салон 1866 года. На первом живописец изобразил актера Филибера Рувьера в роли Гамлета; на втором - флейтиста вольтижеров императорской гвардии: натурщика ему любезно предоставил майор Лежон.

Во "Флейтисте" Мане снова достигает одной из вершин своего искусства. Здесь сплавлены воедино строгость и поэзия. Мальчуган предстает со всей непосредственностью и важностью ребенка, преисполненного сознанием выполняемой роли. На нем двухцветная одежда: красные панталоны резко контрастируют с иссиня-черным мундиром. Сколько обаяния в этом ребенке! Как энергична и в то же время как деликатна эта живопись! Куда девались все эти "приправы" в духе Кутюра и ему подобных? Гармония чистых красок здесь достигает совершенства. Силуэт флейтиста очерчен с такой простотой, которую хочется назвать почти "янсе-нистской". Но янсенизм смягчен некой таинственностью окружающей среды - однотонным фоном, где нет ни единой горизонтали, которая хоть как-то конкретизировала бы его. Так был усвоен урок "Паблиллоса" Веласкеса. "Фон исчезает, - писал Мане Фан-тен-Латуру, - фигура окружена только воздухом". Только воздухом... Эта атмосфера, созданная из чего-то ирреального, рождает великую и подлинную поэзию живописи.

Мане покупает холсты и краски у некоего Эннекена, чья лавка находится на Гранд-рю-де-Батиньоль. Рядом, в доме под № 11, открывается кафе Гербуа (Пивная Мюллера, располагавшаяся на авеню Клиши - бывшей Гранд-рю-де-Батиньоль, - долгое время сохраняла воспоминания о кафе Гербуа, место которого она заняла; пивная эта исчезла в свою очередь в 1957 году. А магазин продавца красок существует и поныне в доме № 11 по авеню Клиши.). Мане любит заходить туда вместе с Фантен-Латуром, если последнего удается застать на улице Сен-Лазар. Зная, что здесь часто можно встретить автора "Олимпии", многие из его знакомых усваивают привычку наведываться сюда. Так мало-помалу кафе Гербуа становится местом встреч Мане и его друзей. Они собираются тут почти ежедневно, а по пятницам обязательно, это "их день". Заметив такое постоянство, хозяин кафе решил зарезервировать для них два мраморных столика слева от входа в первом зале, отделанном в стиле ампир, с большим количеством зеркал и позолоты.

Мане очень дорожит поддержкой, какую оказывают ему его почитатели и благожелатели. Отвергнутый представителями официального искусства, заклейменный критикой, осмеянный публикой, он черпает в этом кругу столь необходимую ему теплоту. Каждый, кто относится к искусству Мане без насмешек, вправе рассчитывать на хорошее отношение с его стороны. Продолжая верить, что поворот мнений неминуем, Мане склонен усматривать его признаки в самых незначительных комплиментах; он придает им чрезмерное значение и принимает их с излишней экспансивностью. "Надо либо быть одиночкой, либо находиться среди тысячи других", - говорит он с горячностью.

Число посетителей кафе Гербуа, конечно, не доходит до тысячи, но их не так уж и мало. Неподалеку от полусонной кассирши, под сухой стук бильярдных шаров, доносящийся из дальнего зала, Мане и его друзья спорят о живописи, комментируют последние новости. Тут и майор Лежон, пришедший прямо из казарм Пепиньер, расположенных возле вокзала Сен-Лазар (Часть этой казармы занимает сейчас Офицерский клуб.); и племянник майора Фредерик Базиль - он покончил с изучением медицины и теперь пишет маслом как одержимый; и друг этого последнего Эдмон Мэтр, мечтательный, "необыкновенно веселый и ребячливый" с тех пор, как он очутился в кафе Гербуа в обществе, вполне соответствующем его вкусам; и Альфред Стевенс, чье имя приобрело теперь громкую известность; тут Бракмон, Филипп Бюрти, Закари Астрюк, который носит с собой "десятки тысяч каллиграфически переписанных стихотворений и намеревается добиться, чтобы их прочитали те, кто ценит ладно скроенный александрийский стих" (Письмо Эдмона Мэтра своему отцу от 17 июня 1865 года.); тут спутник по испанской поездке Теодор Дюре, его республиканские убеждения вполне совпадают с убеждениями Антонена Пруста, чьи статьи не так давно были строго осуждены официальными кругами Империи.

Фантен-Латур покуривает и слушает; Дега, язвительно изрекая категоричные суждения, развивает сложные теории живописи ("Вот где пропадает великий эстетик", - иронически говорит Мане) и разит противника в споре своими знаменитыми "словечками". Уистлер, наезжая в Париж (большую часть времени он проводит теперь в Лондоне), тоже не пропускает собраний у Гербуа, утверждая, что нашел "в этом кафе убежище от пугающих его сумерек". Литограф Эмиль Белло - тучный, благодушный, с толстым багровым лицом - посасывает трубку и одну за другой опоражнивает пивные кружки. Дюранти переполнен горечью: он малоизвестен, неприятности сыплются на него одна за другой (небольшой театр марионеток, созданный им в Тюильри, скоро будет продан по судебному предписанию), - глухим размеренным голосом высказывает он здравые и продуманные суждения. Среди прочих здесь присутствует молодой пейзажист Гийеме, столь же изысканно элегантный, как Мане; Константен Гис, чье творчество очень высоко ставит Бодлер; тут и толстяк Надар, знаменитый Надар, личность выдающаяся ("У меня все внутренние органы в двойном количестве", - уверяет он), очертя голову кидающийся в самые различные предприятия: он карикатурист, журналист, писатель, фотограф, страстный поклонник воздухоплавания, совершивший с 1863 года несколько полетов на борту своего воздушного шара "Гигант", благодаря чему он недавно предстал под именем Ардана в книге Жюля Верна "С Земли на Луну".

Альфонс Легро. Фотография
Альфонс Легро. Фотография

Надар (Феликс  Турнашен) с женою. Фотография
Надар (Феликс Турнашен) с женою. Фотография

Согласие среди посетителей кафе Гербуа царит далеко не всегда. Дега постоянно с кем-нибудь ссорится, например с Мане - последний тоже с трудом переносит какие-либо возражения, - или еще с Уистлером; однажды, раздраженный тщеславием и снобизмом американца, Дега заявил: "Дорогой мой, вы ведете себя так, будто бесталанны". Но все это не мешает их единству, скрепленному и уважением к Мане, и общими антипатиями. Публика и пресса среднего пошиба быстро придумывают для них название: это "банда Мане", "Батиньольская школа".

Могла бы возникнуть и существовать эта "банда", эта "школа", если бы Мане не превратили в изгоя? Очень сомнительно. Впрочем, Мане кажется, что в этих дружеских собраниях нет ничего вызывающего. Он нимало не помышляет о мятеже. Его единственная цель - убедить публику, критиков, жюри в искренности своих намерений, в серьезности своей работы. Иначе как оценить его действия? Ведь представленные им во Дворец промышленности в первых числах марта произведения - "Трагический актер" (портрет Рувьера) и "Флейтист" - ничем не должны были раздражать, кроме разве подписи автора.

Но подписи достаточно! Слухи ходили не зря. С первого взгляда жюри пренебрежительно отклоняет полотна Мане. К тому же, полагая, видимо, что опыт, вызванный вмешательством Наполеона III, достаточно затянулся, жюри вновь занимает непримиримую позицию. Оно чувствует теперь сильную поддержку публики и прессы, упрекавших жюри в излишней умеренности. Число отвергнутых все умножается и умножается.

После первой вспышки гнева Мане берет себя в руки и вновь возвращается к палитре. Спокойствие. Сила. Так истолковывают это друзья. Конечно, вынесенные ранее испытания закалили Мане. Очевидно и то, что собрания в кафе Гербуа укрепляют его уверенность. К тому же Мане склоняется теперь к мнению Бодлера - "чем больше несправедливости, тем лучше положение".

И в самом деле, предубеждение жюри по отношению к Мане настолько очевидно, что даже враждебно настроенные к художнику люди качают головами и осуждают поведение официальных лиц. Эти последние, пишет Фантен-Латур, "желая навредить, ему помогают: вот он и мученик".

Самовластие жюри породило так много недовольных, что это не может не вызвать ответных действий. Гнев выплескивается наружу в связи с одним трагическим случаем. Некий эльзасский художник, Жюль Хольцапфель, застрелился, оставив записку, объясняющую его поступок: "Члены жюри отвергают меня, значит, я бездарен... Надо умереть!" И вот уже колонна "рапэнов" идет по бульварам, скандируя: "Убийцы! Убийцы!" Сенатор маркиз де Буасси, возмущенный тем, что жюри имело наглость отвергнуть его - маркиза - портрет, написанный одним художником ("Шедевр!" - во всеуслышание заявляет он), присоединяется к демонстрации, а затем с сенаторской трибуны страстно ратует за восстановление "Салона отвергнутых". Каждый день что-то происходит. Полиция выбивается из сил. Пресса неистовствует.

С точки зрения газет все более чем просто: Мане, тот самый Мане, который спокойно работает в своей мастерской на улице Гюйо, исподтишка подстрекает недовольных. В общем гаме газеты слышат "мяуканье черного кота "Олимпии"". Мане "бьет в барабан на трупе Хольцапфеля". А руководит всем его "банда".

Между тем в кафе Гербуа как-то вечером в сопровождении Гийеме появляется молодой человек, двадцати шести лет, по имени Эмиль Золя - начинающий и пока безвестный писатель. "Брюнет, с круглой головой, коротким носом и добрыми глазами на волевом, энергичном лице, окаймленном едва пробивающейся бородкой" (Золя Э. Творчество. См. также "Жизнь Сезанна" А. Перрюшо, где образ Золя занимает одно из первых мест. - Прим. перев.), Золя провел юность в Экс-ан-Провансе и явился в Париж с твердым намерением завоевать славу и состояние. Пока он с места не сдвинулся. Две опубликованные книги не принесли ему ни денег, ни имени. "Шумная репутация" Мане притягивает его как магнит. Как бы ему хотелось, чтобы такой шум стоял вокруг его собственной персоны! Он с наслаждением вдыхает запах битвы. Хотя почти все его друзья - молодые художники, Золя все равно очень посредственно разбирается в живописи. Велика важность! Его будоражит ненависть, которую вызывает Мане. Он сам говорит, что будет "всегда на стороне побежденных". Его помыслы - в одном: ринуться в схватку, наносить удары и самому их получать. А кроме того, нельзя упускать случая заявить о себе публике. Золя, вступив в переговоры с директором задиристой газеты "L'Evenement", где он сотрудничает, добивается поручения написать отчет о Салоне; там он в свою очередь будет выступать за восстановление "Салона отвергнутых" и защищать Мане.

Двадцать седьмого апреля Золя открывает кампанию страстным обвинением в адрес жюри. С 30-го числа начинает с восторгом говорить об искусстве Мане, заявляя, что "придает мало значения всей этой рисовой пудре из запасов г-на Кабанеля". В те дни, когда открывается Салон, когда возникают новые манифестации, когда перед Дворцом промышленности происходят стычки между "отвергнутыми" и полицией, Золя умножает похвалы Мане. "Наши отцы смеялись над г-ном Курбе, а сейчас мы им восхищаемся (В Салоне того года Курбе имел необыкновенный успех.), - пишет он 4 мая. - Мы смеемся над г-ном Мане, а вот наши сыновья будут восхищаться его полотнами. Я не берусь конкурировать с Нострадамусом, но меня так и подмывает объявить, что это странное событие произойдет в ближайшее время". Развивая наступление, он спустя три дня публикует об авторе "Олимпии" целую статью в крайне вызывающем тоне:

"Прежде чем говорить о тех, кого могут видеть все, о тех, кто при ярком свете дня выставляет напоказ свою посредственность, я считаю своим долгом посвятить самое большое место тому, чьи произведения произвольно отвергли, кого сочли недостойным фигурировать среди полутора или двух тысяч бездарей, принятых в Салоне с распростертыми объятиями.

Насколько мне кажется, я первый так безоговорочно хвалю г-на Мане. Это происходит потому, что меня весьма мало интересуют все эти картиночки, предназначенные для украшения будуара.

Ко мне подходят на улице со словами: "Вы ведь говорите все это не всерьез, не так ли? Вы сами едва успели войти в роль художественного критика. И тут же начинаете сыпать парадоксами..." Я настолько уверен, что г-н Мане станет одним из основоположников нового искусства, что, имей я состояние, я обделал бы великолепное дельце, скупив теперь же все его картины. Через десять лет они будут продаваться в пятнадцать или двадцать раз дороже, а вот кое-какие картины, за которые сегодня дают 40 тысяч франков, не будут стоить тогда и сорока... Вам известно, какой эффект производят в Салоне полотна г-на Мане. Они просто взрывают пространство! Вокруг них выставлены эдакие кондитерские сласти, изготовленные руками модных художников, - деревья из леденцов, дома из мармелада...

Г-ну Мане уже обеспечено место в Лувре, - говорит в заключение Золя, - так же как Курбе, как каждому художнику, обладающему сильным и оригинальным темпераментом... Я постарался указать то место, которое принадлежит г-ну Мане, место среди первых. Возможно, над панегиристом будут так же смеяться, как смеялись над живописцем. Но наступит день, когда мы оба будем отомщены. Есть одна вечная истина, которая поддерживает меня на поприще критика, а именно: только одни темпераменты живут и властвуют над веками. Невозможно - поймите, невозможно, - чтобы для г-на Мане не наступил день триумфа, чтобы он не раздавил трусливую посредственность, его окружающую".

Эта резко полемичная апология вызывает негодование читателей "L'Evenement" - они адресуют редакции полные жажды мести письма, и хуже того - отказываются от подписки. "Народ протестует, подписчики раздражены..." - констатирует Золя 11 мая. Он должен уступить. 20 мая публикует последнюю статью своего "Салона" и вскоре издает его отдельной брошюрой. Битва продолжается. "Банда Мане" не допустит, чтобы ее игнорировали.

В кафе Гербуа непрестанно появляются новые лица. Охарактеризованный Золя как наставник грядущего поколения, Мане видит, что войско его сторонников неуклонно растет. Сколько молодых художников домогаются чести быть ему представленными! Один раз это был еврей Камиль Писсарро; другой раз - провансалец Поль Сезанн, друг детства Золя, неряшливого вида "ра-пэн" со взъерошенными волосами; нарочито утрируя свой южный акцент, он провозглашает, что "Олимпия" открывает "новый этап ж-ж-живописи".

Есть еще один человек, кому очень бы хотелось завязать отношения с Мане; это Клод Моне - автор тех двух марин, с которыми в прошлом году ошибочно поздравляли автора "Олимпии". Но он не решается, зная, как велико было тогда раздражение Мане. В этом году вторично допущенный в Салон Моне экспонирует "Даму в зеленом платье", она пользуется большим успехом. Мане заметил ее, и она ему понравилась. Это становится известно Закари Астрюку. Как-то раз после полудня он подбивает Моне пойти вместе на улицу Гюйо. "А! Так это вы подписываетесь именем Моне! - восклицает Мане. - Вам везет, молодой человек, успехи сопровождают ваши дебюты в Салоне. - И после секундного молчания: - Ваша "Дама в зеленом платье" была хороша, но ее слишком высоко повесили. Надо бы взглянуть на нее поближе". Прием хотя достаточно прохладный, но предваряющий тем не менее в дальнейшем горячую дружбу.

Во время всей этой суматохи Мане был потрясен ужасной новостью: в начале апреля газеты сообщили о смерти Бодлера. Ложное известие. Но истина ничуть не лучше. Здоровье поэта внушает серьезное, очень серьезное беспокойство.

Всю зиму Бодлер страдает невралгией. "Я никогда не был уверен, - писал он, - даже в возможности двухчасового отдыха". Он решается выходить из гостиницы, только обмотав голову "тряпкой, смоченной болеутоляющей жидкостью". Однажды январским вечером он начал, как потом рассказывал сам, "кататься и выделывать кульбиты, словно пьяный, цепляясь за мебель и увлекая ее за собой". Как-то в марте в Намюре, осматривая с друзьями церковь Сен-Лу, Бодлер упал на плиточный пол. С этого момента болезнь развивается особенно стремительно. Бодлера отвозят в Брюссель. 28 марта паралич правой части тела приковывает его к постели; речь поэта затруднена. 1 апреля потеря речи становится почти полной: тот, кто некогда был волшебником слова, может теперь, сверкая глазами, повторять только неистовое - "проклятье". Второго июля мать Бодлера и один из братьев Альфреда Стевенса перевозят поэта в Париж. "Проклятье! Проклятье!" - бранится поэт, иногда разражаясь пронзительным, долго не смолкающим хохотом, хохотом леденящим, жестоким. Через два дня Бодлер попадает в гидротерапевтическую клинику Шайо, расположенную на углу улицы Дом и улицы Лористон.

Отныне Мане регулярно посещает комнату, занимаемую больным в первом этаже флигеля в саду лечебного заведения. Он встречает там верных поэту друзей: майора Лежона, Шанфлери, Надара, Теодора де Банвиля, Леконта де Лиля... Опираясь на чью-нибудь руку, Бодлер в состоянии сделать несколько шагов. Пусть слова умерли в нем, но ум, по-видимому, остается неподвластным недугу. Он слушает друзей, забавляется их шутками. Иногда по пятницам Надар забирает его из Шайо и везет позавтракать с Мане и еще с кем-нибудь из друзей (Из письма Надара к Мане: "Бодлер неистово требует Вас. Отчего Вас не было сегодня с нами и с ним? Вы исправите это в следующую пятницу? Ему так не хватает Вас, и я был просто потрясен, когда, отправившись искать его, услышал его крики, доносившиеся из глубины сада: "Мане! Мане!" Это заменило "проклятье"". Цит. по: Tabarant A. Manet et ses Oeuvres. Paris, 1947.).

Несомненно, только ради Бодлера Мане остается в Париже на все лето. Он продолжает работать, пишет "Курильщика", несколько натюрмортов и два портрета Сюзанны (Известно около пятнадцати холстов, созданных в 1866 году.).

Почти одновременно Эдгар Дега тоже пишет портрет Сюзанны: она играет на рояле, позади нее полулежит на диване внимательно слушающий супруг. Дега дарит это полотно Мане, а он в свою очередь совсем недавно презентовал Дега натюрморт "Сливы".

Манера, в которой Дега, этот женоненавистник, написал лицо Сюзанны, не очень нравится Мане. Безжалостно отрезав часть картины, он оставляет только собственную фигуру. Во время следующего визита Дега видит, что его холст изуродован. Задыхаясь от негодования, он уходит, хлопнув дверью, и, вернувшись домой, немедленно отсылает Мане его натюрморт. "Мсье, - пишет он, - возвращаю ваши "Сливы"..." Мимолетная ссора: спустя несколько недель художники мирятся. В конце концов, он, может, и прав, говорит Дега о Мане, когда же случайно ему напоминают о происшествии, резко прекращает всяческие инсинуации: "Кто вам позволил, мсье, судить Мане?" Одно не может его утешить. "Когда я попросил назад "мои" "Сливы", выяснилось, что Мане продал их. Ах, как оно было красиво, это полотно! Я перегнул палку в тот день!"

Превосходный пример столкновений, время от времени возникающих между завсегдатаями кафе Гербуа. Разнообразие их темпераментов и идей неминуемо порождает стычки. Добряк Писсарро, который исповедует социализм, возмущается, когда Дега заявляет, что "неимущим классам искусство отнюдь не требуется и совершенно неуместно отдавать картины по цене в тринадцать су". Со своей стороны Мане не одобряет - а вместе с ним и Дега, и Фантен-Латур - тех "батиньольцев", кто утверждает, будто следует писать прямо на пленэре, дабы лучше изучить проблемы света и тени. По такому методу Клод Моне написал этим летом в Виль-д'Авре большое полотно "Женщины в саду". Мане иронизирует: "Будто старые мастера думали о чем-то подобном!" Но эти расхождения не мешают единству группы. За размолвками быстро следуют примирения.

И это очень хорошо, ибо 1867 год начался многообещающе. В самом деле, Наполеон III уже давно решил, что новая Всемирная выставка должна происходить в Париже, на Марсовом поле, и стать еще внушительнее, чем в 1855 году. Она включит в себя Международную выставку изящных искусств. Салон, однако, не упразднят. Таким образом, художникам предлагается двойной шанс. "Батиньольцы" его не упустят, Мане тем более. Он хочет нанести решительный удар, мечтает принять участие в Международной выставке изящных искусств. Ему помогут друзья. Фантен-Латур готовит для Салона его портрет - привычный для зрителя портрет светского человека: цилиндр, перчатки, пиджак из темно-синего сукна, бежевые панталоны. Золя также сочиняет о нем для "Revue du XIX siecle" длинный очерк - он начнет печататься с январского номера. Станет ли 1867 год "годом Мане"?

А. Фантен-Латур. Портрет Эдуарда Мане. 1867
А. Фантен-Латур. Портрет Эдуарда Мане. 1867

Э. Мане. Портрет Клода Моне. Рисунок. 1880
Э. Мане. Портрет Клода Моне. Рисунок. 1880

Мане на это надеется. Напрасно! В последние дни 1866 года он узнает из официальных источников, что на Международной выставке изящных искусств будут участовать только ранее удостоенные медалей художники. Новое унижение приводит его в бешенство. Поистине его хотят вывести из терпения. Ах так! Ожесточившись, Мане, который теперь ощущает силу благодаря тем, кто окружает и поддерживает его, решает "рискнуть всеми акциями". "Я всегда думал, что первые места не даются, а захватываются!" - отчеканивает он, рассекая воздух тросточкой. Итак, двери Международной выставки для него закрыты. Очень хорошо! В Салоне он тем более не будет выставляться. Как поступил в 1855 году и как сейчас снова собирается поступить Курбе, Мане тоже устроит частную выставку: выстроит поблизости от Марсова поля деревянное здание шириной в десять метров и вывесит там около пятидесяти лучших своих произведений.

Его мать такое предприятие пугает. Расточительность Эдуара ее беспокоит. По его просьбе она подсчитывает все его расходы. С момента смерти отца, то есть менее чем за четыре года, Эдуар (а он к тому же продал еще земли в Женвилье) успел истратить около 80 тысяч франков золотом. "Мне кажется, - приходит она к заключению, - что пора наконец остановиться на пути к разорению" (Неопубликованный документ "Записка сыну моему Эдуару" (Национальная библиотека, Кабинет эстампов).). Разумеется, Мане и сам страдает - и куда сильнее, чем думают, - оттого, что ничего не зарабатывает и в тридцать пять лет после стольких усилий пребывает почти все в том же положении, в каком начинал свой творческий путь. "Показать себя" невозможно; будущее неизвестно. Но что он может поделать? Его не признают. Относятся к нему предвзято. Он не в состоянии продемонстрировать публике свои работы так, как хотелось бы. В общем и целом он выставлялся в Салоне всего три раза, четыре - включая "Салон отвергнутых". Вот почему такая выставка, бремя которой будет, конечно, тяжело, выставка, на которую он решился не без колебаний и опасений, все-таки кажется ему необходимой. Его творчество предстанет на ней в полном свете. Наконец-то каждый сможет увидеть и спокойно оценить его искусство. "Показать свои работы - это вопрос жизни, это для художника sine qua non (Непременное условие (лат.).), ибо случается, что неоднократное созерцание приучает в конце концов к тому, что ранее удивляло и, если угодно, оскорбляло. Мало-помалу художника начинают понимать и принимать. Показать свои работы - это значит найти друзей и союзников..." Мать молчит. Если бы она так не любила сына, то ответила бы словами, какие иногда говорит своей подруге, жалуясь на постоянные неудачи Эдуара: "Скопировал же он "Мадонну с кроликом" Тициана. Вы можете прийти ко мне и посмотреть, как это хорошо скопировано. Он мог бы писать иначе. Но он в дурном окружении..." Собрания в кафе Гербуа не должны особенно нравиться мадам Мане-матери. Она помалкивает, вздыхает, но в конце концов соглашается: она одолжит Эдуару денег на расходы, связанные с этой выставкой.

Павильон Курбе будет возведен неподалеку от моста Альма. Павильон Мане - напротив, в частном саду, на углу авеню Альма (Сейчас авеню Георга V.) и авеню Монтень. Строительство начинается в феврале. Мане хотелось бы, чтобы оно закончилось к моменту открытия Всемирной выставки, то есть 1 апреля. Однако строительство движется медленно. Художник вынужден торопить рабочих и подрядчика, а последний в свою очередь зависит еще и от главного подрядчика. Медлительность эта бесконечно огорчает Мане.

При мысли о том, что его выставка - а она будет стоить ему весьма дорого, более 18 тысяч франков - может потерпеть фиаско, художнику становится еще тревожнее. Ко всему прочему его отягощают сейчас тысячи забот. Чтобы сократить расходы на жизнь, он переезжает с Сюзанной к своей матери; старая дама снимает квартиру в доме № 49 по улице С.-Петербург (Сейчас улица Ленинград.). Необходимо также заботиться о несчастном Бодлере, чье состояние непрерывно ухудшается. Поэт уже не встает с постели - он прикован к ней, разбитый параличом. Только глаза, только пристальный взгляд - в нем есть и нечто галлюцинирующее - еще сохраняет видимость жизни на его изможденном, высохшем лице в снежном ореоле совершенно седой шевелюры. Кто поверит, что этому старику всего сорок шесть лет? Даже слово "проклятие" не слетает более с его губ. Стараясь, чтобы Бодлер хоть как-то отвлекся от страданий, Сюзанна и мадам Поль Мерис часто играют ему на рояле (рояль есть в клинике) отрывки из "Тангейзера", которого он так любил.

1 апреля, когда по случаю открытия выставки вспыхивают первые огни ослепительного празднества (так пожелал императорский режим, а ему тем временем угрожает множество неприятностей: республиканская оппозиция, кипящая от ярости, с каждым днем ведет себя все активнее; пошатнувшееся здоровье Наполеона III; экономический упадок; вызывающие тревогу внешние события - такие, например, как поражение австрийцев при Садовой и победа Пруссии, чья военная мощь отныне угрожает Франции), когда веселая толпа заполняет Марсово поле, иностранные павильоны, восхищается копией римских катакомб или мечети из Бруссы, разевает рты перед необыкновенным аппаратом г-на Эду - лифтом, поднимающим одновременно десять человек на высоту двадцати пяти метров, или пушкой г-на Круппа, "отлитой из самой лучшей стали", весящей пятьдесят тонн и "стреляющей снарядами - каждый из них стоит тысячу франков", или же отправляется на Сену, где ее ожидают новые радости - катание на маленьких пароходиках, - в это самое время Мане в отчаянии торопится к кузену Жюлю де Жуи с просьбой потребовать от подрядчика, строящего павильон, выполнения обязательств: подрядчик не только не закончил строительство этого маленького сооружения к установленному сроку, но даже приостановил работы.

Тремя днями ранее жюри Салона сообщило публике о своем решении. Мане мог ни о чем не сожалеть. Соотношения непринятых произведений воистину ужасны - два из трех. За исключением Уистлера, Дега и Фантен-Латура (у него взяли "Портрет Мане"), все "батиньольцы" - Писсарро, Базиль, Гийеме, Сезанн, Моне - находят свои имена в числе отстраненных. Вновь требуют восстановления "Салона отвергнутых". Петиция быстро покрывается подписями. Но власти не имеют ни малейшего желания уступать этим смутьянам. Во второй половине апреля выясняется, что петиция не принята. Однако "отвергнутые" не складывают оружия. Они все равно будут экспонироваться. Они нашли место; они ищут средства, открывают подписку.

Тем временем работы в павильоне Мане возобновляются. Золя публикует отдельной книжкой свой очерк из "Revue de XIX siecle". Он предполагает, что книжка эта будет продаваться прямо в павильоне Мане, но художник опасается разъярить публику слишком очевидной саморекламой. "Думаю, что будет просто неприлично продавать на моей выставке столь хвалебный очерк о моем же творчестве". В качестве компенсации он подарил Золя для иллюстрирования его брошюры офорт с "Олимпии". ("Между нами говоря, - пишет Золя своему корреспонденту, - он не удался".) Кроме того, пообещал ему награвировать несколько листков для переиздания "Сказок Нинон".

Это еще одна идея Золя; ему не терпится пустить в ход все средства. "Сказки Нинон", его первое произведение, не имели ни малейшего успеха. Переиздание представляется издателю "чистым безумием". "Ничего! - бросает Золя, подготавливающий свой план исподволь. - Когда вы узнаете рисовальщика, сотрудничающего со мной, вы измените свое мнение". Кто же этот таинственный рисовальщик? Золя до сих пор не назвал его имени, желая подогреть, распалить интерес издателя. Внезапно он раскрывает карты: речь идет о г-не Мане, о том самом Мане, который в ближайшее время получит "огромную рекламу". Мане? Издатель в ужасе. "Поверьте, - уверяет Золя, - это тот человек, кто нам нужен. Вот увидите, будет большой эффект". Он убеждает: "Вас не должна беспокоить манера художника; какая вам разница - сделает он так или иначе; он ставит свою подпись, и этого достаточно; его имя вызовет шум, любопытство, оно будет приманкой для публики... Если бы вы предоставили мне возможность кое-что предпринять в целях рекламы, если бы поверили моим заверениям... Не беспокойтесь, выбирая г-на Мане в качестве рисовальщика, я знал, что делал, вы меня достаточно изучили, чтобы понять, как я ищу успеха. Вы как-то раз изволили назвать меня ловкачом. Так вот, пожелав поставить имя Мане на одном из моих произведений, я как никогда ловко поработал ради своей репутации. Согласитесь на это дело, и вы увидите, ошибаюсь ли я" (В конце концов издатель согласился. Но Мане так и не сделал обещанных иллюстраций.).

Если бы Мане прочел письма Золя издателю, то, конечно, совершенно потерял бы самообладание. Новый скандал? Ну нет! Вот если бы, напротив, можно было бы рассеять недоразумение, связанное и с ним самим, и с его творчеством, разрушить ужасную легенду, чьей жертвой он стал, если бы иметь возможность сделать так, чтобы его талант наконец признали - но без криков, просто так, с благожелательностью, принятой в хорошем обществе! Большего он не требует. Пусть все придет в порядок, тогда он будет считать себя вполне вознагражденным за все огорчения. О нет! Только не скандал! С приближением открытия выставки тревога его растет. Опасаясь, как бы снова не начался тот "большой шум", который радостно предвкушает Золя, он "испытывает ужасный страх". Он хочет предупредить его и с помощью Закари Астрюка составляет для каталога своей выставки мудрое, осмотрительное, лишенное какого-либо догматизма предисловие, где скромно, но настоятельно просит публику изучать его работы беспристрастно, отбросив предвзятое мнение:

"С 1861 года Мане выставляет или пытается выставлять свои произведения. В этом году он решил показать собрание своих работ непосредственно публике...

Художник не говорит: "Приходите и смотрите на безукоризненные произведения", но: "Придите и посмотрите на искренние произведения".

Эта самая искренность придала его работам то качество, из-за которого они показались публике чем-то вроде протеста, тогда как сам живописец думал лишь о том, чтобы передать свое впечатление.

Г-н Мане никогда не хотел выступать с протестом. Наоборот, все протестовали против него, когда он этого никак не ожидал...

Г-н Мане всегда признавал талант, где бы он ни обнаруживался, и никогда не собирался ни ниспровергать старую живопись, ни создавать новую. Он только хотел быть самим собой и никем другим.

Впрочем, г-н Мане нашел поддержку и симпатию со стороны людей достойных и мог убедиться, насколько суждения подлинных талантов становятся все более к нему благосклонными...

Художнику остается теперь только помириться с публикой, которую против него настроили, сделав ее якобы его врагом".

Открытие павильона Мане - "вход 50 сантимов" - произошло 24 мая. Тут собрана большая часть самых мастерски исполненных произведений живописца: от "Любителя абсента" до "Завтрака на траве", от "Гитареро" до "Олимпии", от "Музыки в Тюильри" и "Лолы из Валенсии" до портрета Закари Астрюка и "Приветствующего матадора" - в общей сложности пятьдесят три картины маслом и три офорта, они составляют целостный ансамбль, наглядно показывающий развитие его искусства с момента дебюта до настоящего времени. Вначале публика на выставку не торопится. Но постепенно число посетителей растет. Вскоре в павильоне уже не протолкнуться. Увы, Золя оказался прав! Все те же насмешки и шутовские выходки, что и прежде. "Мужья, - напишет Антонен Пруст, - ведут жен на мост Альма. Жены приводят детей. Необходимо, чтобы все воспользовались и дали воспользоваться своим близким таким редким случаем посмеяться до слез. Все те, кого в Париже считают так называемыми признанными живописцами, назначают встречи на выставке Мане. Это концерт обезумевших болванов".

Мане устал. Нет, это никогда не кончится. Его атакуют со всех сторон. Над ним смеются, смеются и над Золя, чью брошюру быстро раскупают, - оба одним миром мазаны:

Мсье Мане, мсье Золя
При встрече смеха не могут унять.
Смеются оба - и, право, не зря!
Мсье Мане? Мсье Золя?
Вы только подумайте... о ля-ля!
Будто верит один, что умеет писать,
Другой - что умеет живописать.
Мсье Мане, мсье Золя
При встрече смеха не могут унять*

* Перевод В. Н Прокофьева. - Прим. перев.

Даже "батиньолец" Теодор Дюре проявляет по отношению к живописи Мане некоторую сдержанность. В небольшой книжке "Французские художники в 1867 году" (Les Peintres franqais en 1867") он утверждает, что "недостатки художника свидетельствуют о том, что он еще не вполне сформировался". Слова эти тяжело ранят Мане.

В начале июня неприятность иного рода: 6-го поляк Березовский во время военного смотра в Булонском лесу совершил покушение на Александра III, прибывшего в Париж по случаю Всемирной выставки. Правительство немедленно принимает полицейские меры, подвергает строжайшему надзору всех тех, кто вызывает хоть малейшее подозрение. "Отвергнутых" без каких-либо церемоний предупреждают, что планируемая ими выставка разрешена не будет. Подумывают закрыть под тем же предлогом павильон признанного главы всех этих смутьянов. Мане не находит себе места. Однако его оставляют в покое.

Тем временем, пока по случаю Всемирной выставки балы и банкеты в Париже следуют один за другим (это тот самый Париж, который, по словам полемиста Анри Рошфора, "получив прозвище головы Франции, на самом деле являет собой только ноги"), в Мексике происходит новая трагедия: 19 июня взбунтовавшиеся мексиканцы расстреляли эрцгерцога Максимилиана, возведенного Наполеоном III на престол этой страны. Это случилось в Керетаро, где с ним были расстреляны также генералы Мирамон и Мехиа. Мане тотчас же запирается в мастерской и пишет "Расстрел императора Максимилиана", предполагая включить ее в экспозицию своего павильона. Ведь оценили же "Битву "Кирсарджа" и "Алабамы"". Новое полотно на актуальную тему должно принести такой же успех, как знать, не поможет ли оно художнику завоевать расположение публики.

Мане с энтузиазмом принимается за работу, взяв за образец для построения композиции картину Гойи "Расстрел 3 мая 1808 года". Работа продвигается не без затруднений. После предварительного эскиза художник пишет первое полотно, затем второе, наконец третье. Картина как нельзя лучше характеризует то чисто пластическое мышление, которое утверждает своей живописью Мане. "Расстрел" Гойи - произведение, обжигающее страстью, ненавистью и гневом, - имел значимость политического выступления. Мане напрочь лишает драму в Керетаро какого бы то ни было эмоционального элемента. Он пишет военную форму" оружие, солдатскую амуницию. Сцена становится только "предлогом для тональных вариаций" (George Waldemar. Manet et la Carenece du Spintuel. Paris. Эскиз хранится ныне в Бостонском музее изящных искусств; один холст вошел в собрание Новой Карлсбергской глиптотеки в Копенгагене; другой, окончательно выявивший идею картины. - в Городской художественной галерее Мангейма. Что касается третьего полотна, то после смерти Мане Леон Коэлла разрезал его на несколько фрагментов. Два фрагмента (первоначально купленные Дега, который соединил их и наклеил на новый холст) находятся - каждый вставленный в отдельную раму - в Национальной галерее в Лондоне.). Разгадать, что думает художник по поводу события, невозможно; для его кисти этого события попросту не существует.

Власти избавили Мане от забот, связанных с перевозкой картины в барак Альма: ему сообщили, что экспонировать "Максимилиана", чей сюжет слишком затрагивает политику императорского режима, запрещено. С досады Мане переносит композицию картины на литографский камень. Новый запрет: тираж гравюры печатать не разрешается.

На каждом шагу Мане ждут новые препятствия. Каждый день приносит, по его собственным словам, "грязный поток" оскорблений. Исполненный отвращения, устав от неприятностей и затруднений, он в начале августа уезжает в Булонь и Трувиль, чтобы хоть на короткий срок забыть там о неудачах, подышать умиротворяющим, живительным воздухом моря.

Однако пребывание там он вынужден сократить. 1 сентября, вызванный депешей, он немедленно возвращается в Париж: накануне испустил последний вздох Бодлер, убитый болезнью, медленно действовавший страшный яд которой влила в него когда-то одна лишь любовная ночь.

О чем думал Мане, когда вместе с Фантен-Латуром, Шанфлери, Надаром, Стевенсом и Бракмоном провожал гроб с телом друга на кладбище Монпарнас? О тех словах, которые однажды, в октябре 1865 года, Бодлер написал ему: "Первые строки Вашего письма заставили меня содрогнуться. Вряд ли во Франции найдется десять человек - нет, конечно, десяти не наберется, - о ком я мог бы сказать такое".

А может быть, пока он думает о страданиях поэта, о его мученической кончине, в ушах художника слабым, но зловещим эхом раздаются предостережения капитана Бессона, произнесенные им на следующий день после карнавала в Рио?

Над кладбищем бушует гроза, собиравшаяся целый день: она обрушивает на землю, могилу и траурное шествие сплошную лавину дождя и града.

предыдущая главасодержаниеследующая глава









© BIOGRAPHY.ARTYX.RU, 2001-2021
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://biography.artyx.ru/ 'Биографии мастеров искусств'
Рейтинг@Mail.ru
Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь