(Малышев П. И.) Крымов Н. П. - педагог

Очень трудно сейчас вспоминать то, что происходило двадцать пять лет тому назад, но свежи воспоминания о Николае Петровиче Крымове, свежи воспоминания о годах учебы у него и о тех днях, когда по окончании техникума мы продолжали посещать его. Все это останется незабвенным на всю мою жизнь.

Постараюсь быть точным, приводя все факты так, как они были, сохраняя все выражения Николая Петровича, сказанные им во время частных бесед и на занятиях в мастерской училища.

1934 год был годом необычайным для группы учащихся Изотехникума памяти 1905 года. В этом году пришел в училище Николай Петрович Крымов.

До этого момента я не был знаком с ним. Посещая выставки, я видел среди картин, пейзажей, портретов и натюрмортов небольшие картины-пейзажи Крымова в простых рамах, иногда просто в окантовках. Они привлекали меня своей очаровательной простотой, душевностью и удивительной гармоничностью.

Николай Петрович обладал очень значительной, пожалуй, больше артистической внешностью. В манере держаться просто проскальзывал оттенок элегантности. Его фигура внушала уважение, которое вскоре вылилось с нашей стороны в теплое и сердечное отношение к нему.

Сочетая в себе качества большого художника и первоклассного живописца, Николай Петрович был, кроме того, еще обаятельным и остроумным человеком, очень чутким и требовательным педагогом. Все это я узнал уже после.

Первое мое знакомство с Николаем Петровичем произошло в стенах Изотехникума памяти 1905 года, так как я попал в его группу. Слов нет, что перед приходом Крымова в училище, как среди учащихся, так и среди педагогов, лево настроенных, возникли всякого рода разговоры и предположения: кто говорил, что вот, мол, придет гроза, что он всех вас разнесет, что он заставит вас начинать все сначала, а мы' уже, слава богу, были студентами 4 курса, как говорится, сами с усами, на больших холстах писали обнаженную модель. Словом, проходили программу. А тут надвигалось что-то новое.

"Корифеи" формализма в училище из кожи лезли вон, стараясь создать ложное впечатление о Крымове. Каждый из них внес в это свою лепту. Сказано всего было много.

Итак, в связи с приходом Николая Петровича мнения были весьма разноречивы. Страху на нас нагнали изрядно. Естественно, и реагировали мы на все это поразному: кто притих, кто был настроен воинственно, а кто занял выжидательную позицию, посмотрим, мол, что будет дальше. Большинству было ясно одно, что придет незаурядная личность и поставит все на свои места. Так оно и получилось.

Помню, в аудиторию вошел высокий, чуть сутуловатый человек, с седой головой и крупными чертами лица. Из-под густых бровей смотрели добрые и умные глаза. Он не был суров и не был нарочито строг, он был прост и спокоен. На нем было осеннее черное пальто, под пальто коричневый пиджак свободного покроя и чесучовая с большим широким воротом косоворотка. Одет он был просто и хорошо - это сразу бросилось в глаза. Сразу же бросилось в глаза и другое, что при всем этом простом и добром виде нам, ученикам, держать себя нужно было сдержанно и с уважением. Тут нужно заниматься делом. Тут не пошалишь. Верхоглядство и валяние дурака, как подчас было раньше, тут не пройдет.

Если раньше мы вступали с педагогами в какие-то рассуждения, обоснованные и необоснованные, то с приходом Николая Петровича необходимость в этом отпала, потому что он сам предупреждал все могущие возникнуть вопросы и неясности. Да никому и в голову не приходило делать это, так как Николай Петрович говорил ясно и вразумительно.

Когда он пришел, увидел наши работы и сказал, что никто из нас писать не умеет, мы приняли это, как факт, против которого немыслимо спорить, потому что это было сказано просто и убедительно, без всякого намерения нас обидеть. Наоборот, в его голосе звучали нотки участия и желания скорейшего оказания нам помощи, в которой, как мы убедились, все очень и очень нуждались.

"Вам всем нужно ставить глаз, - сказал Николай Петрович. - Без правильно поставленного глаза у вас ничего не выйдет, писать вы не умеете", - твердо и решительно заявил он. Мы так и разинули рты. - А как же наши обнаженные модели? - "Все на свалку", - спокойно сказал Николай Петрович. Кто-то громко хихикнул! Аудитория замерла... Николай Петрович посмотрел в ту сторону... И так улыбнулся, что всем стало хорошо и легко. Мастерская приняла сразу какой-то торжественно-деловой вид. Крымов буквально с первого дня завладел всеми нами так, как завладевает людьми человек, обладающий большим внутренним обаянием. В нем не было маститой высокомерности, которая создает между людьми непроходимое расстояние; не было душевного холода, переходящего иногда в пренебрежение; не было и панибратской снисходительности, которой стараются завоевать симпатии. Мы почувствовали в нем теплое и дружеское отношение к нам, как к людям, как к начинающим художникам. Завладел он нами еще и потому, что тот или другой ученик, который до прихода Николая Петровича не верил в себя, путаясь в противоречиях, созданных "теориями" малоквалифицированных педагогов, терялся и робел перед холстом и натурой, при Крымове обретал уверенность и равновесие. В классе создалась атмосфера взаимного уважения, атмосфера дружного, делового коллектива.

Одну из первых задач Николай Петрович поставил очень интересно. Он попросил изготовить из фанеры как бы гармошку, или, вернее, маленькую ширму, но с большим количеством створок. Каждую створку раскрасили ровно пополам разными цветами, теплыми и холодными. С одной стороны эту ширму осветили электрической лампой, а с другой ее освещал дневной свет из окна. Нужно было решить, как менялись цвета в условиях дневного и искусственного освещения. Белый цвет, освещенный искусственным светом, равнялся по тону с желтым, который находился в условиях дневного освещения, только был теплее.

Было очень трудно это решить, но все старались изо всех сил и сзадачей в основном справились правильно.

Для нас эти постановки и метод преподавания были так новы и необычны, что после рабочего дня с нетерпением ждали следующего и с упоением принимались за работу. Николай Петрович, видя это, был доволен и радовался нашему успеху.

"Первый номер", - говорил Николай Петрович, глядя на лучшую работу. Но было иногда и так, что Крымов подходил к ученику и шепотком говорил: "Для того, чтобы у вас не снизили стипендию, ставлю отметку "хорошо". А так ставлю "неуд". Встаньте рядом с сильным и смотрите, как делает он. Не стесняйтесь. В учебе все методы хороши. Важно понять!"

Помню еще одну задачу, поставленную Крымовым, также с двойным освещением: в мастерской входная дверь заканчивалась наверху стеклянной рамой. Туда для общего удобства, чтобы всем было видно, Николай Петрович поставил натюрморт, состоящий из хозяйственной сумки и решета. Сумку он положил на притолоку, а решето поставил ребром к стене. За стеклом в коридоре (куда выходила дверь) горела электрическая лампочка и слабо освещала натюрморт, который в свою очередь отражался в стекле.

"Не удивляйтесь, что все так высоко. Высота не играет роли, это чтобы всем было видно. Напишите этот натюрморт. Так может быть в жизни. Представьте себе, что окно в кухне выходит в темный коридор и на окне лежат кухонные предметы. Обратите внимание на строжайший рисунок, так как сумка лежит в ракурсе (Николай Петрович говорил не ракурс, а ракурс). Ее дно широкое и обращено к вам, а там дальше она сложилась бортами вместе. Правильно нарисуете, тогда получится". После, подходя к одному из учеников, он сказал, смеясь: "Вы что это вместо сумки кита нарисовали. Киты так высоко не забираются. Киты плавают в океане. А представляете себе, какое должно быть в сравнении с китом решето? Грандиозное. Нет, так не бывает. Надо все нарисовать точно. А то вот такие казусы и бывают".

Николай Петрович не любил, когда кто-нибудь начинал говорить "сложно" или употреблять непонятные иностранные слова. Он сам говорил просто и требовал этого от учеников, поэтому, когда он обращался к кому-либо в процессе занятий и просил выжать на палитру красок, то говорил: "Дайте сюда рыжую краску, синюю и черную".

Не случайно, что после первых занятий к нам в мастерскую начали заглядывать сначала по одному, а после уже целыми группами ученики других мастерских с явно одобрительными репликами и лестными замечаниями по поводу серьезности школы и целеустремленности установок.

Мастерская взяла верный курс, и Николай Петрович стал нашим добрым другом и учителем.

Не суждено было свершиться тем предсказаниям, которыми нас пугали. Мы сразу отмыли все наши старые большие холсты и поняли, что да, действительно, начинать нужно все сначала, и как нам посчастливилось, что мы попали в хорошие сильные руки. Внутренне мы все были довольны.

Николай Петрович умел зажигать в нас любовь к работе, умел рассказать, поставить нас на ноги и открыть широкие горизонты возможностей работы с натуры. Он уважал и утверждал в каждом из нас художника. Так шли месяцы целеустремленной и плодотворной работы в классах, и в каждой постановке Николай Петрович раскрывал нам все новые и новые законы, без которых нет и не может быть правдивой и серьезной реалистической живописи. Задачи ставились с такой остротой, что они на практике убеждали нас в правоте теоретических установок Крымова.

Что же все-таки произошло в нашем сознании и почему мы все сразу уверовали в то, что нам говорил Крымов, а говорил он много. Почему мы безоговорочно приняли все его наставления и каждый, посвоему переработав все сказанное им, начал с успехом применять их в своей работе.

Если посмотреть беглым взглядом на то, что нас окружало в то время, можно было сделать вывод: педагогический состав за некоторым исключением был очень слабый. Выставки того времени зачастую носили формалистический характер. Литература по искусству изобиловала неубедительными именами и стояла на весьма шатких позициях. Все эти выступления носили какой-то хаотический характер. Эта обстановка ложилась на нас тяжелым и непонятным грузом.

По выставкам, в студиях, да и в стенах училища шныряли какие-то люди, с видом знатоков отвергали все, утверждая свое заумно дилетантское кредо, причем говорили много, напыщенно и малоубедительно. Во всем их поведении чувствовались фальшь и фанфаронство. Один оставлял впечатление наглого человека, другой казался чрезмерным святошей. Всему этому не верилось и хотелось чего-то другого, ясного, твердого и убедительного. Верилось в то, что где-то есть люди, которые со знанием дела могут ясно, без путаных формулировок просто сказать, что черное есть черное, а белое есть белое. Без елейного сюсюкания сказать: да или нет.

Если так можно выразиться, нужен был врач, способный точно поставить диагноз болезни. Таким врачом оказался Крымов. Образно выражаясь, мы болели все, но недуги были разные, так как в воздухе носились разные "бациллы", отравляющие наши наивные натуры. По этому поводу Николай Петрович говорил: "Все вы больные, а я ваш врач. Я должен знать болезнь каждого из вас и давать, соответственно вашей болезни, лекарство, кому касторку, а кому вспрыснуть камфору. Если я вам буду давать одинаковые лекарства, то некоторые больные могут умереть, а за это врачей судят".

По молодости лет каждый из нас увлекался, кто кем - кто Дереном, кто Вандонгеном, кто Матиссом, кто Сезанном, в результате чего все проходили мимо натуры, мимо всего того, что нас окружало.

Вот тут-то и сказалось твердое и правильное руководство Крымова. От дилетантского и поверхностного взгляда на задачи искусства, и живописи в частности, нужно было повернуть нас на правильное русло понимания окружающей нас природы и средств ее выражения. Вот тут-то и произошел перелом, подуло свежим воздухом, очистившим душную, тяжелую и непонятную атмосферу, в которой мы находились благодаря своей неопытности и юношеской доверчивости. Мы теряли так много драгоценного времени на всякого рода увлечения, вместо того, чтобы беречь его для действительно полезного и нужного дела. "Мой метод, - говорил Николай Петрович, - заключается в том, чтобы дать вам возможность успеть сделать хорошего для искусства своей страны больше, чем вы успели бы сделать это к тому времени, когда у вас вырастет борода. Я хочу сократить вам путь долгих и тяжелых исканий..."

Безусловно, Крымов был прав. Его знания законов природы, необходимые в работе художника, поражали нас своей простотой и той необходимостью, без которой нет и не может быть настоящего и большого искусства. Он никогда не говорил "просто так". Все то, что говорилось Крымовым, подтверждалось делом. Никаких загадок. Никаких неопределенных слов. Все было предельно ясно, точно и проверено опытом. Николай Петрович терпеливо держал каждого из нас "на диете", и вскоре "лечение" начало давать свои результаты. Начали, как говорится, прорезываться голоса.

Николай Петрович на занятия ходил аккуратно, не пропуская своих дней, и эти дни были для нас особенными. Он был очень внимательный и очень требовательный педагог: "Любите природу, изучайте ее. Пишите то, что вы понастоящему любите. Никогда не фальшивьте. Будьте правдивы, ибо красота в правде..."

Он требовал этого во всем: в живописи, в поведении и в отношениях друг к другу. И как бывал он доволен, когда у ученика удавалась работа. Он подходил сзади и густым приятным баритоном говорил, как бы по секрету, но так, чтобы слышали все: "Поздравляю! Первый номер". Затем, обращаясь ко всей аудитории, радостно вопрошал: "Видали?" На него было особенно приятно смотреть в этот момент. Он радовался успеху ученика, как своему собственному. Так мог вести себя только человек, понастоящему любящий искусство, человек большой души, понимающий тонкость в человеческих отношениях сильного к слабому. Была у него искренняя и настоящая радость за успех молодого живописца.

При другой, более сложной ситуации, когда ученик путался и не знал, что делать, Николай Петрович также подходил сзади, просил кисть, вставал на место ученика и говорил, чтобы тот ему указывал, что нужно писать и как он все это себе представляет.

"Ну вот, вы же видите и видите верно. Ведь это вы написали, а я только водил кистью. Вот так, как вы мне говорили, так и пишите. Берите верный цвет и тон и кладите его на верное место. Вот и все". Этот, по-моему, правильный метод заставлял ученика встряхнуться и как-то активнее воспринимать видимое. И, действительно, эффект получался разительный. Все приходило в порядок, форма лепилась, решаемая светоносным цветом, получалась живописная среда.

"Проверяйте рисунок по вертикалу и горизонталу. Все время сравнивайте отношения. Старайтесь верно определить общее состояние. Предмет у окна будет выглядеть иначе, чем тогда, когда вы его перенесете в темный угол. Пишите среду, в которой находится предмет. Свет определяет цвет и форму предмета. Один и тот же цвет предмета выглядит иначе в зависимости от той среды, в которой он находится. Рефлекс на предмете никогда не будет светлее самой освещенной точки этого предмета. Это грамота, которой вы должны овладеть, она должна войти в привычку, которую вы никогда не должны забыть".

Как все просто, определенно и правдиво! До этого мы слышали только какие-то предположения, основанные на догадках. А все, что говорил Николай Петрович, было весомым, убедительным и авторитетным.

Разъезжались на летние каникулы, кто куда. Работали все лето, стараясь внимательно изучать природу. Количество этюдов резко сократилось. Если раньше один перед другим до смешного хвастались наибольшим количеством привезенных этюдов, то при Крымове это стало не популярным. Привозили по 5-6 проработанных этюдов и чувствовали, что это принесло пользу и пользу большую. Если раньше хвастали еще и тем, что вот, мол, как сделал под Дерена или Сезанна, то теперь начали обсуждать, удалось ли изобразить состояние солнечного или серого дня, чем отличается утро от вечера или чем отличаются тени в солнечный день от общего состояния серого дня. Вставал вопрос правдивого изображения натуры.

На просмотрах Николай Петрович делал критические замечания. Ни одна мельчайшая деталь в работе от него не ускользала.

"Если вы пишете воду и отражение в воде, то помните, что в отражении все контрасты сближаются". Или: "Место на земле в солнечный день, на которое упала тень от деревьев, будет темнее, чем это же место в серый день, когда рефлектируют светлые облака".

Когда все хорошо и работа спорится, а за тобой наблюдает и воспитывает тебя отличный педагог, то время летит незаметно. Незаметно наступил срок написания дипломов. Как-то однажды во время занятий, незадолго до начала диплома, Николай Петрович говорил нам, как можно разработать простой этюд в сюжетную картину.

Для примера он взял и написал у одного ученика в углу холста занесенные снегом крыши с трубой и стену дома, забор и дерево, и все это освещалось солнцем. Получилось очень живо, а снег так и горел на солнце.

"Жизнь начинающего художника трудна и сложна", - говорил Николай Петрович.

"Не стремитесь за славой, за известностью - трудитесь. Признание придет тогда, когда вы создадите понастоящему значительную вещь. Не беспокойтесь, она не пройдет незаметной. Настоящее оценят безошибочно. Если вы сделали даже только одну вещь, но это был шедевр, а дальше вас постигли срывы и творческие неудачи, художник не бездонная бочка, то и тогда вам поверят и скажут: "А помните, он написал какую вещь?" Но продолжайте трудиться всю жизнь - не следуйте примеру тех, кто, ссылаясь на "ту единственную вещь", дальше делает всякий мусор".

Весело рассмеявшись, Николай Петрович продолжал: "Но нам мусора делать не нужно. Это нам не годится".

Курил Николай Петрович прямо в мастерской и любезно угощал всех. Вынув папиросу и закурив ее, он снова начал говорить:

"Допустим, вам нужно написать зимнюю тему с фигурами, а у вас на натуру нет денег. Вы возьмите и напишите с натуры этюд, ну, вот хотя бы такой, как я сейчас написал. Снег у вас есть. Нарисуйте фигуры, а тона и цвет возьмите с трубы. Цветом железа на трубе у вас, допустим, будет написан платок на голове - может же быть темный платок, - а пальто напишите таким, как труба. Тень от фигуры на снегу будет такая же, как тень от трубы на крыше. Но ведь вы напишете не только одну трубу, а и дом, и забор возле дома, и дерево. Вот все это вы можете перенести на фигуры, то есть тона и цвет, и у вас будет правдивая вещь. Но лучше делать все с натуры".

Дипломы мы написали. Перед выпускным вечером мы как-то собрались в мастерской и устроили маленький пир. Пригласили Николая Петровича (дирекция не знала об этой пирушке), он охотно согласился посидеть с нами.

Мы хорошо беседовали. Под конец Николай Петрович попросил нас что-нибудь спеть. Запели хором "Ревела буря, гром гремел", получилось довольно складно. Он был доволен нашим пением. Во время пения было видно, как он прислушивался к голосу каждого из нас. Видимо, его очень интересовало, какой у кого голос и есть ли слух. Он сам хорошо пел и очень любил Шаляпина. Наше пение было настолько дружным и громким, что докатилось до первого этажа. Вдруг в мастерскую влетел секретарь дирекции и потребовал немедленно прекратить это "безобразие" в стенах учебного заведения. Но, увидев Николая Петровича, сразу смолк и тихим голосом сказал: "Здравствуйте, Николай Петрович!" - "Здравствуйте!"- косясь на него, ответил Крымов. Дверь закрылась, и больше нам никто не мешал.

Прошло время учебы. Мы окончили училище, но связь с Николаем Петровичем продолжалась.

Мое отношение к Николаю Петровичу граничило с преклонением перед ним. Он мне казался каким-то недосягаемым гигантом. Его эрудиция, его культура, его знание жизни покоряли меня. Мне всегда думалось, что в его лице я вижу всю ту плеяду прославленных русских художников, которыми мы гордимся и которых мы ценим за поэзию, за мечтательность, за великий гуманизм их произведений, за большое открытое русское сердце.

Николай Петрович и принадлежал к этой плеяде художников. Мне даже порой казалось, что у него какой-то свой, особый, аромат - от него веяло Третьяковкой, Русским музеем, его мастерской. Когда я на него смотрел, то видел в нем и русскую масленицу, и тихое знойное лето с запахом лип. Видел и снежную зиму, и печальную осень с вереницей улетающих журавлей, и "пьяную" волнующую весну.

Но ясный и реальный образ запечатлелся в мудром, умном и добросердечном человеке и, прежде всего, в большом художнике и первоклассном живописце.

Я был счастлив тем, что бывал у Николая Петровича. Счастлив потому, что у него многому мог научиться, многое понять и увидеть не только в вопросах искусства, живописи, музыки и литературы, но Николай Петрович, на редкость внимательный и чуткий человек, был мне, если так можно выразиться, и духовным отцом.

Живой, веселый и радостный, Николай Петрович очень любил мальчишек.

"Эти всё знают, - говорил он, стараясь скрыть улыбку. - Любую справку о том, что творится на улице и во всех дворах, можно получить только у них. Никакого домоуправа не надо. Ей богу, домоуправ меньше знает! Они ведь везде летают. До чего наблюдательные! Вот нам нужно учиться у них наблюдательности. Как-то я возвращался от врача. Гляжу, а их целая ватага. Посмотрели на меня и прошли мимо. А вид у меня, наверно, был плохой. На следующее утро сижу я у окна и вижу, как эти самые мальчишки мучают кошку. Я высунулся в окно и закричал им сверху, что если они не перестанут ее мучить, то я спрыгну в окно и надеру им уши. Один из них посмотрел на меня и говорит своим приятелям: "Да ведь это вчерашний мужик". Потом посовещались о чем-то, и тот же опять как крикнет: "А слабо прыгнуть". Я так и сел". Николай Петрович залился раскатистым смехом, повторяя фразу: "А слабо прыгнуть?!"

Это ему очень понравилось: "Нет, вы представляете? Слабо! Конечно, слабо. Но какая наблюдательность. Заметили, что болен, а еще грозится, что прыгнет. Вот академики-то!"

Николай Петрович обладал исключительным юмором и каким-то задорным, мальчишеским озорством в хорошем смысле этого слова. Его рассказы о молодых годах, проведенных в компании таких прекрасных художников, как К. Коровин, Серов, Сапунов, могли бы занять целую книгу. Словесно нарисованные им картинки праздничных и масленичных гуляний, совместных поездок с этими художниками и разных других развлечений были удивительно разнообразны и смешны по ситуации, по своему юмору. Смеяться Николай Петрович умел отменно, добродушно, заразительно.

Крымов был до самозабвения влюблен в живопись. Он мог без конца о ней говорить.

Помню, как-то мы шли с ним по Кропоткинской улице. Солнце уже садилось. Небо в перспективе улицы среди домов сияло ослепительным светом. На фоне домов, по тротуару шла нам навстречу какая-то женщина в белом берете. Берет на этом темном фоне домов сиял сильным белым пятном. Николай Петрович сказал: "Посмотрите, Петя, насколько берет, который так сияет, темнее неба", -и сам присел на корточки на тротуаре среди проходящей публики и увлек меня за собой. Мы присели так, чтобы берет приходился как раз на фоне неба. И действительно, попав на сильный свет неба, белый берет погас и смотрелся силуэтом. Женщина удивленно смотрела на нас и, смутившись, прошла мимо, и публика тоже как-то странно на нас посматривала. Николай Петрович смеялся, и мы, поднявшись, продолжали свой путь дальше.

"А ведь есть "мастера", которые этот белый берет напишут светлее неба. Это для "творчества".

В другой раз, когда мы ехали с ним вечером в машине по освещенному электрическими огнями Арбату, Николай Петрович спросил: "Петя, какого цвета небо, дома, крыши, асфальт? А черт его знает, разве определишь? Пишите верными тонами и выйдет. Непонятно чем, а горит! Есть художники, которые вечерние огни чистой желтой краской или белилами саданули бы для "ефехту": их ведь настоящая живопись и природа не волнует. Они пишут по поводу натуры, они и садятся-то к изображаемому предмету спиной. У них и за подрамник страшно взяться, или руку занозишь, или гвоздем пальто порвешь". Потом начал рассказывать о картине Федотова "Анкор, еще анкор!"

"Помните, там в окне виден домик, а в домике огонек горит? Горит! А ведь чем взято-то? А за окном лунный свет! Все на чуть-чуть. Все на волоске держится. А труд-то какой? Вот так и нам надо писать". Николай Петрович никогда не говорил вам, а всегда говорил нам. Он себя не выпячивал и беседовал с нами как старший товарищ. Поистине пример, достойный подражания!

Всякого рода болтунов и фразеров от искусства он сравнивал с микробами злокачественных болезней, которые отравляют молодые организмы ужасной болезнью безответственности и легкого отношения к труду, прикрывая все это измышлениями и громкими словами о так называемой "творческой индивидуальности". Высмеивал он их очень едко. Высмеивал всю несостоятельность их болтовни, всю ложность и нарочитую высокомерность их при очень бедном багаже знаний и уменья.

Он всегда предостерегал нас от того, чтобы не оказаться в таком смешном положении, когда "внешний вид на десять рублей, а таланту на копейку..." Живопись была для Николая Петровича священна, и оберегал он ее очень мужественно.

Воздух сотрясался от смеха, когда он рассказывал что-нибудь смешное. В своем образном юморе Николай Петрович подвергал уничтожающей критике все наносное, все фальшивое, что наросло, наслоилось с течением времени на здоровом теле русского реалистического искусства.

"У кого плохо дело с живописью, тот покупает мотоцикл и начинает шикарно одеваться, чтобы хоть этим обратить на себя внимание. Он создает впечатление загадочности... Такой "загадочный" художник любит собирать вокруг себя зрителей, особенно дам. А так как не все дамы понимают в живописи, а больше любят загадочность, то начинают о нем много говорить, а это-то ему и нужно. Он становится модным".

Или еще вот так: "Художник должен уметь переходить с котлет на сухари и обратно, потому что ему иногда платят много денег, а иногда ничего. Ради искусства, ради занятий живописью он должен жертвовать всем. И вообще художник должен быть скромным человеком, потому что он весь в искусстве и ни на кого не обращает внимания. Ходит он тихо и говорит тихо, потому что он очень тонкий человек, и его все отвлекает и раздражает. Если было бы возможно, то он бы совсем ничего не ел и ни с кем не разговаривал, а только бы занимался живописью.

Когда я был молодой, то познакомился с одной девушкой, и она мне назначила свидание вечером, а у меня как раз был в это время сеанс и я пошел писать. Писал я долго и только слышал, как она тренькала палкой по забору, так как хотела, чтобы я оглянулся в ее сторону и бросил писать, а я "страдал", но продолжал работать..."

Нужно было видеть выражение его лица в момент рассказа, чтобы по достоинству оценить его юмор. Затем Николай Петрович переходил почти на шепот и продолжал свой рассказ:

"Когда художник приносит на показ работу, то он поставит ее и тихо отойдет в сторонку и ждет. А принес он шедевр. Все смотрят и восторгаются, а он скромно стоит с опущенными глазами и только иногда подмигнет какой-нибудь хорошенькой даме и снова, как будто ни в чем не бывало, тихо дожидается решения своей судьбы. Вещь эта помещается в хороший музей. А на утро он у товарищей занимает деньги в надежде на большой аванс".

После каждого возвращения с летних каникул мы носили показывать ему работы на дом. Носили показывать и учебные работы уже будучи студентами в институте.

"Катя, дети пришли..." - всегда радостно говорил Николай Петрович своей жене, встречая нас. И Екатерина Николаевна, очень любезная и внимательная хозяйка, охотно принимала участие в домашних просмотрах и всегда старалась защитить того или другого автора, который попадал под огонь критики Николая Петровича.

Как у всякого значительного человека, одаренного яркой индивидуальностью, характер у Николая Петровича был нелегкий, и Екатерина Николаевна проявляла очень много внимания и терпения к нему. Заботилась о нем и нянчилась с ним порой, как с ребенком. В этом ее заслуга, в этом ее вклад в его искусство, которым мы любуемся и восторгаемся.

Принимали нас Николай Петрович и Екатерина Николаевна тепло и ласково, по-московски и по-отечески. Беседы проходили всегда за чаем. Екатерина Николаевна угощала нас своим чудным вареньем. За разговором о живописи, музыке, театре накуривали мы страшно, и когда Екатерина Николаевна снова входила к нам и заставала нас в таком страшном чаду, то хваталась за голову с возгласом: "Боже мой, что у вас тут творится, как вы можете тут сидеть..." Мы открывали форточку. Николай Петрович наливал в блюдце немного нашатырного спирта, и комната быстро освежалась.

Просиживали допоздна. Много раз нас заставал рассвет. Николай Петрович в шутку говорил: "Ну, кому нужно написать записку для представления жене в подтверждение того, что вы были у меня?"

Тихо, на цыпочках. Он провожал нас через черный ход, так как все парадные двери давно уже были на замке. Уходили мы в хорошем, приподнятом настроении. Трамваев уже не было, не было и денег на такси, и мы, добираясь к себе домой, часто встречали зарю, проходя по тихим улицам и переулкам Москвы.

Во время войны Николай Петрович, так как его квартира не отапливалась, некоторое время жил в квартире своего друга И. М. Москвина. Здоровье его резко ухудшилось, и он заметно состарился. Но дух его, его юмор и любовь к живописи были прежние. Он показывал нам работы Левитана, Серова и с большой любовью говорил об этих художниках.

Когда в 1954 году в Академии художеств была устроена его персональная выставка, для нас всех, его учеников, и для всех почитателей его живописи эта выставка была настоящим праздником. Мы пришли его поздравить, а вечером в семейном кругу Николай Петрович уже совсем старческой рукой, открывая бутылку шампанского, с лукавой улыбкой и с деланной грустью в голосе сказал: "Эх! Сколько эти руки открыли бутылок". И начал перечислять все виды сортов шампанского, которые выпускались прежде. Было очень тепло и трогательно в этот вечер. Николай Петрович, как всегда, занимал всех, много шутил и делился своими новыми творческими планами.

По возвращении из Тарусы в последний раз Николай Петрович привез очень хорошие, свежие, широко написанные, удивительно красивые и верные по состоянию природы вещи. Они подкупали своей простотой и какой-то чрезвычайно мудрой обобщенностью. Они были светлы и радостны. Они сияли, и я долго смотрел на них.

Николай Петрович вошел на костылях и попросил меня помочь ему сесть в кресло. Я взял его под руки и осторожно усадил. В горле что-то сжалось комом. Николай Петрович, когда-то высокий, плотный мужчина, теперь маленький старичок, просил меня посадить его... В этот момент мне хотелось его обнять и поцеловать. Он стал мне тогда еще ближе и дороже.

Николай Петрович попросил пододвинуть кресло к окну и начал смотреть принесенные мной работы.

Все так же, как и раньше. Ни малейшей уступки ни в чем, так же долго и внимательно рассматривал. Так же тонко и верно подмечал хорошее и плохое и так же мудро давал советы...

Большой художник и живописец, требовательный к себе и другим, Николай Петрович был скромен, но он нетерпимо относился ко всякого рода болтунам в искусстве.

Москвич по своему рождению, по крови и натуре русский человек, он любил свою родину, любил Москву, Подмосковье и все свое творчество отдал любимым местам.