Часть третья. "Полдень - время самой короткой тени" (1885-1888)

I. Антверпен Рубенса

 ... Мое сердце, подобно утреннему облаку,
 плыло навстречу божественно сладостному свету, -
 и я была слабым отблеском его.

Гёльдерлин "Смерть Эмпедокла"

(Гёльдерлин, Сочинения, М., ГИХЛ, 1969, стр. 194. Смерть Эмпедокла. Перев. Е. Эткинда. - Прим. перев)

Антверпен раскинулся на одном из берегов широкой и мощной Шельды, протянув свои доки и шлюзы до самого Северного моря. Ритм жизни города определяет река. Над водой в радужном свете, переливающемся почти как на юге, носятся чайки. Бойко торгуя со всеми портами мира, город сохраняет тот вечно молодой облик, который вообще присущ морским портам. И хотя ему, как северянину, чужда добродушная безалаберность Марселя или шумная круговерть Неаполя - он все-таки еще слишком далек от настоящих северных широт, и поэтому здоровый плотский аппетит к жизни и известная доля практицизма, эмоциональным проявлением которого служит фламандское бахвальство, вносят живые краски в его сдержанное достоинство.

Как непохож этот город с его потаенным брожением и буйным оживлением в порту на маленькие городки Голландии, погруженные в меланхолическую дремоту! С первого мгновения Винсент нашел в Антверпене именно то, к чему стремился.

В порту Винсент приобрел партию японских гравюр, какие матросы обычно привозят с Дальнего Востока, и они оказались для него откровением. В них прозвучал голос неизвестного ему до той поры искусства, простого, непосредственного, динамичного, наделенного удивительным даром выявлять бесчисленные связи, которыми природа подтверждает свое глубокое внутреннее единство (В капитальном труде о Ван Гоге А. М. Россе (А. -М. Rosset, Van Gogh, Paris, 1942) цитирует интересное высказывание о китайском искусстве: "Лучшие пейзажи эпохи Синг (X-XIII век), с их чувством пространства и умением передать атмосферу, кажутся созданными в наше время ... Китайскому художнику не свойственно колебаться, ошупью искать решений, старательно переписывать отдельные куски картины: перед тем как взяться за работу, он уже видит в своем воображении точный образ того, что он намерен воспроизвести и воспроизводит быстрыми и точными мазками. Китайские критики гораздо энергичнее, чем европейские, настаивают на необходимости глубокой внутренней сосредоточенности художника. В работах великих живописцев нас поражает, с какой уверенностью передан характер конструкции гор ... В рисунке человеческих фигур нас восхищает экономия средств, при которой простой контур выражает всю заключенную в него форму. К обычному средству выявления рельефа - светотени - художники не прибегают никогда. И однако, китайская живопись никогда не кажется плоской, в ней всегда чувствуется пространство. Эту живопись не назовешь литературой в дурном смысле слова, то есть она не выражает цветом или формой то, что лучше выразили бы слова. Ее родство с поэзией ощущается больше всего в концепции художественного творчества. Художник, подобно поэту, находит в природе мотив, который пробуждает в нем эмоциональный отклик, и это свое чувство передает в картине. Он связывает между собой отобранные им формы, приводя их к определенной ритмической согласованности. Его не интересует изображение предметов, как таковых, еще менее - воссоздание той или иной сцены в подробностях ... Китайцы предпочитают текучие ритмы, линии - извилистые, как водные потоки. Лучшие пейзажи зачастую как бы пронизаны поэтическим настроением. В них чувствуется любовь к пространству и одиночеству ... На них лежит печать известной торжественности, сквозь которую просвечивает истинная человечность" (Лоренс Байнайон, Введение в Каталог выставки китайского искусства в Лондоне, 1935-1936, стр. XIV-XVI)).

51. ПОРТ В АНТВЕРПЕНЕ. Декабрь 1885. Холст, масло, 20,5Х27. Амстердам. Муниципальный музей

Интерес к работам японских художников у Винсента впервые пробудили еще статьи Гонкуров, а теперь он на каждом шагу в сценах повседневной жизни, которые разыгрывались у него на глазах, видел то, что легло в основу искусства японцев. "Я уже не раз, - писал он, - бродил вдоль доков и набережных. Какой разительный контраст для того, кто приехал из деревни, где долго жил среди песчаных равнин, в покое и тишине! Ну и мельтешение! Гонкуры любили говорить: "Японское искусство for ever" (Навсегда (англ.). - Прим. перев). Так вот здешние доки - отличный образец японского искусства, прихотливого, оригинального, невероятного, во всяком случае, так воспринимаю их я ... Человеческие фигуры всегда в движении, возникают в самых неожиданных местах и каждый раз появляются как бы внезапно, по воле прихоти, создавая интереснейшие контрасты".

За 25 франков в месяц Винсент снял комнату в доме 194, по улице Лонг рю дез Имаж, в нижнем этаже которого жил торговец красками. Смешиваясь с толпой матросов и веселых девиц в трущобах Бюрхт-грахта или в квартале, прилегающем к дому гильдии мясников, Винсент принимал непосредственное участие в шумной и красочной жизни города, ел ракушки, жареный картофель и угрей, прислушивался к уличным перебранкам, взрывам веселого смеха, тоскливым вздохам аккордеона и шумным аккордам пианол.

Академия в Антверпене

С пестрой уличной жизнью Антверпена своеобразно перекликались картины, перед которыми Винсент простаивал теперь в музеях, -полотна Рембрандта, Рёйсдал, Франса Хальса, ван Гойена, Йорданса ... Строго организованный динамизм Рубенса, царственное великолепие его красок открыли Винсенту совершенно новые горизонты. Хотя Рубенс и кажется ему порой театральным "и даже совершенно традиционным", Винсент восхищается им, потому что Рубенс "пытается выразить и достоверно передать атмосферу радости, безмятежности или скорби сочетанием цветов, хотя фигуры у него иногда пусты". Пять-шесть полотен, которые Винсент привез из Нюэнена, начинают казаться ему теперь слишком "темными". Его палитра обогащается светлыми красками: изумрудно-зеленой, кобальтом, который он называет "божественным цветом", и кармином - "цветом красного вина, таким же жарким и одухотворенным, как само вино", увлеченно объявляет он.

Первое, что Винсент пишет в Антверпене, - это городские виды, и прежде всего собор. "И однако, я предпочитаю писать не соборы, а человеческие глаза, потому что в глазах людей есть нечто такое, чего нет в соборах, даже в самых величественных и громадных".

52. АВТОПОРТРЕТ С ТРУБКОЙ. Ноябрь 1885-февраль 1886. Холст, масло, 46Х38. Амстердам, Муниципальный музей Парижский период

Едва получив деньги от брата, Винсент раздобыл себе натурщицу - проститутку, красивую, пышнотелую женщину, с черными как смоль волосами. "Когда она пришла ко мне, по ней было видно, что она провела несколько бурных ночей, - рассказывал Винсент. - Она произнесла характерную фразу: "Меня шампанское не веселит, наоборот, от него меня берет тоска". В ней было как раз то, чего я искал, - сочетание сладострастия и отчаяния".

Больше, чем прежде, Винсент стремится "быть правдивым". "Когда я пишу крестьянок, я хочу чтобы это были крестьянки, и по тем же соображениям, когда я пишу шлюх, я хочу чтобы они походили на шлюх".

Винсент работает и над натюрмортами. Он пишет череп с сигаретой, зловещий образ, окрашенный какой-то жуткой иронией, настоящий вызов смерти; картина брызжет могучим, почти сатанинским весельем - в ней чувствуется, как упоен Винсент открытиями, которые он делает на каждом шагу.

Изучив антверпенские музеи, Винсент начинает так же тщательно изучать церкви города. В церкви Синт-Андрискерк, пишет он, "есть восхитительный витраж, необыкновенно интересная вещь. Берег, зеленое море и замок на скалах, небо, ослепительно синее, в самых прекрасных синих тонах, то зеленоватое, то отсвечивающее белизной, то более звонкое, то глухое. На фоне неба виден силуэт огромного трехмачтового судна, фантастического и фантасмагорического, и повсюду рефракция, свет в тени и тень на свету". А цвет! Винсент захлебывается от восторга. Какой цвет! И подумать только, что никто не замечает этой красоты. "Делакруа снова пытался внушить людям веру в симфонию красок. Но когда видишь, что почти все хвалят цвет вещи, если находят в ней точность локального цвета, пошлое поверхностное сходство, невольно думаешь, что его усилия пропали даром".

Винсент украсил свою комнату японскими гравюрами, он восхищается их обобщенной линией, лаконичной простотой пластики - результатом поразительно быстрого исполнения, и чистотой их цвета. Он все время размышляет о работах Рубенса, подолгу простаивает в соборе у "Снятия с креста" и "Вознесения". "Меня привлекает его манера очерчивать формы линиями чистого красного цвета или моделировать этими линиями пальцы рук". Винсент отдает себе отчет в том, что воспринимает живопись на свой особый лад. "Вполне возможно, что я не обращаю внимания на то, что больше всего привлекает других". Но самобытность восприятия не только не смущает его, наоборот, полагаясь на свою интуицию, он черпает в ней веру в будущее.

"Мы с тобой будем сносить бедность и лишения столько, сколько потребуется, как осажденный город, который отказывается сдаться, - пишет он брату в начале нового года, - но мы докажем, что мы не пустое место. Приходится выбирать между смелостью и трусостью" (Когда в начале того же года Тео, которому пришлось расплатиться со срочными долгами, задержал брату отправку денег, он навлек на себя недовольство Винсента. Винсент решительно объявил брату, что живопись важнее кредиторов. Кредиторы могут подождать, а живопись - нет. "Понимаешь ли ты, что иногда я буквально дохожу до крайности. Я должен писать, мне просто необходимо продолжать работать, причем работать уверенно, без промедлений и помех!").

Как было Винсенту не испытать глубокого влияния Антверпена, ведь этот город, совершенно чуждый сдержанности классицизма, был весь пропитан искусством барокко и, что еще важнее, подлинным духом барокко, а это как нельзя более совпадало с устремлениями самого Винсента. Он не мог не вспоминать, как угрюмо оттолкнул его Дренте, - Антверпен же принял его с распростертыми объятиями. В Голландии Винсенту приходилось вести борьбу. Здесь, как видно, надо просто отдаться своему внутреннему порыву и извечному водовороту самой жизни.

И Винсент отдается ему, отдается так самозабвенно, что его здоровье, подорванное лишениями (он сидит на одном хлебе и много курит, чтобы обмануть голод) и напряженной работой, снова ухудшилось. Один за другим у него выкрошились двенадцать зубов, пищеварение расстроилось, Винсент кашляет, у него рвоты ... Короче, "от того, чем (я) мог бы быть", остались один развалины.

Встревоженный Винсент обратился к врачу, который посоветовал ему поменьше работать, чтобы восстановить силы. "Я напрасно понадеялся, что смогу выдержать такой образ жизни", - сокрушался Винсент. Но сделать передышку он не мог. Река не замедляет своего течения в тот миг, когда находит, куда устремить свои бурные, неукротимые воды. "Мне все больше хочется ... начать с самого начала этюды фигур, - писал Винсент. - Хочется так хорошо изучить обнаженную натуру, конструкцию человеческого тела, чтобы работать по памяти". Таким образом, накануне очередного этапа своего становления Винсент снова испытывает потребность учиться. Он как бы ищет опору перед тем, как взять очередной разбег. 18 января он записывается в Школу изящных искусств.

Антверпенской Школой изящных искусств, где преподавание велось бесплатно, руководил Карел Ферлат - местный художник весьма академической репутации. Шесть десятков учеников Ферлата, среди которых были немцы и англичане, не без удивления встретили появление нового ученика.

"Угловатая лепка лица, острый нос, из жесткой, неровно подстриженной бороды торчит трубка-носогрейка", - вспоминал бельгийский художник Рихард Баселер, посещавший Академию одновременно с Винсентом. На голове меховая шапка, одет в синюю блузу брабантского крестьянина, вместо палитры - доска от ящика из-под сахара.

Но Винсент привлек внимание учеников Ферлата не только своим внешним видом - больше всего их поразило, с какой быстротой он пишет. В этот день на постаменте позировали два борца. Винсент писал их, переписывал, подправлял, улучшал, яростно действуя кистью и ножом, все стирая и неутомимо начиная сызнова. Краска капала с холста на пол. "Кто вы такой?" - спросил пораженный Ферлат. "Я голландец Винсент", - ответил Ван Гог. "Я не стану исправлять этих дохлых крыс, - объявил Ферлат. - Ступайте-ка, дружище, в класс рисунка".

С величайшим трудом сохраняя спокойствие, Винсент повиновался. Он отправился в класс Эжена Зиберта, ученики которого копировали античные гипсы. Полезные упражнения, рассудил Винсент, но полезные лишь в том случае, тут же оговорился он, если рисовать по-своему, в манере, прямо противоположной той, какой обучают. Вдобавок Винсент решил посещать еще вечерний курс Франса Финка, где рисовали обнаженную натуру.

"По правде сказать, все рисунки, которые я здесь вижу, на мой взгляд, из рук вон плохи и совершенно неверны. Я прекрасно знаю, что сам рисую совсем по-другому. Время покажет, кто из нас прав. Черт возьми! Здесь ни один человек не понимает, что такое античная статуя".

В классе Зиберта Винсент рисовал с таким же увлечением, как писал в классе Ферлата. Не довольствуясь копированием предложенной модели, он рисовал все, что находилось перед ним: мебель, учеников, классную комнату, и, без конца переделывая набросок, в течение одного сеанса перерисовывал его по десять, двенадцать, пятнадцать а то и двадцать раз. Иногда он сердито рвал нарисованное. Само собой, рисовал он не по академическому канону контурами, а так, как учил Делакруа, - от центра овалами. "Раз вы так серьезно относитесь к рисунку, рисуйте, как вам нравится", - объявил ему Зиберт. Несмотря на необычную технику Винсента, он снисходительно соглашался, что работа голландца "не лишена достоинств", и втайне, вероятно, надеялся, что странный ученик со временем подчинится дисциплине. Но когда другой ученик вздумал подражать Винсенту, Зиберт тут же решительно призвал его к порядку, обвинив в том, что тот издевается над педагогами.

Странное это было сочетание - Винсент и представители Академии! Разумеется, они не могли понять друг друга. Винсент как бы методом от противного еще раз убедился в обоснованности своих художественных взглядов: "На их этюдах примерно тот же цвет, что у человеческого тела, и вблизи они передают сходство очень точно, но стоит отойти подальше - и неприятно смотреть, все так плоско - эти розовые и нежные желтые тона и т. д. и т. д., сами по себе изящные, производят на редкость жесткое впечатление. На моих этюдах, когда смотришь с близкого расстояния, зеленовато-красный цвет, желто-серый, белый, черный, разные нейтральные оттенки и в основном цвета, которые не поддаются определению. Но стоит отойти подальше - и этюд независимо от локального цвета становится верным, и вокруг чувствуется воздух, световая вибрация, и даже самый крохотный мазок, которым я просто делал лессировку, способствует общему впечатлению".

Конечно, Винсента все время критикуют и высмеивают. Зиберт, хотя он вначале и разрешил Винсенту работать "по-своему", неустанно ему твердит: "Сначала рисуйте контур" у Вас неверный контур. Я не буду исправлять Ваши работы, если Вы будете моделировать раньше, чем основательно очертите контур". Винсент начинает терять терпение. Тем не менее он доволен, что посещает Академию - в ее стенах можно воочию увидеть, как не надо работать. "Как скучны, мертвы и нудны результаты этой системы! О, повторяю тебе, я очень доволен, что увидел ее вблизи!" Он всячески сдерживает себя, но его все больше раздражают бесплодные занятия, и порой выдержка ему изменяет.

Двое учеников-англичан рассказали Винсенту о Париже, о тамошних мастерских, где ученикам предоставляют гораздо большую свободу, и Винсент просит и умоляет Тео, чтобы тот как можно скорее вызвал его в Париж. Вот где ему надо учиться! Но Тео предпочитает, чтобы Винсент вернулся в Нюэнен, где он мог бы помочь матери, которая намерена перебраться на новую квартиру. К тому же Тео надеется, что ему самому вскоре удастся устроиться получше. Винсент не разделяет его мнения. Вернуться в Нюэнен? Ни в коем случае! "Речь идет о том, чтобы жить более интенсивной жизнью, а в Брабанте я просто на стенку лезу из-за отсутствия моделей; опять начнется старая история, и, по-моему, до добра это не доведет. Только собьешься с верного пути".

Нет, Винсент должен ехать в Париж, и никуда больше. В крайнем случае он согласен провести в Нюэнене март. Но потом - в Париж! В Париж! Винсент твердо стоит на своем, Антверпен уже дал ему все, что мог, научил всему, чему здесь можно было научиться. Но Антверпен - это лишь временная остановка. Винсент, которого раздражают наставления преподавателей, возмущают насмешки учеников, жаждет очутиться среди людей, с которыми он мог бы поделиться тем, что его волнует. "Когда ты не должен вечно быть один на один со своими чувствами и мыслями, когда работаешь вместе с другими, с целой группой людей, это придает тебе силы, - пишет он брату. - Тогда ты и сам моле ешь сделать гораздо больше и чувствуешь себя во много раз счастливее".

Современная эпоха кажется Винсенту насквозь лживой. Не надо успокаиваться! - восклицает он в каком-то пророческом озарении. "Мы живем в последней четверти века, который завершится грандиозной революцией ... Важно одно: не поддаваться лживости своей эпохи или, во всяком случае, уметь почувствовать ее нездоровую, удушливую, унылую атмосферу, которая обычно предшествует буре. И нечего утешать себя: нам, мол, плохо, но грядущие поколения смогут дышать свободнее".

Назревает неизбежный разрыв с преподавателями Академии. В душе Винсента бушует гнев. Как убога наука этих честных, но ограниченных профессоров, как убога и скудна, ею так легко овладеть, легко увидеть все ее промахи, слабости и заблуждения. "Мне кажется, я на пути к тому, чтобы найти то, что ищу, к, может, я нашел бы это быстрее, если бы сам срисовывал античные модели ... Правда, я помалкиваю, но мы раздражаем друг друга".

Винсент болен, переутомлен, истощен недоеданием. Терпение его иссякло. "Я готов механически повторять то, что Вы требуете, - заявляет он профессору, - потому что вынужден считаться с Вами, раз Вы на этом настаиваете, но Вы напрасно надеетесь превратить меня в машину, как других, тут у Вас, поверьте, ничего не выйдет. И вообще Вы сначала говорили мне совсем другое - делайте, мол, что хотите".

Зиберту не нравится, что Винсент преобразил Венеру Милосскую в дородную фламандку. "Да Вы, как видно, понятия не имеете, что такое молодая женщина, черт побери! - бушует Винсент. - У женщины должны быть бедра, ляжки, таз, чтобы она могла вынашивать ребенка!"

Этим скандалом закончились уроки Винсента в Академии.

Тео, которого Винсент снова просил как можно скорее предоставить ему возможность приехать в Париж - "подумай еще раз, нельзя ли устроить так, чтобы я мог приехать в Париж до начала июня", - не ответил брату. Ну что ж! Была не была. В одно прекрасное утро в начале марта в галерею на бульваре Монмартр, где Тео работает управляющим, ему совершенно неожиданно приносят записку от брата:

"Дорогой Тео!

Жму руку. Твой Винсент" (Эта записка, как почти все последующие письма Винсента, написана по-французски. ** Произведений Ван Гога антверпенского периода почти не сохранилось. Большую часть работ Винсент, уезжая, оставил в Антверпене. В Каталоге де ла Файя числится всего около десяти картин и столько же рисунков)

Еще до того, как он порвал с антверпенской Школой изящных искусств, Винсент принял участие в конкурсе, организованном Академией; участники конкурса должны были представить жюри копию головы Гер-маника. Результатов конкурса Винсент не дождался. Он уже прожил в Париже несколько недель, когда 31 марта они были объявлены. Жюри вынесло единогласное решение - ученика по имени Винсент Ван Гог перевести в подготовительный класс**.