III "Вне конкурса"

Увековечить этих нимф стремлюсь.
Столь лучезарен Легкий их румянец, что в воздухе витает, Напоенном ленивою дремотой (Перевод В. Н. Прокофьева. - Прим. перев.).

Малларме. Послеполуденный отдых фавна

Париж 1878 года имеет праздничный вид. 1 мая, в день открытия Всемирной выставки, в окна вывешено 300 тысяч флагов. Ужасы 1870-1871 годов не забыты, но они как-то отдалились. Повсюду царит веселое и заразительное оживление. На приемах у Мане толстяк Эмманюэль Шабрие, сидя за фортепьяно, напевает куплеты Паля из своей оперы-буфф "Звезда".

На этих приемах - как, впрочем, и в мастерской - народу бывает все больше и больше. Люди самые разные: завсегдатаи Бульваров, клубов, биржи и скачек, промышленники, финансисты, бездельники, снобы и, конечно же, женщины, много женщин, сплошь очень элегантных. Шляпы, украшенные перьями, соседствуют с цилиндрами, платья от Ворта - с визитками, сшитыми знаменитыми портными. Бывать у Мане считается нынче хорошим тоном.

Стараясь ото всех скрыть свои тревоги, Мане шутит, смеется.

Нога периодически болит. Случаются головокружения. Порой ему кажется, что он того и гляди упадет, что земля начинает уходить из-под ног. Что с ним происходит, скажите? Он консультируется с доктором Сиреде - тот отвечает уклончиво, но всячески успокаивает.

Быть может, слишком старательно успокаивает. Так или иначе он не заглушает опасений Мане, хотя художник и пытается убедить самого себя, избавить себя от тревоги разумными доводами. Боли, нога, не дающая ему покоя, - все это, если поразмыслить, объясняется чрезвычайно просто: у него ревматизм - так же как у многих членов их семьи, как у отца, кузена Жюля де Жуи. Укус змеи - полноте! Что за детские фантазии! Сколько раз на протяжении жизни Мане каялся, вспоминая о своем юношеском бунте; неужели теперь, в сорок шесть лет, ему придется расплачиваться за мальчишеские глупости? Ревматизм!.. Возможно, но ему не отделаться от преследующей, угнетающей его мысли. И рядом с воспоминанием о бразильских джунглях всплывает образ отца...

Мане спасается работой, погружается в нее с неистовым рвением. Кто может заподозрить, что с ним происходит что-то? Он умалчивает о приступах изводящих его физических страданий, о головных болях, об онемении, которому периодически бывает подвержена левая нога. Делая вид, что настроение превосходно, здоровье - лучше некуда, он пытается ввести в заблуждение друзей и посетителей. Он охотно убедил бы в том и самого себя, если бы только мог, если бы не был вынужден слишком часто, оставив кисти, ложиться отдыхать на диван. Усталость не проходит, и в моральном отношении она угнетает его больше всего. Без ведома доктора Сиреде он ходит по аптекам, по лавкам каких-то шарлатанов, просит дать ему сильнодействующие лекарства, чтобы с их помощью унять боли, восстановить жизненные силы.

В июле, как и предполагалось, он покидает - но с каким сожалением! - свою мастерскую на улице С.-Петербург. Он нашел другую, на улице Амстердам, 77, однако сможет перебраться туда только через несколько месяцев - мастерская эта в таком запущенном состоянии, что требует основательного ремонта. Ожидая, пока он закончится, Мане устраивается в доме № 70, в помещении сравнительно тесном, но с большим вкусом перестроенном в зимний сад; его сдал на время шведский художник граф Розен. Тогда же семья Мане переезжает из дома № 49 в дом № 39 на той же улице С.-Петербург.

Оба переезда требуют расходов. Мане пытается продать несколько холстов, готов уступить их за "самую умеренную цену". Да, по правде говоря, запросив слишком дорого, он поступил бы неосмотрительно. В апреле баритон Фор рискнул проделать опыт, обернувшийся отнюдь не в пользу художника: Фор выставил на продажу в Отеле Друо три работы Мане, но ему пришлось две из них выкупить назад, так как аукционные надбавки были ничтожны. С другой стороны, Гошеде - он приобрел магазин на авеню Опера и снова переживает финансовые затруднения - был вынужден в июне распродать свою третью коллекцию живописных произведений. Работы Мане - полный крах! - пошли по цене от 345 до 800 франков; одно полотно, купленное за 3 тысячи франков у Дюран-Рюэля, который сам заплатил за него Мане 2 тысячи, было оценено теперь всего в 450. Но любителей это, к счастью, не обескураживает. Фор не колеблясь покупает "Завтрак на траве" - Мане уступает его певцу вместе с двумя другими картинами за 2600 франков. Кто может поручиться, что эта вызывающая сегодня негодование живопись завтра не будет встречена восторгами? Сейчас картину Мане можно приобрести за 25 или 50 луидоров. Риск невелик.

Мане пишет, не позволяя себе ни малейшей передышки (В 1877 году он написал приблизительно 15 произведений. В 1878 году число работ доходит до 40 (25 работ маслом и 15 пастелью). В последующие годы это количество сохраняется и порою даже увеличивается.). Еще до переезда с улицы С.-Петербург, решив запечатлеть на холсте городской пейзаж, которым он наслаждался на протяжении шести лет, он сделал несколько видов улицы Монье - с мостильщиками, с фиакром, с точильщиком, - наконец изобразил эту улицу в день 30 июня, когда Париж был расцвечен флагами по случаю праздников, связанных со Всемирной выставкой (В октябре 1958 года "Дорожные работы на улице Монье" были проданы на Лондонском аукционе за 113 тысяч фунтов стерлингов. Ни одно произведение Мане не оценивалось так дорого. В 1879 году Мане продал его за 500 франков. В 1913 году на распродаже коллекции Марзель де Нем картина прошла за 70 тысяч франков.). Его активность носит почти лихорадочный характер. В последние месяцы 1877 года он продолжал работу над тем, чему послужила началом "Нана": приступил к целой серии произведений, задуманных как сцены парижской жизни. Он изобразил конькобежную площадку и прогулочную галерею на улице Бланш с той же Генриэттой Хаузер, что позировала для "Нана". Затем написал проститутку, сидящую в ожидании клиента за столиком кафе "Новые Афины" - с сигаретой в руке, перед вазочкой со сливой в винном сиропе. Подобные сцены современной жизни - их будут часто называть "натуралистическими" (уж не оглушительный ли успех Золя натолкнул Мане на мысль использовать эти темы?) - он продолжает писать в кафе и кафешантанах, расположенных у подножия Монмартра, особенно в заведении на бульваре Рошешуар, в кабаре "Райхсхофен", где клиентов обслуживают молодые женщины.

Эдуар Мане. Фотография. Около 1877

Умножая количество работ в этом жанре - "В кафе", "Подавальщица бокалов", "Любители пива", "Женщина, читающая в кафе", - Мане, превозмогая усталость и боль, в преддверии Салона берется за большую композицию: двойной портрет элегантной пары - владельцев модного магазина в предместье Сен-Оноре; модели позируют на фоне зелени, в мастерской, устроенной в зимнем саду. "На пленэре оранжереи", - как говорит Прэнс.

Увы! Сколько ни бодрится Мане, как ни пытается игнорировать болезнь, превозмочь ее усилием воли, он все-таки не может делать то, что ему бы хотелось. Ему трудно стоять у мольберта. За последние годы он пару раз обращался к пастели. Теперь он отдает ей много времени, отдыхая от усилий, которые требует живопись маслом. К тому же пастельные тона как нельзя лучше передают волнующую красоту женщин, свежесть их улыбок, блеск их нарядов; и Мане в своих произведениях все более щедро воздает подобным образом хвалу женщинам.

В технике масляной живописи и в технике пастели он только что исполнил несколько "обнаженных", самая очаровательная из них - "Блондинка с обнаженной грудью" - полунагая девушка в соломенной шляпке, украшенной маками. Но женщина в своей наготе привлекает Мане гораздо меньше, чем женщина в сверкании своих туалетов. Платья, шляпки, меха, драгоценности, тысячи мелочей, создающих неповторимый облик парижанки, чаруют его глаза. Присутствие женщин бодрит его лучше лекарств. Едва кто-то из них входит в мастерскую, его лицо расцветает улыбкой.

1878 год с грехом пополам приближается к концу, когда однажды вечером, выйдя после сеанса из мастерской на улице Амстердам, Мане внезапно ощущает резкую боль в пояснице. Его ноги дрожат. Он падает на тротуар (Обычно, придерживаясь ошибочных сведений Теодора Дюре, который вообще был плохо осведомлен о болезни Мане, этот случай датируют осенью 1879 года.).

Спешно вызванный доктор Сиреде щадит художника. Он не решается произнести вслух название той страшной болезни, в диагнозе которой более не сомневается. Из милосердия скрывая от художника правду, доктор делает упор на нервном состоянии Мане, на напряженном и беспорядочном образе его жизни.

Но Мане узнает вскоре название своей болезни. Оцепенев от ужаса, он беспрестанно повторяет четыре коротких страшных слога: речь идет об "а-так-си-и". Мог ли он о таком думать! Подавленный, ищущий одиночества, чтобы как-то разобраться в своих мрачных мыслях, он вновь слышит последовавшие утром после карнавала нотации командира "Гавра и Гваделупы", его угрожающие предостережения относительно люэса в Рио-де-Жанейро. Укус змеи в бразильских джунглях - ах, если бы... Мане прислушивается к самому себе, листает книги по медицине. Проверим, не ошибка ли это? Но то, что он узнает, более чем очевидно. Могут ли у него оставаться сомнения? Не вызвана ли его атаксия той безумной ночью, когда он впервые познал любовь? Мане слышит голос своей судьбы.

Перед ним возникают танцоры и танцорки той фантасмагорической ночи, а за их блестящими от пота, трепещущими от возбуждения телами ему чудится тень отца, он прислушивается к бою часов Бернадота; ему видится также лицо друга, лицо Бодлера с лихорадочно блестящим, недвижным взором и искривленными губами, с которых слетает единственное слово: "Проклятье! Проклятье!"

Хорош этот щеголь, когда, опираясь на трость - он не может больше без нее обходиться, хотя это так его унижает, - прихрамывая, подымается к Мери Лоран. Мане изо всех сил старается теперь отогнать теснящиеся вокруг видения, противиться неотвратимому. Бунт детства, затем плавание, минута смятения... Нет! Он не может поверить в свою обреченность! Он выздоровеет. Он будет лечиться. Сиреде предписал ему душевые процедуры в гидротерапевтической клинике доктора Бени-Барда на улице Миромениль. Он принимает их и даже злоупотребляет ими. Он изо всех сил стремится к выздоровлению. Прислушиваясь к всяческим советам, спешит испробовать любое средство, которое ему называют. Он будет здоровым. Он так хочет. Повсюду ищет подтверждений своей вере. Бодрится. Щелкая по цилиндру, говорит: "Когда служители заведения Бени-Барда увидят, как я со смехом спускаюсь со ступенек бассейна, тогда я буду вне опасности, и это время не за горами".

Внешне его образ жизни не меняется. Он ожесточенно работает, стараясь этим поддержать свои надежды. 1 апреля 1879 года он смог наконец разместиться в собственной мастерской. Эта бесцветная мастерская, расположенная в глубине двора, не слишком для него подходяща, но что делать! Хоть и северная сторона, но света достаточно, а это главное. Мане в срок закончил тот двойной портрет, на котором представлена чета из предместья Сен-Оноре. Под названием "В оранжерее" он пошлет его во Дворец промышленности, присовокупив к нему одну из картин, написанных в Аржантейе, ту, что называется "В лодке", - он придирчиво изучил ее и нашел превосходной. Эта пленэрная живопись - лодка на фоне ярко-голубой воды, - неужели она шокирует жюри? Ну и пусть!

Он не прочь сейчас даже немножко подразнить жюри. Это ему полезно для здоровья. И потом Мане, не выставлявшийся в прошлогоднем Салоне по собственной воле, сегодня знает, что может твердо рассчитывать на поддержку газет и определенной части публики. Когда у тебя перебывало столько народу, не знать об этом просто невозможно. Налицо также нечто гораздо большее, неизмеримо большее: год от года Мане, регулярно освистываемый, регулярно терпящий провалы, как-то незаметно преобразил живопись этой второй половины века. Теодор Дюре имеет все основания утверждать, что если сравнить нынешние Салоны с прежними, то в глаза сразу бросится очевидность радикальных изменений "приемов, сюжетов, эстетики", Мане оказал влияние не только на свою "банду". Несомненно, что каким-то иным способом, может не столь явственно выраженным, но его пример достаточно реальным образом затронул и многих других художников. Молодые живописцы 1879 года уже не "видят" так, как "видели" их предшественники в 1859 году, когда Мане писал "Любителя абсента". Побежденный оказывается победителем. В Школе изящных искусств распевают куплет:

Тот, кто даровит,
Без наград сидит:
Как Курбе*, как Мане -
Эта жизнь гнусна вполне**.

^* Курбе умер в Швейцарии 30 декабря 1877 года.

^** Перевод В. Н. Прокофьева. - Прим. перев.

Некоторое время тому назад ученики Школы - целый класс - взбунтовались против навязываемой им системы обучения и потребовали отставки своего "патрона", обвиняя его в том, что он слишком "банален". Так ничего и не добившись, они распрощались с официальными метрами и попросили Мане открыть мастерскую, где он руководил бы их работой. Предложение - Мане отклонил его - весьма знаменательное.

Не менее знаменательно и то, что жюри сразу же приняло обе его работы. Знаменательна и похвала их в статье Альбера Вольфа, опубликованной при открытии Салона в газете "Le Figaro". Вольф позволяет себе немного уколоть художника, "этого цыгана живописи", но признает: "Неоспорим тот факт, что Мане имеет большое влияние на современность. Именно он нанес удар рутине; он указал путь, по которому можно следовать, он наметил художникам своего времени дорогу к природе". Столь образное толкование смешит Мане. Теперь при встрече с Вольфом он немедленно застывает и вытягивает руку жестом путевого обходчика.

Что ж! Быть может, теперь уже недалек тот день, когда ему - наконец-то! - дадут возможность занять подобающее место. И в часы душевного подъема ему случалось говорить близким: "Когда-нибудь мои картины будут осыпаны золотом; к несчастью, вы этого не увидите... Успех запаздывает, но он несомненен: мои картины попадут в Лувр".

Вся его энергия концентрируется сейчас на искусстве. Несмотря на физические мучения, его творческие возможности сохраняют свою силу; они будто защищают его, убеждают в том, что болезнь его не сломит. В апреле он написал одно письмо префекту департамента Сены и другое - президенту муниципального совета, изложив в них проекты росписей Зала заседаний перестраиваемой городской ратуши. "Написать серию композиций, изображающих "чрево Парижа", если воспользоваться уже привычным сегодня и хорошо передающим мою мысль словосочетанием, - людей, принадлежащих к различным корпорациям, в обычной для них обстановке - словом, общественную и коммерческую жизнь наших дней. Я показал бы Париж рынков, Париж железных дорог, портовый Париж, подземный Париж, Париж скачек и садов. На плафоне - своего рода галерею, где были бы изображены в соответствующей обстановке все современные деятели, которые в гражданственном отношении содействовали или содействуют ныне величию и процветанию Парижа". Ответом Мане не удостоили. Но не оказалась бы такая работа свыше его сил? И вообще не был ли весь этот проект чистой воды рисовкой, попыткой художника обмануть самого себя, свою болезнь? Расписывать стены, когда его утомляет даже станковая живопись, когда он может писать только сидя! Но Мане хочет верить, верить во что бы то ни стало. Он не дает себе отдыха и, если кисти падают из рук, хватается за пастельные карандаши.

Нанося на холст эту цветную пудру, он делает портреты женщин, наводняющих его мастерскую, посетительниц случайных и постоянных, дам полусвета вроде Вальтесс де ла Бинь, этой царицы дорогостоящих кокоток, чье парадное, украшенное бронзовой чеканкой ложе восславлено парижскими прожигателями жизни как "трон, алтарь" (Эта кровать находится сейчас в Музее декоративных искусств в Париже. Работая над "Нана", Золя вдохновлялся спальней Вальтесс де ла Бинь. Когда Дюма-сын обратился к ней за разрешением посмотреть эту спальню, "львица" ответила: "Дорогой метр, вам это не по средствам".), а почтовая бумага снабжена девизом "Ego" (Я (лат.).) под графской короной; или светских молодых девушек, вроде Изабеллы Лемонье, дочери ювелира, свояченицы Жоржа Шарпантье, издателя Золя. Ах, Изабелла, Изабелла, прелестное созданье! В своих холстах и пастелях Мане словно шепчет ей слова неясности, но это очаровательное дитя не слышит или не желает их слышать. "Изабелла с розой", "Изабелла с золотой булавкой", "Изабелла в белой косынке", "Изабелла в вечернем туалете"...

Сколько любви к жизни, красоте, всему тому, что радует взор и сердце, излучают произведения этого неизлечимо больного человека! Но не стоит заблуждаться: это звучит песнь человека, впитывающего в себя все с лихорадочной жадностью, человека, над которым нависла угроза. Ибо за веселостью Мане скрывается глухое, неотвязное беспокойство. Он не поправляется. Наоборот. Вот уже и правая нога временами теряет гибкость, "не слушается больше".

Мане никогда не принадлежал к числу художников, поглощенных чувством собственной исключительности, необычности того, что с ними происходит, не устающих вопрошать собственное лицо, пытаясь выведать у него какую-то тайну. Пока он изобразил самого себя только раз, к тому же несколько насмешливо, - когда он уходил из мастерской Кутюра. Но на протяжении последних недель он дважды с кистью в руках анализирует свое лицо, испытующе всматривается в свои исхудавшие черты, с поразительной душераздирающей правдивостью передает скрытую напряженность.

Совсем неподалеку от Парижа, в Бельвю, находится знаменитая гидротерапевтическая лечебница, оборудованная много лучше лечебницы на улице Миромениль. Мане убеждают провести там курс лечения. Он обещает последовать этому совету. Но прежде ему хотелось бы несколько продвинуть свои работы. Еще в июле 1879 года в известном ресторане папаши Латюиля, расположенном рядом с кафе Гербуа, он начал писать новую "сценку современной жизни": сидя за столиком, некий причесанный по последней моде хлыщ просит о чем-то молодую женщину, слушающую его сдержанно, не без некоторого недоверия. Страница жизни в солнечных, ясных красках. "Ну, сынок, тебя ждут в Салоне награды", - говорит Мане, положив последние мазки на холст и потирая руки.

Поглощенный работой над этим полотном, Мане неделю за неделей оттягивает отъезд в Бельвю. В конечном итоге он отправляется в лечебницу примерно в середине сентября.

Поселившись там вместе с Сюзанной, он беспрекословно подчиняется всему, что от него требуют, любому предписанию врачей. Пусть установленный режим строг - несколько раз в день массажи и душ, непременно короткие пешие прогулки, - лишь бы он был эффективен. Последние дни лета в этом году великолепны, Мане чувствует, что возвращается к жизни. Курс гидротерапии успокоил его издерганные нервы. Процедуры идут явно на пользу, самочувствие его становится гораздо лучше. Он радуется ничтожнейшему благоприятному признаку, в нем возрождается вера.

А тут еще приятный сюрприз: он встречает в Бельвю одну из своих почитательниц, оперную певицу Эмилию Амбр. С давних пор, говорит ему певица, ей нравятся его произведения и она всячески их отстаивает. В промежутках между лечебными процедурами возникают беседы, и вскоре отношения становятся дружескими. Певица - а ей вскоре предстоит турне в Соединенные Штаты - предлагает взять с собой какое-нибудь полотно художника, чтобы показать его американцам. Мане выбирает "Расстрел императора Максимилиана" (В декабре 1879 года это полотно выставлялось в Нью-Йорке, затем, в январе 1880-го, - в Бостоне. Несмотря на большую рекламу в прессе, результаты оказались ничтожными. Лишь немногие утруждали себя пойти посмотреть "известную картину известного живописца Эдуара Мане" - за день не более двадцати человек. В финансовом отношении операция была просто "катастрофической".).

Общество Эмилии Амбр развлекает Мане. Но с наступлением настоящей осени, пусть и чудесной в своем уборе цвета меди и золота, Мане заскучал. Деревенская тишина тяготит его. Он тоскует о своей парижской мастерской. Более, чем когда-либо, ему нужны шум, движение. Надо, однако, поправиться. Он очень надеется на лечение и будет продолжать его предельно долго, сколько сможет. Необходимо, чтобы в будущем он смог без ужаса и страшных предчувствий вызывать в памяти мучительно-близкий образ Бодлера, его лицо с искривленным ртом.

Душ, массажи, прогулки; душ, массажи, прогулки.

Мане не покидает надежда - "добрая надежда", - что лечебный режим окажет на него благое действие.

Вернувшись в Париж, Мане с удовольствием окунается в привычный для него мир. Лечение в Бельвю не исцелило его, но дало ему облегчение. Он с упоением погружается в работу.

Он договорился с Антоненом Прустом (будучи в 1876 году избран депутатом от Ниора, Пруст, следуя за Гамбеттой, делал блестящую политическую карьеру), что к следующему Салону напишет его портрет, и принимается за него с увлечением. Почти всю свою парламентскую деятельность Пруст посвящает вопросам, так или иначе связанным с искусством. Он верит в будущее живописи Мане, хочет добиться покупки одной из его картин для коллекции Люксембургского музея.

Преуспевающий, гордый своим положением и успехами у женщин - в Париже много сплетничают о его любовной связи с Рози-той Мори, балериной из Оперы, которой он покровительствует (ей двадцать три года, ему сорок семь), - Антонен Пруст с удовольствием играет роль "Алкивиада Республики". Мане испортил семь или восемь холстов, прежде чем ему удалось представить в соответствующем облике своего бывшего сотоварища по ателье Кутюра - перчатки, трость, цилиндр, фрак, цветок в бутоньерке. С головным убором он особенно намучился. "Цилиндр - вот что труднее всего нарисовать", - уверяет он.

Наконец как-то вечером он приблизился к завершению. "На этот раз готово; а как согласовано с фоном!.. Вот только рука в перчатке пока еще не закончена. Но тремя взмахами кисти - вот так, так и так - уж я ее оживлю". Что касается перчатки (Пруст держит ее в другой руке), то художник написал ее очень обобщенно и намерен так и оставить. "Прошу тебя, ни одного мазка больше!" - говорит Пруст Мане. Растроганный тем, что модель так хорошо его понимает, художник не может устоять перед искушением обнять друга. "У папаши Латюиля" и портрет Пруста. "Ха! - восклицает он. - Уж с этим-то я в Салоне не пропаду! Лишь бы только эти идиоты не вышвырнули меня за дверь!"

Но Мане напрасно беспокоится на этот счет. Уважение к его искусству растет. Сколько народу бывает у него порою во второй половине дня! Можно подумать, что находишься в кафе Тортони или в кафе Бад. Сюда регулярно приходят любители - приобрести картину или пастель. Мери Лоран, нежно привязанная к художнику, старается отвлечь его от мыслей о болезни и присылает к нему богатых коллекционеров. Один из них покупает у Мане картин на 4 тысячи франков. В общей сложности в этом, 1879 году - а он уже кончается - сумма, вырученная от продажи работ Мане, превышает 11 тысяч франков. Моделей у него предостаточно - это все люди его окружения. Портреты следуют один за другим: Розита Мори, кузен Жюль де Жуи, который время от времени наведывается в мастерскую, мадам Золя (Мадам Золя завещала свой выполненный в технике пастели портрет Лувру.), Джордж Мур ( Восхищавшийся портретами, написанными Мане, Мур остался не слишком доволен собственным изображением. "Он явился и стал требовать, чтобы я изменил то, подправил это, - рассказывал Мане. - Ничего я там переделывать не буду. Разве я виноват, что у Мура лицо цвета яичного желтка, а черты не отличаются правильностью? Нынче - и это просто бич времени - в наших физиономиях всегда норовят выявить симметрию. В природе нет симметрии. Никогда один глаз не будет походить на другой: они разные. У всех нос поставлен так или иначе криво, рот тоже всегда неправильных очертаний. Но попробуйте заставить понять это знатоков геометрии!"), молодой англоирландец, "батиньольский денди" с "зеленым лицом утопленника", он стал поэтом, но раньше тоже был художником и учился у Кабанеля, он обожает Мане так же, как и ненавидит - что немаловажно - свою родину; Клемансо и, конечно же, Изабелла Лемонье: "Изабелла с муфтой", "Изабелла сидящая", "Изабелла, держащая шляпку"...

В апреле 1879 года свояк Изабеллы Жорж Шарпантье начал издавать еженедельник "La Vie moderne". Одновременно неподалеку от редакции журнала, на Итальянском бульваре, 7, он основал галерею - задачи ее необычны: она будет заниматься тем, что ранее делалось лишь от случая к случаю - в галерее этой через равные промежутки времени будут устраиваться выставки, посвященные творчеству какого-нибудь одного художника; публика сможет знакомиться с ними совершенно свободно. Такое нововведение немедленно получает благосклонный прием парижан: каждый день галерею "La Vie moderne" посещает от двух до трех тысяч человек (Нововведению этому был предначертан неминуемый успех. "La Vie moderne" так его объясняла: "Сколько раз любители живописи признавались нам, что охотно посетили бы мастерскую того или иного художника, если бы их не смущала необходимость рекомендоваться покупателями или приходить туда с кем-то из общих знакомых. И вот теперь наша выставка как раз и станет таким ателье художника, на время переместившимся на Бульвар, расположившимся в зале, доступном каждому, куда любители смогут прийти в любое время, не испытывая при этом ровно никакой неловкости или опасений быть назойливыми".). Чести быть выставленными здесь уже удостоены Де Ниттис, а затем Ренуар (в журнале Шарпантье сотрудничает его брат Эдмон). К Мане также обращаются с просьбой показать его работы. Он с радостью соглашается.

Его выставка "Новые произведения Эдуара Мане" включает десять холстов маслом и пятнадцать пастелей; ее можно посещать в течение трех недель, непосредственно предшествующих открытию Салона 1880 года, - с 8 по 30 апреля.

Искусство Мане так долго вызывало недоброжелательность, разжигало страсти и, главное, самим фактом своего существования развенчивало живопись тех, кто цеплялся за окостеневшие традиции, что было бы совершенно невозможно предположить, будто враги его когда-нибудь сложат оружие. Признав Мане, они осудили бы себя, отреклись бы от тех усилий, на которые положили всю свою жизнь. Кто на это способен? И все-таки как изменилось общественное мнение за несколько лет. Достаточно почитать "La Vie moderne". Она, разумеется, в первую очередь заинтересована в успехе выставки Мане. И все-таки какой журналист осмелился бы прежде при каких бы то ни было обстоятельствах написать такую прославляющую художника статью, какую опубликовал 17 апреля Гюстав Гетши?

"В Париже, городе, как известно, беззаботном, найдется с десяток индивидуальностей - десять, не больше, - которые обладают редкой и славной привилегией привлекать к себе внимание, растрачиваемое обыкновенно на пустяки, способностью в зависимости от их желания заставлять парижан веселиться, волноваться, приходить в энтузиазм, негодовать, бежать куда-то, судачить о чем-то. Эдуар Мане - один из этих десяти... Но Мане, один из самых известных наших художников, как раз тот, кого знают очень мало. Долгое время слухи изображали его в виде, этакого "рапэна", заросшего бородой, длинноволосого, одетого предельно эксцентрично, в остроконечной шляпе с широкими полями, одной из тех шляп, в каких совершали революцию 1830 года. Но кто мог вообразить, что автор "Олимпии" одет так же, как г-н Дюбюф или как г-н Кабанель!.."

Статья выглядит будто бы реабилитацией. "Что за ловкач", - говорят о Мане. Нет, отвечает "La Vie moderne".

"Правда заключается в том, что Мане - человек, верящий в свое дело и упорный. Он верит в свою живопись, как верили в свою Делакруа, Милле и Курбе, как Вагнер верит в свою музыку, а Золя - в свой натурализм. Не такая уж безумная вера! И за те двадцать лет, что он обрабатывает свою ниву, обстоятельства определенным образом изменились. Я вижу, как на горизонте маячат новые молодые художники и публика аплодирует им, а ведь их талант сформирован школой Мане, и они в своих произведениях ежечасно извлекают пользу из его уроков, применяют его приемы... Люди, которые некогда давились от смеха перед его полотнами, а сегодня ловят себя на том, что созерцают их без тени ухмылки, утверждают, что с возрастом художник поумнел. Но, может быть, скорее сами они поумнели?"

Крайнее суждение? Тенденциозное? Ни в малой степени. Даже в недрах жюри Салона, без звука принявшего работы Мане, раздаются робкие голоса в защиту живописца. Они предлагают - не правда ли, невероятно? - присудить ему вторую медаль. Старики подскакивают от негодования - вторую медаль? Сделать Мане "художником вне конкурса", предоставив ему таким образом возможность выставлять в Салоне все, что взбредет ему в голову? Довольно и того, что их принудили допустить его во Дворец промышленности. В какое время приходится жить, о боже!

Отомстить! - отомстить, поместив произведения живописца как можно хуже: о! наверху, в простенке, рядом с дверью.

"Таков мой удел... Я принимаю это философски", - пишет Мане Прусту. В день открытия выставки в галерее "La Vie modernе" его глубоко потрясает следующая новость: умер Дюранти - а он не знал, что тот болен, - умер 9 апреля от абсцесса в клинике предместья Сен-Дени. Мане, который всегда был суеверным и стал еще более суеверным с тех пор, как его начал одолевать недуг, не может заставить себя отключиться от мыслей о смерти Дюранти, невезучего Дюранти, не очень талантливого Дюранти, проложившего своими романами и теоретическими работами путь Золя - последний великодушно, но тщетно пытался извлечь Дюранти из мрака неизвестности. Несмотря на то что Дюранти был ворчливым и агрессивным, "батиньольцы" очень о нем горюют. "Как странно, - говорит Мане, - всякий раз, когда при мне произносят имя бедняги Дюранти, мне кажется, я вижу, как он манит меня за собой".

Художник едва передвигается. Улучшение состояния, которому он радовался, наметившееся в Бельвю, оказалось недолгим. Резкие боли не исчезают, а появляются еще чаще, обостряются. Для Мане становится мучительным подниматься по лестнице, и доктор Сиреде вообще запрещает это делать. Его нервозность возрастает. Он раздражается по самому ничтожному поводу. Он не хочет, чтобы его жалели, бежит из дома, чтобы избавиться от забот жены и матери, выводящих его из себя. Его "недомогание" пройдет - что они, не понимают этого? Он почти постоянно живет в мастерской, где работает сверх сил, теша себя иллюзией, будто состояние его почти таково, как и прежде. И все же приступы депрессии порой подавляют его. Боли в пояснице вынуждают его немедленно лечь. "Калека! Скоро мне крышка!" Но стоит появиться Мери Лоран или Изабелле Лемонье, как он тотчас же встает на свои больные ноги и начинает любезничать.

Доктор Сиреде уговаривает его снова отправиться в Бельвю, начать более интенсивный и длительный курс лечения. Мане брюзжит, но все же с большой неохотой подчиняется. С конца мая он в Бельвю. Он уедет отсюда только в октябре или ноябре.

Теперь он живет не в лечебнице: это было бы слишком неудобно в течение такого большого - свыше пяти месяцев - срока. Эмилия Амбр, вернувшаяся из своего турне по Америке, снимает для него виллу на шоссе Гард, 41, расположенную на вершине холма, возвышающегося над Сеной.

Сеансы массажа, души возобновляются - по три раза в день, отнимая у Мане около полутора часов каждый. Деревенская скука снова угнетает художника. "Я живу словно устрица на солнце, если оно есть, и как можно больше времени провожу на воздухе; право, за городом хорошо только тогда, когда там не нужно жить постоянно", - пишет он Закари Астрюку 5 июня 1880 года.

Его всячески стараются развлечь. Сюзанна играет ему сонаты. Леон Коэлла, приезжающий в Бельвю в конце каждой недели, объясняет биржевые операции, которыми он увлечен. Ничего-то он не боится, этот вертопрах Леон! Недурно разбирающийся в финансовых сделках, втянувшийся в опасную и притягательную биржевую игру, он хотел бы ни больше ни меньше как (опять заговорила "сторона Фурнье"!) основать собственный банк.

Доводилось ли Мане испытывать угрызения совести при виде своего непризнанного сына, который так заботливо и преданно хлопочет возле него?.. Рио. Его сын. Жизнь была плохо начата. С первых шагов она опутала его своими тенетами. Но может ли человек убежать от самого себя? Дюранти не мог быть Золя. Наша жизнь обозначена бакенами, как морской фарватер. Наши поступки образуют единую цепь, и она в свою очередь сковывает нас.

Мане грустно бродит от скамейки к скамейке. "Я наказан, милая моя Мери, наказан так, как никогда в жизни, - пишет он своей прекрасной возлюбленной. - Впрочем, если все хорошо кончится, то сожалеть будет не о чем". Он беспрестанно с тоской думает о Париже, о своих друзьях. Он радуется визитам, слишком редким - по его собственному мнению, слишком частым - по мнению докторов; пользуется приездами женщин и юных девушек, пишет их среди зелени. Но кисть часто "не слушается", и он не заканчивает начатое. "Душа не лежит к работе, - признается он Мери Лоран, - но надеюсь, что это пройдет". Он пишет небольшие натюрморты - то грушу, то связку спаржи ("Связку спаржи" Мане продал Шарлю Эфрюсси, редактору "Gazette des Beaux-Arts". Он попросил за холст 800 франков. Эфрюсси заплатил 1000. Жест этот растрогал Мане. Он написал еще росток спаржи и отправил его Эфрюсси: "В Вашем пучке его недоставало". (Этот "Росток спаржи" в 1959 году вошел в собрание Лувра.)), а на другой день - лимон или дыню. Для него это отдых, такой же, как и работа в технике пастели.

Письма, которые Мане ежедневно отправляет своим знакомым - милой Мери Лоран, Антонену Прусту, Бракмону, Еве Гонсалес (вышедшей в прошлом году замуж за гравера Анри Герара), - письма эти он часто украшает очаровательными акварельками. В последнем Салоне Ева Гонсалес добилась большого успеха. "Какая досада, - пишет он ей, - что за Вас не поручился какой-нибудь Бонна или какой-нибудь Кабанель. Вы проявили излишнюю отвагу, а отвага, как и добродетель, редко вознаграждается".

В его памяти вновь и вновь возникает образ Изабеллы Лемонье.

"Раз уж Вы разрешили, - обращается он к молодой девушке, - я буду писать часто". И вот к ней уже летят письма, украшенные портретами и изображениями цветов, фруктов, флагов, вывешенных в день 14 июля, или воображаемым силуэтом Изабеллы в купальном костюме. Но напрасно ждет он хоть коротенького ответа. "Не буду больше писать, Вы мне совсем не отвечаете". И все же он не удержался: "Вы или очень заняты, или Вы очень злая. Однако у меня не хватает духу на Вас сердиться". Порою он испытывает уколы ревности. "Вас видели вечером на прогулке - с кем?.. Я не в состоянии объяснить Ваше молчание".

Эти послания состоят чаще всего из нескольких строк, нескольких слов. "Крохотное мимолетное приветствие. Я хотел бы получать такие каждое утро, когда приходит почта. По-моему, Вы любите своих друзей меньше, чем я". Под рисунком, изображающим расколотые зернышки миндаля, он просто пишет: "Philippine!" (Игра в фанты (франц.); amandes Philippines (франц.) - двойные зернышки миндаля. Мане намекает на распространенную во Франции игру: когда в расколотом миндале попадаются двойные зернышки, их съедают двое - он и она, загадав желание: у того, кто на следующее утро скажет первым "Philippine", оно исполнится. - Прим. перев.) В сезон сбора слив изображает акварелью одну из них, а внизу пишет:

Дарю Изабель
Сливу мирабель.
Хоть прекрасна мирабель,
Но прекрасней - Изабель.

Так Мане обманывает страдания и скуку. Жизнь продолжается. Никогда женщины не были так красивы; женщины и цветы.

Несмотря на некоторое изменение, его самочувствие оставляет желать лучшего. Мане с трудом передвигается, опираясь на трость. Счастье еще, когда его не мучают острые атаксические боли. Его раздражают санитары Бельвю, он называет их "мужланами", которым "следовало бы поучиться искусству делать душ у доктора Бени-Барда". Он едва переносит лечебные процедуры; по его словам, это "жесточайшее наказание".

Наказание, но с благотворными результатами. К концу лета состояние Мане несколько улучшается. И хотя ему надоели и загородное житье, и гидротерапия, и Бельвю и он провозглашает десятки раз возникавшее желание бросить все это, уедет он только с наступлением плохой погоды.

Мане возвращается домой 2 ноября. Он бесконечно счастлив, что снова может каждый день болтать с друзьями - Малларме, Антоненом Прустом, Шабрие, Закари Астрюком, и ему начинает казаться, будто он оживает. Это Париж помогает ему. Париж довершает то, что начал Бельвю. Боли уменьшаются. По вечерам он даже иногда выезжает, наведывается в Фоли-Бержер или кафешантаны на Елисейских полях. Осень эта - его весна. Лицо светится, но в его белокурых волосах и бороде появляются первые седые пряди.

К Салону 1881 года у него нет ничего готового. Пустяки! Он сделал еще одну серию пастельных портретов; но он стремится к более значительным вещам, его неотступно занимает мысль о двух картинах маслом. Первая - портрет охотника на львов Пертюизе. Мане знаком с Пертюизе не первый год; необыкновенные приключения в Африке принесли этому человеку известность, и завсегдатаи Бульваров хорошо знают его толстую, обрамленную густыми бакенбардами физиономию. Мане просит Пертюизе позировать в саду его дома, расположенном в пассаже Элизе-де-Боз-Ар, возле бульвара Клиши. Начатое в ноябре полотно отмечено подлинными живописными достоинствами, но есть в нем и элемент причудливости: неподвижно застыв среди монмартрских деревьев, охотник на диких зверей с ружьем в руке опустился на одно колено; позади распростерта туша якобы только что убитого льва - обыкновенная шкура послужила для него натурой, и это нетрудно заметить. Забавное полотно. Еще ни разу Мане не выказывал с большей беспечностью и даже наивностью, что в живописи его увлекает только живопись, а не сюжет. Или, может быть, его подвела болезнь, в которой он так неохотно признается, любой ценой стараясь выглядеть здоровым...

Уже с июля, когда была объявлена амнистия осужденным коммунарам, Мане обдумывает вторую, и весьма дерзкую, картину - дерзость ее обусловлена самим объектом изображения. Полемисту Рошфору, осужденному и сосланному в Новую Каледонию за некоторые статьи, опубликованные в 1871 году, спустя четыре месяца удалось бежать с каторги: вместе с товарищами по заключению он спасся в китобойной шлюпке. Возвратившись в июле 1880 года во Францию, он немедленно начинает выпускать новую газету - "L'Intransigeant" ("Непримиримый") - и обрушивает на читателей - число их тут же достигло 200 тысяч - весь пыл человека, "который умеет смеяться, который умеет драться, который умеет жертвовать собой, который умеет ненавидеть" (По словам Эдмона Базена.). Его либо любят, либо не выносят; его боятся. Мане намерен изобразить сцену побега с каторги (побег этот в свое время наделал много шума) - китобойная шлюпка среди моря, в ней беглецы. Мане часто говорит о своем замысле: "Сенсационная картина".

Рошфор не относится к тем, кто ценит произведения живописца. Согласится ли он позировать? Дебутен ведет переговоры со своим двоюродным братом и получает его согласие. Мане тут же приступает к работе. После одного или двух подготовительных этюдов он переносит "Побег" на первый холст, затем на другой. Но результат его разочаровывает. Разумно соразмерив свои возможности, он оставляет первоначальные намерения и решает ограничиться портретом памфлетиста, чей образ в конечном счете великолепно удался: развевающиеся волосы, сверкающий взгляд, задорная козлиная бородка (Портрет Рошфора находится сейчас в музее Гамбурга.).

В то время как Мане бьется над "Побегом", в художественной жизни Парижа происходит важное событие: правительство приняло решение отказаться от прерогатив в области изящных искусств; Салон перестает быть официальным учреждением. Ранее ведавшее им государство передает свою миссию в "свободное и полное" распоряжение самих художников, а практически всех тех живописцев, скульпторов, архитекторов и граверов, кто хотя бы однажды выставлялся в Салоне. В январе 1881 года эти последние создают общество, возложившее на себя функции, так долго принадлежавшие государству.

Результаты этих революционных реформ сказались незамедлительно. Выбор жюри свидетельствует, что число академиков сильно поредело. Молодые художники куда более независимого образа мыслей, чем их старшие коллеги, добиваются определенного количества мест в жюри. "Желая испробовать свои силы" (По словам Теодора Дюре.), они на первых же заседаниях составляют нечто вроде заговора в пользу Мане и начинают сражение за него. Ему всегда отказывали в медали, что ж, они попытаются добиться ее. Самые отчаянные поговаривают о медали первой степени и о представлении Мане к ордену Почетного легиона. Не слишком ли это? Пожалуй - и они отступают. Медали второй степени будет достаточно: в конце концов, главное, чтобы Мане стал художником "вне конкурса".

Битва будет жаркой. И коль скоро ведутся эти тайные совещания, вечные противники живописца со своей стороны строят планы, как добиться, чтобы полотна Мане опять были отвергнуты. Когда жюри рассматривает присланные картины, то, как только дело доходит до работ Мане, вновь раздаются возмущенные крики или насмешки. "Рошфор" - это политический вызов; "Пертюизе" - шутовская выходка. Но, к величайшему изумлению противников Мане, один из них, да к тому же самый выдающийся, сам президент жюри Кабанель, обрывает недовольных. "Господа, - говорит он, показывая на Пертюизе, - среди нас едва ли найдется четыре человека, кто смог бы написать такую голову!" Картины Мане приняты. И все же Кабанель предпочтет не голосовать за награду Мане. Требуемое большинство должно составить 17 голосов. В какой-то момент сторонники Мане думают, что проиграли; они набирают только 15 голосов. Но упорствуют, оказывают давление на колеблющихся, на людей, в принципе расположенных к Мане, но выражающих недовольство тем, что он осмелился написать портрет Рошфора; в конце концов требуемые 17 голосов собраны. Отныне на рамах картин Мане в Салоне будет написано "В. К." - "вне конкурса".

Газетчики воспримут это событие как нечто гротескное - удостоившись такой чести лишь в сорок девять лет, Мане делит ее с сотнями и сотнями других художников, награжденных медалями еще в молодости. "Г-н Мане явно куда выше всех этих жалких отличий, - пишет один из них... - Вторую медаль за то, что он оказал огромное влияние на свое время! Не находите ли вы это несколько мелочным?"

Но эту дань почета, такую запоздалую и такую ничтожную, сам Мане принимает с детской радостью.

Прихрамывая, он отправляется благодарить одного за другим проголосовавших за него семнадцать членов жюри. И начинает новый холст, который называет "Весна": на фоне рододендронов портрет актрисы, "бабочки Бульваров" (По словам Табарана.) Жанны де Марси, излучающий юность, красоту, элегантность; в руке раскрытый зонтик, шляпка, украшенная маргаритками и розами, завязана под подбородком черными лентами.

"Вне конкурса". Сердце Мане напоено солнцем.

Он сам выбирал для своей модели платье и шляпку. Когда он, опираясь на трость, стоял в комнате модистки и ему пододвинули стул, он бурно запротестовал: "Нечего мне с ним делать! Я же не калека". А возвращаясь, сказал сопровождавшему его Прусту: "Делать из меня несчастного инвалида - и это в присутствии прелестных женщин!"