Часть четвертая. Послеполуденный отдых фавна (1871 - 1883)

I 53 тысячи золотых франков

Времена изменились, и все
изменилось с ними.

Фраза, обращенная Фуше к Моле, 1819 год

Травма ноги, полученная во время осады Парижа, более чем на неделю вывела Мане из строя. Травма была неопасной, но лечение проходило крайне медленно, поскольку ее усугубили окопные условия, в которых Мане вынужден был долгое время оставаться. Художник носит легкие английские ботинки, но и эта обувь не всегда спасает его от боли; к нему снова возвращаются воспоминания о змеином укусе, полученном когда-то в бразильских лесах; порою его охватывают смутные, неясные опасения, но он изо всех сил старается отогнать их, весь этот абсурд просто мерещится ему...

В Булони художник успокоился, но будущее его предстает отнюдь не в розовом цвете. Что может думать он, сравнивая свое положение с положением других художников того же возраста? Вот, к примеру, хотя бы Альфред Стевенс. Стевенс не скрывает, что в этом, 1871 году, таком неблагоприятном для искусства, он заработал с помощью своей кисти мелочь - сотню тысяч франков! И приобрел роскошный особняк (улица Мартир, 65), окна которого выходят в обширный парк, где зеленые лужайки окаймляют прекрасный бассейн. А он, Мане, вынужден постоянно одалживать деньги у матери. Кого бы это радовало?

Мане откровенно поведал Стевенсу о своих заботах и попросил его повесить у себя в доме одну-две работы. А вдруг они кого-нибудь соблазнят? Ведь это возможность привлечь внимание многочисленных богатых коллекционеров, проходящих через прекрасную мастерскую на улице Мартир, роскошно обставленную в китайском стиле. Стевенс согласился. Если случайно эти полотна привлекут какого-нибудь любителя, то уж он, Стевенс, заставит его купить картины и будет очень рад хоть немного помочь другу.

Результат превзошел все ожидания. В то время как Мане с грустью ожидает своего сорокалетия и после возвращения из Булони работает без всякого увлечения, в начале 1872 года судьба улыбается ему, да еще так внезапно и неожиданно - впрочем, это ей свойственно. 11 января известный торговец картинами Поль Дюран-Рюэль, находясь у Стевенса с визитом, обращает внимание на обе картины Мане: на "Булонский порт при лунном свете" и на "Натюрморт с семгой".

Дюран-Рюэль, принадлежащий к семье потомственных торговцев произведениями искусства, поначалу отдавал предпочтение барбизонцам, Коро, Делакруа. Спасаясь в Лондоне от войны, он встретил там Моне и Писсарро и купил у них несколько полотен. Картины Мане ему очень понравились - это просто "любовь с первого взгляда". Он тут же уплачивает испрашиваемую сумму - 1600 франков - и забирает картины с собой. В своей галерее на улице Лепелетье он без устали их рассматривает и открывает все больше и больше достоинств; он признается, что "очарован ими". На следующий же день, преисполненный энтузиазма, он спешит к Мане, изучает полотна, хранящиеся в его мастерской, и покупает двадцать три холста на общую сумму в 35 тысяч франков. Кроме того, он просит Мане собрать картины, находящиеся в других местах, и через несколько дней снова навещает мастерскую, чтобы сделать покупку еще на 16 тысяч франков. Вот они, капризы Фортуны! Одновременно появляются и другие любители: банкир Анри Гехт и его брат Альбер сообщают Мане о желании приобрести "Мыльные пузыри" - Мане уступает картину за 500 франков.

Художник не может прийти в себя. Сразу же после этих успешных финансовых операций он с видом триумфатора распахивает дверь кафе Гербуа. "Скажите-ка, кто тот живописец, который в год не продаст картин на 50 тысяч франков?" - спрашивает он присутствующих там "батиньольцев", на что они дружно отвечают: "Это вы!" О, эти господа ошибаются! И Мане, сияя, называет общую сумму, полученную им за неделю: 53 тысячи золотых франков (Чуть позже Дюран-Рюэль приобрел еще несколько полотен по цене от 400 франков до 3 тысяч.).

Художник не скрывает радости. Денежные заботы исчезли. Легкая боль в ноге забыта. Меланхолия прошла. Что касается предписаний доктора Сиреде, то они потеряли всякий смысл. Мане никогда еще не чувствовал себя таким веселым и бодрым.

Единственная тучка омрачает ясное голубое небо: после покупок Дюран-Рюэля - о них судачит весь художественный Париж (поговаривают, что после такого поступка маршан вполне созрел для дома умалишенных), и они, разумеется, привлекают к Мане внимание - становится просто необходимым обеспечить себе хороший прием в первом послевоенном Салоне, а состоится он в мае. Итак, что же туда послать? Вот уже много месяцев, как он почти не работает или работает мало, медленно, из-за чего возможность выбора нужного произведения крайне ограниченна. Как корит он себя за бездеятельность! В конце концов он останавливается на "Битве "Кирсарджа" и "Алабамы"", написанной восемь лет назад. Публике знакома эта работа - ведь она была выставлена в 1864 году у Кадара, а затем в 1867 году на авеню Альма. Конечно, в этом есть некоторое неудобство, но полотно было неплохо принято в свое время, что для осторожного Мане служит убедительным доводом в пользу этой работы, и он просит Дюран-Рюэля, теперешнего владельца картины, одолжить ее для выставки в Салоне.

Мане может поздравить себя с таким решением. Критики, которые пишут о Салоне, горячо одобряют его выбор. Барбе д'Оревильи в статье, напечатанной 4 июля в "Gaulois", восторженно хвалит это произведение:

"Я сам рожден у моря. Я вырос среди морской пены. Среди моих предков были корсары и рыбаки, да и сам я - нормандец и по происхождению скандинав; море, которое изобразил г-н Мане, приняло меня в свои волны, и я сказал себе, что уже знаю это море... Мане отодвинул свои корабли к горизонту. Он не побоялся умалить их расстоянием, но море, что рокочет вокруг, море, простирающееся и уходящее до самой рамы картины, само по себе грознее любой битвы... Это воистину великое произведение - и по замыслу, и по исполнению своему... Г-н Мане поступил как венецианский дож: он бросил в море обручальное кольцо, и клянусь вам, кольцо это - из чистого золота".

Мане вполне примирился теперь и с жизнью, и с людьми. Как некогда, после успеха "Испанского гитариста", его переполняет радость, она волнует кровь, возбуждает мозг, возбуждает тело. Ах! Успех "Гитареро" - как давно это было! Целых одиннадцать лет миновало! Сколько провалов, сколько оскорблений! Но с этим покончено. После сумерек - свет. После парализующей, отравляющей, как яд, горечи пришло чувство освобождающей легкости, возбуждающее, как вино. Жизнь засверкала всеми красками. Сорокалетие, еще вчера так тяготившее Мане, нынче кажется ему расцветом. Он вступает в зрелый возраст; наконец-то он сможет собрать плоды своего труда после долгого ожидания. С каким жаром, с какой радостью будет он теперь работать! Его переполняют энтузиазм и счастье.

Прежде всего сменить мастерскую. Оказывается, бывший фехтовальный зал, расположенный на первом этаже дома № 4 по улице С.-Петербург, с первого июля освобождается. Мане снимает его и приспосабливает под мастерскую - мастерскую живописца, обласканного первыми лучами славы.

Обращенное на запад своими четырьмя большими окнами с балюстрадами - из них видна улица Монье (Сейчас улица Берн.), если смотреть прямо, а налево - мост Эроп (там, грохоча, в клубах дыма идут поезда Западной железной дороги), это - просторное, прекрасно освещенное помещение. Высокий потолок с дубовыми кессонами пересечен поперек толстыми балками. Стены обшиты деревянными панелями с вызолоченным багетом. Над всем пространством господствует нечто вроде лоджии, удачно переделанной из трибуны бывшего фехтовального зала; туда ведет лестница; проем лоджии скрыт атласным занавесом. Мебель и различные мелочи Мане расположил не без причуд. Фортепьяно находится позади зеленой садовой скамейки. Консоль эпохи Людовика XV соседствует с большим зеркалом на ножках. В углу, где стены покрыты японской драпировкой с изображением птиц и цветов, поместился диван гранатового цвета, заваленный подушками. На мольбертах, на стенах - повсюду картины, они видны также по обеим сторонам внушительного камина с обрамлением из дуба.

Открыв окно, Мане с наслаждением вдыхает бодрящий парижский воздух. Всякий раз, когда поезд въезжает под мост, пол мастерской начинает вибрировать. Но это ничуть не беспокоит художника; напротив, ему кажется, что он ощущает пульсацию жизни того города, который так любит и который наконец-то признал его. Он заказал почтовую бумагу с девизом "Все приходит".

Отпраздновав, как положено, новоселье, Мане вновь принимается за работу. Ева (о ее картине в последнем Салоне писали: "Это Мане хорошего сорта") и Берта опять занимают места рядом с ним.

"Мане хорошего сорта" - что под этим подразумевалось? Эксперименты Мане на пленэре не очень нравятся Еве - все эти новшества только сбивают с толку, она их не одобряет. В противоположность Берте, любящей в Мане художника, который старается избавиться от рутины, Ева любит в нем художника хотя и продолжающего традиции по-своему, но тем не менее не порывающего с прошлым. Позиции вполне антагонистические, в них отражается сама судьба живописца.

Олицетворяя в одно и то же время как бы и завершение, и начало, балансируя на стыке двух эпох, Мане действительно не хочет отвергать того, что было ранее, равно как не желает отстраняться от того, что только зарождается. Ситуация достаточно двусмысленная. Отсюда его колебания, неуверенность, топтание на одном месте, противоречивость в поведении. Его дерзания настраивают против него приверженцев прошлого; а верность этому прошлому разочаровывает тех из его наиболее смелых современников, кто признал Мане своим вождем. В кафе Гербуа часто вспыхивают споры по поводу пленэра между ним и "батинь-ольцами", работающими теперь исключительно за городом, прямо на природе: для них устройство комфортабельной мастерской на улице С.-Петербург почти равносильно предательству. Как и Берта Моризо, все эти Моне, Писсарро хотели бы, чтобы он более решительным образом перешел на их сторону. Но Мане это мало заботит. Он то приближается к ним, то идет на попятный. Если буржуа-традиционалисты обвиняют его в "чрезмерностях", видят в нем революционера, то сами революционеры считают его слишком умеренным и порою склонны видеть в нем буржуа, почти закосневшего в конформизме. "А вы что готовите для Салона?" - спросил как-то Мане у Сезанна. "Горшок дерьма!" - ответил тот.

Однажды Мане представился великолепный случай отправиться писать на пленэр: некий любитель - еще один! - заказал ему картину с изображением скачек. Но художник не торопится на ипподром. Он предпочитает работать именно в мастерской. В первую очередь он хочет начать с новых портретов Берты, запечатлевая ее каждый раз в ином облике. Один раз он пишет ее с букетом фиалок у корсажа; в следующий - изображает сидящей, с лицом, полузакрытым веером, - этот портрет мог бы показаться шаловливым, если бы взгляд Берты не таил столько грусти... И в самом деле, уж так ли радовали Берту свадебные планы, вот уже несколько месяцев вынашиваемые семейством Моризо и семейством Мане? Один из двух братьев художника, Эжен, претендует на ее руку. Хотя Эжен не на лучшем счету у мадам Моризо (она утверждает, что он "на три четверти сумасшедший"), хотя семейство Мане в целом, включая самого живописца, кажется ей "малопривлекательным", она все же склоняет Берту к этому браку. "Я всячески стараюсь убедить Берту не быть гордячкой. Всеобщее мнение таково, что лучше, принеся некоторые жертвы, выйти замуж, чем оставаться независимой, но одинокой". На третьем полотне Мане пишет букетик фиалок - такой же, как на первом портрете Берты, рядом с веером, что был изображен на втором. И отсылает его девушке. "Мадемуазель Берте", - написано на натюрморте.

Нет, Мане и вправду не торопится выполнить заказ, сделанный почитателем. Он отодвигает его со дня на день, отговариваясь всевозможными делами, и наконец оставляет его исполнение до возвращения из путешествия, которое намеревается совершить этим летом в Голландию вместе с Сюзанной - "толстой Сюзанной", как говорит Берта. (Мадам Моризо со своей стороны утверждает, что супруга художника "расцвела вполне по-деревенски".) Молодая художница отнюдь не единственная модель Мане. В его мастерской появляются и другие прелестные незнакомки. Со времен "Олимпии" ни одна женщина не позировала перед художником обнаженной. Но теперь, в эти дни 1872 года, на улице С.-Петербург появляется некая юная брюнетка, обнажившая перед художником грудь. Кто она? Неведомо... "Брюнетка с обнаженной грудью" - вот все, что мы знаем...

Эдуар и Сюзанна поедут в Нидерланды вдвоем: мадам Мане-мать остается на улице С.-Петербург; что касается Леона Коэлла - ему сейчас двадцать лет, - то он только что отбыл в казарму Бельфора, где будет служить год. Несмотря на беззаботный нрав Леона, ему все-таки пришлось испытать некоторое потрясение, когда военная администрация сообщила, что он вовсе не Ленхоф, как ему всегда говорили и как он сам считал, а Коэлла. Что это за фамилия - Коэлла? Откуда она взялась? Но ни "сестра", ни "крестный" на все эти вопросы не отвечают: они и его заклинают хранить молчание. Леон Коэлла пожимает плечами. В конце концов, какая ему разница, быть Коэлла, Ленхофом или Мане! В этой комедии он будет до конца играть свою маленькую роль. Солдат Коэлла остается для окружения Мане Леоном Ленхофом, братом Сюзанны.

В Нидерландах Мане посещает музеи. Картины Франса Хальса из Государственного музея в Амстердаме и Харлемского городского музея приводят его в восторг. Какой блеск, что за острота глаза и живость руки у этого мастера из мастеров! Живопись? "Глаз, рука..." - говорит Мане. А что, если начать для следующего Салона большой портрет в духе "Веселого пьяницы" Хальса? Не поможет ли это закрепить успех?

Вернувшись в Париж и отправив наконец заказчику сцену скачек (частично она написана в Лоншане, однако движения лошадей художник исправлял уже в мастерской, сверяясь с английскими гравюрами. "Я не привык изображать лошадей, - признается он Берте, - поэтому копировал тех, кто умеет это делать лучше..."), Мане начинает работу над портретом. Он просит постоянного посетителя кафе Гербу а литографа Эмиля Белло послужить ему моделью, сажает его за столик кафе: левая рука держит бокал с пивом, в правой - белая глиняная трубка.

В кафе Гербуа Белло никак себя не проявляет, ни во что не вмешивается. Этот увалень с круглым брюшком и короткими ляжками по натуре своей человек самый мирный. Удобно устроившись на стуле, он курит и с видом безмятежного спокойствия попивает пиво. Для Мане он станет идеально терпеливой моделью. Что-что, а терпение литографу потребуется - ведь Мане заставит его позировать не менее 80 раз.

Всю осень и даже часть зимы художник возится с этим портретом - он называется "Кружка пива", - стараясь передать добродушно-эйфорический вид Белло, его багровое лицо под меховой шапкой, простодушный взгляд, густые усы и бороду, лежащую поверх галстука, завязанного на манер платка. Мане возбужденно потирает руки. Он не сомневается, что создает сейчас шедевр.

Закончив полотно в самые первые недели 1873 года, он приглашает кое-кого из друзей посмотреть на него и высказать свое мнение. Полное единодушие. Мане превзошел,самого себя. "Какая живопись!" - восклицает Теодор Дюре, только что прибывший из Бомбея после кругосветного путешествия и поспешивший поздравить автора "Кружки пива".

Мане сияет от радости, он уверен, что удачи последуют теперь одна за другой, да и за медалями дело не станет. Разве любитель, предпочитающий изображения лошадей, не отсыпал три тысячи франков за полотно, написанное в Лоншане? Вступив в полосу успеха, Мане не забывает, однако, и о друзьях: он щедр как никогда. В то самое время, когда окружающие увидели "Кружку пива", Мане узнал о безденежье, в котором пребывают его товарищ Прэнс и Фанни Клаус, ставшая его женой и серьезно заболевшая прошлым летом. Когда Прэнс появился в мастерской, Мане спросил его: "Скажите, вы не хотели бы сделать с моей картины черно-белый рисунок пером? Это был бы подарок Сюзанне". После чего протянул Прэнсу три банкнота по сто франков: "Это от Сюзанны, идет? В залог того, что вы не забудете о заказе" ("Мой отец, - рассказывает сын Прэнса, - был несколько удивлен. Да и как было не удивиться. Но он не мог отказаться по многим причинам: его обрадовала неожиданная удача; к тому же изобразить пером произведение того, кого многие художники считали метром, да еще по его собственной просьбе, было бесконечно лестным. Он не колебался и решил начать рисунок тут же. Позднее он понял или ему показалось, что он понял, в чем было дело, и смутно вспоминаю, как он был взволнован".).

Однако кое-что омрачает радость, которую доставляют Мане комплименты, расточаемые "Кружке пива". Если Берта согласилась послать во Дворец промышленности свою пастель, то преобладающая часть "батиньольцев" отныне не желает больше ставить себя в зависимость от решения жюри Салона. Они отрицают компетентность этих судей и подумывают о возможностях организовать групповые независимые выставки. В прошлом году многие из них уже воздержались от участия в Салоне. Мане страстно протестует. Они были не правы! Нет другого поля битвы, кроме Салона; в Салоне, и только в Салоне, надлежит сражаться и побеждать. "Трусы!" - кричит он, задетый их безразличием по отношению к Салону, видя в этом и критику в собственный адрес.

Но положение станет еще хуже, когда через несколько недель на его долю выпадет настоящий триумф - как он к нему стремился, как на него надеялся! Ибо "Кружка пива" принесет ему тот успех, о котором Мане мечтал с самых первых шагов, еще в мастерской Кутюра.

Жюри продемонстрировало в этом году такую же непримиримость, как некогда - в 1863 году, во времена "Завтрака на траве", - и, как и тогда, гнев художников настолько силен, что они организуют выставку "отвергнутых". Однако на этот раз Мане среди них нет. Его "Кружка пива" экспонируется здесь, в Салоне, ею восхищаются, ее хвалят, она повешена на почетном месте. За исключением нескольких упрямцев - немногочисленных, очень немногочисленных, - все еще пытающихся делать мелкие выпады против "великого жреца школы мазилок", критика в целом аплодирует его произведению.

Полный, оглушительный успех. Повсюду натыкаешься на "Кружку пива". Книжные лавки, торговцы табаком и всякой мелочью - все продают ее фотографические репродукции. Один коммерсант с улицы Вивьен выставил в своей витрине палитру Мане, украшенную художником изображением кружки пива. Говорят, что успех заразителен; Мане может это подтвердить: вскоре "Кружку пива" сделают вывеской одной из пивных, расположенных в Латинском квартале; в конце года она станет темой для обозрения в театре Шато-д'О. Да и сам Белло, озаренный успехом картины, успел войти в роль ее героя. Кисть Мане навеки превратила литографа в любителя пива: в глазах публики он стал тонким знатоком таинственных операций с солодом и дрожжами, в результате которых получается забористый портер и крепкое пиво, почитавшееся еще фламандскими гезами. Чему только не бывают обязаны судьбы человеческие! Основав художественно-литературное общество "Пивная кружка" с ежемесячными обедами, модель Мане закончила жизнь владельцем и директором корпоративной газеты "L'Echo des brasseries francaises" ("Эхо французских пивных").

Мане принимает поздравления. Его чествует весь Париж. Быть представленным Мане, разговаривать с ним, иметь право сказать, что обедал с ним вчера или позавчера у г-жи X., - нынче это кое-чего стоит. Газетчики утверждают, что некий любитель искусства предложил за "Кружку пива" 12 тысяч франков. В результате опечатки, появившейся в одном периодическом издании, цифра возрастает до 120 тысяч франков (Из статьи Эжена Монрозье, опубликованной в "Musee des Deux Mondes" 15 июня 1873 года. "Следует читать -12 тысяч франков, - пишет Монрозье в первом июльском номере. - Я не исправлял бы этой ошибки, если бы не явился Мане и, потрясая моей статьей, не потребовал бы от меня имя того безумца, который предложил 120 тысяч франков за вышеупомянутую картину".). Однако успех, столь полно отвечающий постоянным желаниям Мане, радует его меньше, чем можно предположить. Вместе с "Кружкой пива" он решился выставить в Салоне портрет Берты Моризо, названный им "Отдыхом", - разговоры о грядущей помолвке Берты и Эжена делают подобный шаг вполне безопасным. Так вот, Мане ни разу не поздравили с этим "Отдыхом". Хуже того! "Отдых" охотно сравнивают с "Кружкой пива", чтобы подчеркнуть, как остепенился художник. "Отдых" - ну посудите сами, это ведь та же самая мазня, которую создатель "Олимпии" делал еще совсем недавно. "Эта живопись относится к тому времени, когда г-н Мане довольствовался малым", - пишет Кастаньяри. Г-н Мане наконец успокоился, не правда ли? Понял, что сумасбродства ни к чему не приведут. Альбер Вольф, критик из "Le Figaro", склонный к резким высказываниям, прямо заявляет:

"Г-н Мане разбавил свое пиво водой".

Разбавил свое пиво водой! Мане немедленно реагирует. Тем более что Стевенс в определенном смысле как бы усугубил приговор Вольфа. "Водой? - воскликнул он не без злорадства. - Да это же чистейшее харлемское пиво!" Мане возмущен. Он категорически не согласен, будто пошел на уступки, о чем в кафе Гербуа поговаривают те, кому успех Мане кажется слишком подозрительным. Толпа восхищается "Кружкой пива", утверждают они, не потому, что это лучшая по живописи картина Мане, но, напротив, как раз потому, что ее манера отмечена менее яркой оригинальностью, менее индивидуальной интонацией, чем обычные произведения Мане, и что нравится в ней именно сюжет, "анекдот": портрет славного малого без всяких там сложностей; сияя от удовольствия, он спокойненько покуривает трубку и попивает пивко, не думая о возвышенных материях. Мане догадывается о таких высказываниях, об этой критике "батиньольцев"; ведь такие же или почти такие упреки адресуют и Гийеме, и Фантен-Латуру, их тоже обвиняют в выборе легкого пути, пути компромиссов. Он пошел на поводу у публики? Нет, утверждает он, это публика пришла к нему.

И все-таки он встревожен, он начинает вопрошать самого себя. Окружающие скоро убедятся, что успех одинаково и смущает, и радует его! Ах! Если бы он сумел угодить сразу и Берте, и Еве, и жюри Салона, и "батиньольцам"! Успех открывает ему путь, устланный бархатом, но он противится ему, артачится, встает на дыбы. Местом отдыха летом 1873 года он выбирает не Булонь, а селение Берк, расположенное на побережье Ла-Манша чуть южнее; он занимается там исключительно этюдами на пленэре. Он пишет главным образом марины, пляжи, лодки и рыбаков, но не забывает и о сценах сельских прогулок, изображает Сюзанну и свою мать среди лугов, где летают ласточки или пасутся тучные коровы.

Речь идет не просто об отдыхе, не просто о развлечении. Сразу по возвращении в Париж он начинает на пленэре два больших холста. В саду у Стевенса пишет "Партию в крокет", а в соседнем садике, принадлежащем одному приятелю, тоже художнику, - "Железную дорогу": у решетки, расположенной перед полотном Западной железной дороги, сидит женщина вполне зрелого возраста, рядом с ней стоит девочка.

Эта женщина, чей силуэт присутствует и в "Партии в крокет", - да, ее не сразу узнаешь, но нет, ошибки тут нет, это она, конечно, она, Олимпия, это Викторина Меран. Мане не видел ее более-шести лет. Она не дала ему - ни ему, ни кому-нибудь другому - никаких объяснений по поводу своего долгого отсутствия. Кажется, она влюбилась в американца, долго жила в Соединенных Штатах и теперь, измученная неудачной любовью, вернулась во Францию. Чтобы оказать Мане услугу, она снова согласилась позировать, но тут обнаружились и ее собственные притязания: отныне она тоже хочет писать красками и добиваться почестей в Салоне.

Параллельно с этим пленэрным полотном Мане неутомимо работает и над другими картинами (Известно не менее 30 живописных произведений, выполненных в 1873 году; в 1872 году написано около дюжины работ.). В марте, во время последнего бала-маскарада в Опере, он сделал много набросков. Он старается изо всех сил: ведь это достаточно сложная задача - воссоздать на холсте такую абсолютно современную сцену, изобразить толпу мужчин во фраках и женщин в различных костюмах. Для того чтобы ее написать, художнику необходимо много натурщиков, и они постоянно бывают теперь у него в мастерской.

Полная оживления мастерская на улице С.-Петербург никак не напоминает уединенное помещение на улице Гюйо, где только Берта да Ева обменивались неприветливыми взглядами. После покупок Дюран-Рюэля, после "Кружки пива" у Мане собирается множество всякого народа - элегантные женщины, светские люди, любители, аристократы, журналисты, писатели, просто бездельники. То, что других могло бы раздражать, Мане прельщает. Все это ему ничуть не мешает, напротив, он получает заряд для работы. Пока вокруг болтают, он продолжает писать, принимая при этом участие в разговоре, посмеиваясь, отпуская остроумные словечки. Светский образ жизни как нельзя лучше соответствует его натуре. Он получает от этого удовольствие, его можно видеть повсюду, он принимает все приглашения.

Одно из таких приглашений вовлекло его в довольно любопытную среду, привело в дом очаровательной и эксцентричной женщины Нины де Виллар. Разошедшаяся со своим мужем Гектором де Каллиасом, журналистом из "Le Figaro", Нина живет на улице Муан в доме № 82, рядом с которым расположен сад, - сюда приезжает развлекаться вся парижская богема. Нина явно не слишком разборчива в выборе своих гостей. Ей вполне достаточно, чтобы они имели какое-то - отдаленное или непосредственное - отношение к искусству, чтобы они смеялись, декламировали, пели, производили шум, много шума, - так она сможет позабыть о своей скрытой драме, драме фригидности, понуждающей ее отдаваться несчетному числу любовников в тщетной и всякий раз не сбывавшейся надежде познать наконец то наслаждение, в коем ей отказано судьбой.

Возбуждение Нины граничит с истерией. В ее доме - "в этой мастерской для разглаживания мозгов", как говорит Эдмон де Гонкур, - в одном кругу вращаются подлинные артисты и неудачники, истинно тонкие умы и просто сумасбродные головы. Ее постоянный возлюбленный Шарль Кро производит впечатление человека, олицетворяющего в одном лице всю эту разношерстную публику. Это ум изобретательный, но беспорядочный, сочетающий странности с гениальностью. Шарль Кро всем интересуется, следит за всеми новшествами, одинаково увлеченно занимается как искусственным синтезом драгоценных камней и управлением монгольфьером, так и цветной фотографией и возможностями общения со звездными мирами вселенной. В настоящий момент он погружен в размышления о фиксировании и воспроизведении акустических вибраций (Шарль Кро действительно еще до Эдисона открыл принцип фонографа, названного им палеофоном.), а недавно опубликовал сборник поэм "Сандаловый ларец", где есть совершенно необычные строки - посвящены они копченой селедке:

Вот большая белая стена - голая, голая, голая. 
Против стены лестница - высокая, высокая, высокая, 
А внизу копченая селедка - сухая, сухая, сухая...

Шарль Кро попросил Мане сделать в технике офорта несколько иллюстраций к своей поэме "Поток". Как раз он-то и привел художника в дом на улице Муан. Мане с удовольствием проводит время у Нины, в этом непринужденно-веселом обществе, куда каждый вносит свою лепту: кто поэзией, кто песенками, кто просто беседой, коль скоро она остроумна и жива (Большинство из тех, кто бывал у Нины де Виллар, образуют впоследствии "кружок гидропатов", от которого ведет свою родословную "Черный кот" Родольфа Сали - первое из больших артистических кабаре Монмартра (см. "Жизнь Тулуз-Лотрека").). Мане встречает здесь многих недавних знакомых, в том числе композитора Эмманюэля Шабрие - низенького пухленького человечка с короткими ручками и ножками, пылкого до неистовости: сидя за фортепьяно - у Нины или в доме четы Мане, - он один может заменить целый оркестр. Да и сама Нина привлекает живописца. Ее гибкое тело, ее кричащие туалеты цвета крови или затканные золотом, ее черный, подобный архитектурному сооружению шиньон, сколотый огромными экзотическими булавками, - все это зачаровывает взор Мане. Он сделает ее портрет, изобразит ее полулежащей на диване, на манер "Maja vestida" ("Маха одетая" (исп.), картина Гойи.).

Среди этих очень непохожих друг на друга людей - отныне они входят в жизнь Мане - один постоянный посетитель салона Нины более всех остальных возбуждает любопытство художника и вскоре завоевывает его дружбу. Это преподаватель английского языка в лицее Фонтан (Сейчас лицей Кондорсе. В лицее Фонтан был тогда девятилетний ученик по имени Тулуз-Лотрек.), изъясняющийся необыкновенно изысканно, произносящий свои фразы "назидательным, но приятным тоном, неким буддийским спиралеобразным движением поднимая указательный палец на уровень глаз" (Согласно Вилье де Лиль-Адану.), - Стефан Малларме. Будучи на десять лет моложе Мане, этот широко образованный преподаватель, влюбленный в филологию и слово, с неистощимым терпением алхимика отдается поискам абсолюта в литературе и поэзии, пытаясь "изобрести некий язык", выражающий "не явление как таковое, но производимое им воздействие". Между Мане и Малларме возникла такая же мгновенная симпатия, какая некогда связала Мане с Бодлером. Малларме испытывает по отношению к Мане - художнику и человеку - нежное, почтительное восхищение, не лишенное даже оттенка ослепленности, что глубоко трогает живописца.

Теперь Мане чего-то не хватает, если в его мастерской не появляется - почти ежедневно, в соответствии с быстро установившейся привычкой - этот скромно одетый, но с необычайно утонченными манерами, изысканно вежливый посетитель, чей педантично-проницательный разум, не пренебрегая - о! ни в коем случае! - ни таинственным, ни эзотерическим, сводит весь мир "к Мечте, как все море в раковине сводится к навеки сохраняющемуся там отголоску" (По словам Роденбаха.). Каждый вечер по дороге из лицея Фонтан Малларме заходил в мастерскую художника. Эта мастерская - не просто остановка на его пути. Сколько раз здесь, на мосту Эроп, что высится над железнодорожными путями, его охватывало искушение броситься вниз. Но эта мастерская обладает средством изгонять злого духа из той полной лишений жизни, одна часть которой проходит в унылой квартире на улице Москвы, а другая тратится на давно прискучившие занятия в лицее. По его мнению, Мане наделен всевозможными достоинствами. Ведь он дышал одним воздухом с Бодлером, с самим божественным Бодлером. Ведь этот несравненный поэт высоко ценил его, защищал - такое ни с чем не может сравниться. Виртуозность его кисти, его видение - "новое... девственное и абстрактное" - делают из него нечто большее, чем просто живописца - подлинного живописца. Его картины не перестают питать мечты Малларме о Прекрасном; поэт упивается "совершающимся на холсте чудом некой транспозиции чувственного и духовного" (По словам Валери.).

Впрочем, Мане покоряет Малларме не только своим искусством. Он ослепляет его своей непринужденностью, своим блеском, светской легкостью, природной элегантностью, своим "шиком" - слово это только что родилось. Преподаватель-поэт из лицея Фонтан не устает в обществе художника, порхающего по мастерской, "похожего в своем норфолкском жакете с поясом на английского спортсмена". Он, который, желая бежать от монотонности, тусклости бытия, грезит полетами наяд, колыханием телесной белизны "средь сине-золотой листвы далеких рощ", - он может без устали слушать, как этот баловень женщин, "копытца спрятавший всего лишь миг назад", как этот щеголь с мягкой светлой бородой фавна уверяет его, не прерывая работы, - и улыбка играет на его губах, - что "по одному тому, как женщина ставит ноги, о ней можно узнать все. У влюбленных, - продолжает Мане, - носки всегда врозь. А от тех, у кого они внутрь, хорошего не жди" (По словам Таде Натансона.).

В куртке из магазина готового платья, с повязанным поверх черным бантом, Малларме, находясь в мастерской художника, озирает своим мягким меланхолическим взглядом полотна, большинство из которых столько раз было объектом нападок, как это, вне всякого сомнения, случится и с его поэмами - строки их он сейчас медленно и тщательно отшлифовывает. Заканчиваемый Мане "Бал-маскарад" покоряет его. "В художественном отношении это безукоризненно, - высказывает он свое мнение. - А что касается живописного строя этого полотна - однообразие современного костюма создает в этом плане особенные трудности, - то я не знаю никакого другого произведения, где бы так поражала тончайшая гамма оттенков черного, найденная во всех этих фраках и домино, цилиндрах и полумасках, в этом бархате и сукне, атласе и шелке".

Мане успел закончить "Бал-маскарад" еще до того, как Опера, до тех пор помещавшаяся в зале на улице Лепелетье, была целиком уничтожена пожаром, вспыхнувшим в ночь с 28 на 29 октября (Нынешнее здание Оперы, начатое Шарлем Гарнье в 1862 году, еще не было тогда закончено.). Эта "современная" работа вместе с двумя написанными на пленэре полотнами - "Ласточки" и "Железная дорога" - составит его вклад в Салон 1874 года, где каждый художник - отрадное изменение правил! - получит возможность показать три произведения.

Ибо, что бы там ни говорили и что бы ни делали "батиньольцы", Мане твердо решил экспонироваться в этом Салоне. Он не желает - совершенно не желает! - присоединиться к вынашиваемому ими плану, с некоторых пор нарушающему их былое единство. Окончательно отказавшись от Салона, наиболее новаторская часть "батиньольцев" добивается осуществления собственного проекта: она хочет создать общество художников, которое организовывало бы групповые выставки, полностью независимые от официальных сфер; первая такая выставка будет устроена ближайшей весной.

Покинув кафе Гербуа, где теперь стало слишком шумно от уличного движения, от лавочек ремесленников и свадебных залов соседних ресторанов, "батиньольцы" переносят свои заседания в кафе "Новые Афины" на площади Пигаль. Споры не прекращаются, приобретая подчас очень резкий характер. Моне, Писсарро, Дега, Ренуар, Сислей - все стараются убедить Мане присоединиться к ним. Его сопротивление, его гневное упорство огорчают "батиньольцев". Неужели "банда" должна идти в бой без своего вождя? Они приводят аргументы. Разве мало настрадались все они от остракизма жюри или - при более благоприятном варианте - от немилости комиссии по развеске картин, чтобы не попытаться обратиться непосредственно к публике и таким путем добиться ее одобрения? Теперь они достаточно сильны для того, чтобы намеченная ими манифестация со всей очевидностью продемонстрировала перед лицом традиционного искусства факт существования живописи молодой и вольной, освободившейся от рутины. В любом случае к чему приведут все эти жалкие поползновения в Салоне? Ровным счетом ни к чему. В самом деле, что общего у них с царящими там академиками? Они только выиграют, решительно поставив себя вне официальных правил.

Эдуар Мане. Фотография. 1875

О. Ренуар. Автопортрет. 1875

Мане их не слушает. Он взбешен. Его пугает авантюра, в которую хотят пуститься "батиньольцы". Что они собираются натворить, черт побери! Это же чистое слабоумие - все их начинания неизбежно приведут к тому, что их объявят шалопаями, мятежниками, бог весть кем! При мысли о том, что он может быть зачислен в ряды художников-бунтарей, скандалистов - как сильно он от этого уже и раньше страдал! - Мане совершенно теряет голову. После успеха "Кружки пива" уже не за горами то время, когда ему наконец дадут медаль - возможно, даже в следующем Салоне, кто знает? Он станет художником "вне конкурса". Он продаст еще больше картин и еще дороже. В ноябре три любителя уже купили у него полотна на сумму более чем 22 тысячи франков; почти все эти деньги заплатил знаменитый баритон Фор, самый известный оперный певец Европы. Он близок к цели. Так что же еще нужно?

"Отчего вы не хотите остаться со мной? - рассерженно говорит он друзьям. - Вы же прекрасно видите, что залог успеха в моих руках". Вполне допустимо, заключает он, что и Дега, к примеру, скоро добьется какого-нибудь отличия. Но Дега - а он принадлежит к числу самых пылких сторонников независимой выставки - смеется над всеми этими отличиями, медалями и крестами. Он неутомимо вербует приверженцев нового общества, сердитым голосом всячески старается заставить Мане уступить. "Я никогда, - жестко отвечает Мане, - не скомпрометирую себя соседством с г-ном Сезанном", ибо грубоватый художник из Экса тоже входит в группу этих "вольных стрелков". А кто в нее не входит? Все, кроме Фантен-Латура и Гийеме, презираемых за приспособленчество; почти все "батиньольцы" примыкают к группе, против которой безуспешно сражается Мане, - даже благоразумный Де Ниттис, даже Закари Астрюк - время от времени он тоже развлекается живописью и скульптурой.

Мане по мере своих сил пытался повлиять на Берту Моризо и отговорить ее следовать за безумцами. Полное фиаско. Берта будет выставляться вместе со всеми этими Дега, Моне, Писсарро, Сезаннами; Салон она оставляет мадемуазель Гонсалес. При мысли о "вероломной" Мане просто "кипит". С каждым днем он чувствует себя в "банде" все более и более одиноким. Дега говорит о нем с насмешкой: "Я решительно полагаю, что в нем больше тщеславия, чем ума".

В начале 1874 года, пока происходят все эти стычки, Мане заканчивает портрет Нины де Виллар, где она изображена в его мастерской отдыхающей на диване, в черном японском платье из атласа, полуоблокотившись о подушки, - веселый взгляд, обнаженные руки, кружевное болеро на груди, на ногах туфельки без задников, украшенные помпонами.

С подготовительного рисунка была сделана гравюра на дереве; ее воспроизведение публикуется в первом номере "La Revue du monde nouveau", основанного Шарлем Кро. Там же напечатан текст Малларме - "Демон аналогии". Мане в полном изумлении пробегает по нему глазами. "Отсутствие смысла!" Ах! Но что же должна означать эта галиматья? Сочинение преподавателя английского языка смущает Мане так же и даже больше, чем когда-то ошеломляли публику его собственные полотна.

Но он слишком занят, чтобы сосредоточиваться на этих туманных страницах. У него есть заботы поважнее демонов аналогии. Прежде всего - муж Нины запретил выставлять портрет разведенной с ним дамы. Далее, его непреклонные друзья решили открыть выставку на две недели раньше Салона, то есть 15 апреля. Мане теряет сон. "Банда" теперь уже неизбежно скомпрометирует его, бросит тень на ожидающие его в Салоне успехи.

В начале апреля раздраженный Мане узнает, что и Бракмон его покинул, что он тоже будет выставляться у Надара.

Почти сразу после этого до него доносится ошеломляющая, невероятная новость: жюри Салона приняло у него единственную из трех работ - "Железную дорогу". Оно не желает ни "Ласточек", ни "Бала-маскарада". Мане пошел по пути, намеченному "Кружкой пива". Он занялся этой нелепостью - живописью на пленэре. Отстранили все его произведения, за исключением одного, чтобы оно послужило своего рода образцом его заблуждений, чтобы публика получила возможность самостоятельно судить, справедливы ли резоны, вынуждающие призывать его к дисциплинированности и серьезности. Этот неисправимый шутник решил еще разочек посмеяться? Одно из полотен он украсил названием "Железная дорога", жюри сознательно его приняло, а между тем здесь не видно ни одной вагонной двери, ни одной трубы локомотива: позади решетки только облака белого пара!

Вот уже восемь лет, с того момента, когда был отвергнут "Флейтист", Мане не подвергался такому унижению. Он просто растоптан. "Я считаю, что они просто дурно воспитаны, эти художнички!" - ошеломленно восклицает он, разумея членов жюри.