(Кастальская Н. А.) Крымов

Николай Петрович Крымов был особой породы: породы "львов". Крупный, высокий, с огромными и мягкими руками, сильный, "убийственно" остроумный, с рокочущим басом и тонким юмором.

Как Станиславский, Шаляпин, Леонидов, Маяковский и многие большущие и талантливейшие русские люди, он был на редкость целостным. Его духовная и физическая стать сливались воедино.

Первый раз, в молодости, я мельком встретила Крымова у общих друзей - веселого, чуть хмельного, в шубе нараспашку, с отчаянными синими глазами, где сверкало озорство. Мне он тогда, по молодости лет, показался "шикарным барином".

Ближе узнала я Николая Петровича лет через двадцать пять, когда жила летом в Тарусе, году в тридцать седьмом. Был он очень добр. Соседи приходили к нему за помощью. Приходили с больными ногами, руками; он делал массаж, заставлял парить ноги, давал лекарства... Его уважали и любили в Тарусе - за простоту. Приходили и покалякать; он ценил и понимал хорошую русскую речь и говорил с людьми на простом и доходчивом языке, даже о живописи.

Иной раз спрашивал мнение о своем этюде у проходящего крестьянина, если тот чем-то ему понравился, и поступал по неожиданному совету, когда попадало в точку. Он сам мне об этом рассказывал.

Не шибко уважал "специалистов", умничающих и "понимающих".

Людей он понимал и ценил строго, по достоинству.

Живопись была его воздухом и подвигом. В старости, после перелома бедра, еле передвигаясь на костыле, он, невзирая на нескончаемую боль, умудрялся в полусогнутом состоянии, подпираясь этюдным стульчиком, писать по многу часов подряд...

А в молодости, рассказывал Николай Петрович, критикуя свою собственную живопись, однажды сидел он под дождем, на болотце, весь мокрый и искусанный комарами, и за полтора часа сделал отличную вещь, которой сам был доволен.

"Разве это живопись?" - сказал он, показав на то, что писал сейчас.

Природу знал, как деревенский житель. В августе, по мухам-кусачкам определял погоду на послезавтра; по движению облаков, по ветру знал, что завтра будет дождь... По-детски сердился, когда погода мешала работе над этюдом. Сидя у мольберта на балконе, с шарденовским зеленым козырьком на лбу, чертыхался на серые облака и прячущееся солнце... Писал с пяти-шести утра, когда день обещал быть светлым и ясным. Он любил утро...

Был бескорыстным педагогом; общаясь с людьми, он требовал зрительной наблюдательности: почему, мол, белая слега на фоне неба делается темной? Если собеседник видел это, Николай Петрович радовался. Паломничество художников к нему в Тарусе сделалось традицией. Хотя и ворчал на посетителей, но тут же увлеченно объяснял часами, как надо видеть.

Его фигура за садовым столиком в белой шапочке и черном холщовом пиджачке сама являлась интереснейшим предметом живописи. Поражаюсь, как это его не написали? (Вероятно, не соглашался позировать?) Когда, в пятидесятых годах, в Тарусе, он, в длинной холщовой блузе, неизменной белой шапочке и меховых сапогах, сидел в плетеном кресле и, чуть улыбаясь, внимательно слушал гостя, я всегда им любовалась. Вот это "портрет"!

Крупное лицо с черными тяжелыми бровями, седая голова правильной формы, большущие светлые глаза, прямо как объектив, разоблачающе на вас глядящие, большой, приоткрытый по-старчески и по-детски рот, любопытное лицо художника. Как прозрачная живопись на просвечивающем холсте - сероватые и охристые тона, с редкими темными ударами - выразительные руки на подлокотнике. Так виделся его портрет "не художнику".

Речь прерывал иной раз "серьезной" шуткой, желая вывести собеседника "на чистую воду" и посмотреть, что получится... Бывал иногда ребячески весел. В минуту хорошего расположения неожиданно пускал бархатным piano какую-нибудь музыкальную фразу, вроде "О поле, поле, кто тебя усеял..." Мог хохотнуть от души. Лет в пятьдесят начал разыгрывать дряхлую старость и - талантливо. Что называется, любил "почудачить"...

О встречах с людьми Николай Петрович рассказывал живописно, ярко.

Например, о плавании по Волге с Шаляпиным и молодым Мамонтовым на барже, вечерами, с костром, с "питием", ухой и... шаляпинским пением. Рассказывал, как затихала Волга, замирала звонкая волжская брань, и леса, и берега, и люди на реке слушали это великолепное пение, и ему отвечало эхо. А по окончании - призывы и крики издалека: "Пой, Федор Иваныч! Пой!..." с раскатом по реке. Волгари знали Шаляпина.

Будучи гимназисткой, я в первый раз увидела крымовскую картинку маслом: это была первая "Крыша" - зима, розово-голубая, с трубой, пышным снегом и кошачьими следочками. Москва, намек на весну. И до чего же здорово! Позже, в Тарусе, Николай Петрович говорил, что эта "крыша" сразу его выдвинула, и с тех пор о нем заговорили и "записали". Сразу он стал- Крымов. Ему было, кажется, двадцать три года.

Живопись была его жизнью, мышлением, потребностью. Он воевал с ней, как с близким существом, любил и проклинал ее и никогда от нее не уходил. Все его возрасты в ней отпечатаны: раннее, обобщенное, бурное искусство, например, "Ветреный день" (или "Бык"). Потом - умиротворенные пейзажи, где наша природа становилась лиричной.

Помню небольшую картинку раннего периода, кажется "В полдень на дороге". Слева, против солнца, прохладная дубовая куща, внизу стелется розовая дорога, голубоватый клуб пыли, июньское пышное облако, рыжая коровка и впереди - идущий мальчик. Впечатление "русской античности", вечности. Другого слова и не подберешь. Так это лаконично и уравновешенно.

А на выставке - кажется, перед войной 1914 года - появилась серия пейзажей в духе лукутинских подносов, то есть как бы идеализированный концентрат русской деревни: избы, кудрявые деревья, озерки, мостики, утки - по памяти и воображению. Уютные, как в старых альбомах пушкинских времен.

Насколько я знаю, это увлечение скоро кончилось, и позже пришла мудрость.

Позже рождались умудренные живописным познанием пейзажи - звенигородские и тарусские, где до боли понятна, душевно близка наша природа. Каждая вещь носит глубокое ощущение художника, преображающего мир любовью к изображаемому. Например, "Улица в Тарусе" - полдень, слева поднимающийся ряд домиков и заборов, спереди трава и небольшой пригорок, а поперек картины розоватая неровная полоса, почти посередине. Я сказала Николаю Петровичу, что она режет композицию. Он ответил: "Это дорога, так было!" Я еще раз вгляделась и поняла, что именно эта полоса и определяла характер пейзажа...

Показывая эту картину, Николай Петрович сказал: - Посмотрите, как сделана зеленая лужайка. Киноварь и охра, и сиреневое, и коричневое, и голубое. Видите?

Несмотря на скромность сюжета, некоторые тарусские пейзажи хотелось вместо "Улица в Тарусе" назвать - "Сказание о Тарусе", - они звучат, как эпос.

В каждой вещи покоится свой, раскрытый творческим видением мир: Ока, леса, закат; близкие домишки и дальние воздушные горизонты; свет и сияние неба.

Крымов был поистине музыкален в своей живописи. Острое наблюдение живописца создает тонально цельную мелодию кусочка природы; например, светящаяся против солнца листва, а с горы - прозрачно зеленая вода, на берегу два женских тела - цвета глины. Вся картина наполнена зеленоватым воздухом и пахнет листьями и водой.

Николай Петрович, по-моему, сам был законченным эстетическим явлением, если можно так выразиться. В нем сочетались самые неожиданные и детские капризы и "фокусы", шутки и гнев - и все, как подземные струйки, вело к источнику - искусству, все было продиктовано страстной требовательностью живописного познания и, прежде всего, требовательностью к себе.

В живописи Крымов был поэт. Однажды он сурово сказал: "По-настоящему я люблю только живопись". Чтил Левитана.

Как-то Николай Петрович показал небольшой рисунок тончайшим, как граверная игла, карандашом. На нем была рука, держащая двумя пальцами цветок мака. Все морщинки и складочки недораспустившегося цветка были безошибочно воспроизведены, как у придирчивого ботаника. Но... цветок был таинствен и притягателен. - "Кто это, по-вашему? Врубель! Это - чудо. Не наглядишься".

О врубелевской "Русалке" он сказал: "Вы думаете, это из головы? Нет! Врубель был ночью в лесу, после дождя; была луна, и он видел, как на огромной паутине блестят капли дождя. Оттуда и "Русалка". Только - природа!"

В быту был сатирик; любил смущать собеседника, смешным словом разил наповал. Сравнения у него были неожиданные и бьющие в цель. Его побаивались - за меткий язык и строгость суждений... Но кто его любил - любил до конца.

Уходят от нас большие и скромные люди-творцы, но навсегда остается их живое искусство.